По дороге столбовой...

Казалось, еще недавно лишь предчувствие весны носилось в воздухе, наполнявшемся забытыми и оттого казавшимися какими-то необыкновенными ароматами, как уже и снега вокруг не стало. И, что самое удивительное, он стремительно растаял даже здесь, в напоминавшем огромный котлован углублении, куда солнечные лучи доходили вовсе не так полно и скоро. Но это было действительно так: впервые на памяти каторжан наступила столь ранняя и дружная весна. Она пришла и преобразила Сибирь, сперва распестрив проталинами пологие холмы и небольшие сопки, а затем, после недолгого господства воды, обнажив землю — и на лесных тропинках, и в просторном дворе жилища заключенных, где теперь можно было разглядеть отдельный огород со множеством грядок. На темно-зеленом фоне хвойного леса кое-где начали вырисовываться яркие, только распустившиеся листочки редких берез и осин. От едва просохшей земли шел упоительный запах пробуждения, словно призывающий поскорее ее взрыхлить, удобрить, начать посев… Как легко теперь дышалось, какою отрадой полнило раннее влажное утро идущих на работы, как живо и радостно они отправлялись туда, хотя все было неизменно — то же бесконечное монотонное перемалывание, те же жернова, та же мука… Рунский чувствовал эту перемену особенно полно еще и потому, что внезапная весна принесла ему, вернее, им — он более не представлял себя отдельно от Софьи — долгожданную радость. Несмотря на то, что сам государь позволил княжне вступить в брак с Рунским, пришлось посылать в Петербург за подтверждающими это бумагами. И лишь три недели назад долгожданное разрешение, наконец, пришло, возвестив наступление весны и для Рунского с Софьей. Николай Александрович Бестужев теперь всякий день почти выбирался на вершину сопки, откуда был виден Петровский со всеми строениями, и продолжал запечатлевать этот вид на мольберте, который сам же и выпилил. Ручная работа была одним из немногих способов отвлечься от тюремной безысходности. Благо, Бестужев с малых лет, будучи еще воспитанником Петербургского Морского корпуса, обнаружил к ней природную склонность. Единственный среди заключенных художник, он снял множество портретов своих товарищей и их жен. Нарисовал даже Лепарского. Но Бестужев-первый, как все его называли, занимался не только живописью. Он имел интерес к словесности и сам написал несколько повестей, серьезно занимался отечественной историей, был искусным механиком, часовщиком-самоучкой. Когда три года назад с узников сняли кандалы, он слил из их железа кольца для женщин. Его камера была местом вечерних сборов всех заключенных, своего рода культурным салоном Петровского Завода. Здесь читали свои произведения, выписанные через родственников и друзей новые книги и журналы, и даже письма. Объединенные общими убеждениями, общим трудом и хозяйством, заключенные не имели тайн друг от друга. Так и сегодня, в один из прозрачных майских вечеров, когда прогретый за день воздух наполнился благоуханной прохладой, некоторые из жителей Петровского, уже надышавшиеся им за работою в огороде или прогулками, начали собираться в семнадцатом нумере, где жил Бестужев. Комната его был убрана очень скромно: небольшой диван, комод, письменный стол, напротив — кресло и перед ним стул, где любил расположиться брат Михаил. На стенах — несколько видов Петровского и автопортрет хозяина. Небольшие зарешеченные окошки под самым потолком: одно — в общий коридор, другое — во внутренний двор, были прикрыты легкими занавесками. Но, разглядев комнату подробнее, можно было заметить и много необычного: все поверхности уставляли различные макеты, заготовки каких-то приборов, всевозможные инструменты, а на небольшом и, вероятно, тесноватом для Николая, столе, в беспорядке лежало множество чертежей, эскизов, набросков. Около семи пополудни у Бестужева можно было видеть почти всех обитателей Петровского. Сейчас, когда они с четверть часа уже были в сборе, небольшая комната так наполнилась людьми, что, казалось, здесь едва ли найдется место еще одному. Несколько человек устроилось на небольшом ковре — пол уже не был столь холодным, как прежде; некоторые из жен присели на колени к своим мужьям. Внимание всех было обращено на одну из них, невысокую женщину с полноватым добрым лицом и тяжелыми косами, уложенными