Кампания

Стражник, которого Максимус привез в город, тренировался вместе с ним на дворцовой площади, их мечи и щиты сверкали в лучах дневного солнца. Коммод стоял у окна, наблюдая за ними, и Максимус смотрел на него в ответ вместо того, чтобы говорить. Он практически не был заинтересован в происходящем, вел себя так, словно эти люди не являлись символами пяти тысяч жителей, обосновавшихся прямо за городскими стенами, повинующихся слову человека, взошедшего на престол и взявшего в свои руки столь желанную власть. В той комнате, что была расположена в самом конце коридора, доживал свои последние дни Марк, каждый вздох которому теперь давался с большим трудом. Луцилла проводила все свое время рядом с ним, ровно как и Коммод с Максимусом. Последний оставил его лишь раз, когда решил проследовать за Коммодом, тихо выскользнувшим из помещения. — Страх — удивительная вещь, — сказал Коммод, нарушая молчание, хотя прежде ни словом, ни взглядом не давал Максимусу понять, что видел, как тот вошел в комнату. — Эти люди живут в самом сердце Рима, они окружены роскошью, имеют доступ ко всем возможным удовольствиям и при том не видят вблизи ни единого врага. И все же они продолжают маршировать, стоять в строю и находиться под палящим солнцем. — То, что ты видишь, — дисциплинированность, а не страх, — сказал Максимус, вставая рядом с ним у окна. Он без усилий различал всех этих мужчин; каждого из них он отобрал самолично. Коммод мог говорить о том, что поблизости не оставалось врагов; но он знал, что на самом деле все это было ложью, и поэтому с особым вниманием наблюдал за преторианской гвардией. Марк Аврелий находился далеко от Рима, поэтому Коммод следил за стражей. — В основе этого лежит страх, брат, — сказал Коммод. Он стал называть Максимуса так с момента его первого появления. — Но не думай, что я выступаю с критикой, — продолжил он, отворачиваясь от окна. — Это совсем не так; страх — это инструмент, орудовать которым нужно умело, и я лишь восхищаюсь результатами его воздействия. Разве не так? — Страх — это лишь жалкая замена уважению, — сказал Максимус. — Но уважение тяжело заслужить. Для этого нужно искать подход к каждому по отдельности. Одни уважают за безупречный вид, другие — за храбрость в бою, третьи — за успехи в учении. Однако, командовать приходится всеми. Поэтому страх куда более эффективен. Максимус взглянул на него с особым вниманием; в его голосе звучали странные нотки. — Если человек подчиняется тебе, будучи напуганным, ты должен постоянно трудиться для того, чтобы и дальше держать его в страхе. — Однако, это не так сложно, — сказал Коммод. — Представим мужчину, у которого есть семья, скажем: жена и сын. Станет ли он рисковать их здоровьем и счастьем? Максимус прижал Коммода к стене в порыве гнева, его сердце бешено колотилось. — Ты заходишь слишком далеко. Вдруг к его горлу приставили нож; в ярости он и не заметил, как тот оказался в чужих руках. Коммод слегка задел лезвием его кожу. — Нет, брат, не отстраняйся; Мне очень приятно находиться в твоих объятиях, — сказал он, обхватив шею Максимуса другой рукой. Хоть он и не мог сравниться с Максимусом в бою, он не был слабаком и, благодаря своему положению, обладал достаточной силой для того, чтобы удерживать его столько, сколько могло потребоваться. Максимус был наготове, чувствуя то, как сокращались мышцы в чужом теле, прижимавшемся к его собственному. Коммод не являлся подготовленным воином; его руки в скором времени должны были ослабнуть. — Дорогой брат, — сказал Коммод, поглаживая его шею. — Ссора между нами разобьет мне сердце. Такая потеря будет неприемлемой для Рима, вне зависимости от того, какими окажутся ее последствия. Я уверен, мы сможем прийти к наилучшему соглашению. — Ты угрожаешь моей семье, приставляешь нож к моему горлу и надеешься на то, что я смирюсь с этим? — сказал Максимус с холодным презрением и суровостью, опершись рукой на стену так, что его было невозможно сдвинуть с места. — Тебе лучше убить меня и позволить моим легионам разграбить город в знак мести. Возможно, тогда ты успеешь спрятаться в какой-нибудь дыре, а потом сбежать. Коммод взглянул на него с наигранным удивлением. — Но ты лишаешь меня отцовской любви, присваиваешь себе мой трон и теперь надеешься на то, что я с легкостью подчинюсь тебе? — его глаза мгновенно заблестели, вся напускная радость в них тут же исчезла, и он наклонился к