вокруг головы. Каташа, так называли ее друзья. Тогда еще княгиня, Катерина Ивановна была первой, последовавшей за мужем в Сибирь. Как только стало известно о приговоре Сергея Трубецкого, она поехала, и именно ей пришлось тяжелее всех — задерживали и уговаривали остаться почти на каждой остановке, условия выезда, как и жизни заключенных, в первое время были много суровее, чем теперь. Каташа читал вслух письмо матери, графини Лаваль, известной своим богатством и роскошными светскими приемами. Александра Григорьевна рассказывала дочери о своих петербургских встречах: «…Вы меня спрашиваете о литературных вечерах у кн. Одоевского. — Это обычные вечера, там очень часто музицируют и очень редко читают, например, какую-нибудь повесть, которая занимает не более получаса. Теперь я опишу эту супружескую пару. Кн. Одоевский моложе своей жены, он получил безупречное воспитание, и его ум из числа самых выдающихся. Он много занимается литературой и еще больше своими служебными обязанностями, которые считает священными. Он страстно увлекается музыкой: сочиняет, аккомпанирует, играет вариации, фантазии с таким чувством и такой выразительностью, что даже те, кто не понимает музыку, слушают его с удовольствием, как, например, Сухозанет. Княгиня превосходная женщина, очень приятная в обществе, с прекрасной душой. Я с ними очень дружна, и самые приятные дни моей жизни это дни, которые я провожу с ними. Их характеризует необычайная простота, которая почти всегда сопровождает достоинство. Вы понимаете, насколько эта манера мне близка и мне нравится…» — Спасибо, Катерина Ивановна, за весть о моем брате. Я так давно не получал его писем, — раздался голос Александра Одоевского, что сидел около печки в тени. Он не был похож на Владимира. Высокий, крепкий, с выправкой гвардейского офицера, Александр, казалось, совсем не изменился за каторжные годы — его выносливость и сила были поразительны. Он оставался все тем же красавцем с большими серыми глазами — единственное сходство с братом — и темными вьющимися волосами. Лицо его, всегда оживленное и даже восторженное, при упоминании имени Владимира подернулось тенью глубокой задумчивости. Невольно обернувшись к Рунскому, Александр встретил его взгляд, в котором стояло то же чувство, что наполняло сейчас его — недоумение. Евгений не мог понять, как столь сильная страсть, которой он успел удивиться и поверить, может ничем не выдавать себя? Как, несмотря на все угрозы разоблачения, на все мелкие сплетни, носящиеся вокруг, чета Одоевских по-прежнему остается образцом счастливого супружества? Тихий, но ясный голос Софьи, лицо которой едва различал даже он, здесь, в полумраке камеры, заставил Рунского обернуться и прогнать задумчивость. Он продолжала читать письмо Евдокии, вчера ими полученное: Прозрачным сумраком объят Неугомонный Петроград… А что у вас? какое время — Для пробужденья или сна? И наступила ли весна С чредой живительных явлений? Как полнит счастьем ваша весть, Как я спешу ее прочесть В семье — родным, в кругу — знакомым. Сбылись надежды давних лет: Пусть брата свадебный обет Я не услышу, пусть в суровых Лесах Сибири будет он Для неразрывности скреплен, Я, через версты и заставы, Сольюсь ликующей душой С одной немолчною хвалой Сердец, что счастливы и правы Перед лицом Его. За вас!.. Жаль, неизвестен точный час Грядущего соединенья, Когда б молиться я могла, Благодарить за те дела, Что принесли осуществленье, За ваш благословенный май. Да не оставит Бог ваш край, Людьми забытый, полудикий, Где на забвенье, тяжкий труд Обречены и все несут Безмолвно сотни душ великих. О, как же твой удел счастлив: Все без остатка разделив, Себя отдать тому, кем дышишь. И пусть в безвестности глуши, Была бы сила — для души, Была б над головами крыша. А мне…и далее идти По безотрадному пути, Нести, что непереносимо… Но не об этом речь. Прощай! Ему известье передай… И да пребудет с вами сила! Софья опустила глаза. Рунский заметил, как она украдкою смахивает слезы, потянулся обнять ее и услышал за собою голос Одоевского: «Кажется, я понимаю, за что Володя любит эту женщину», — произнес он. Рунский, с искреннею радостью услышавший это, улыбнулся и кивнул Александру. Софья уже не прятала глаз. В полутьме она не могла разглядеть, что не сдерживают слез и остальные женщины.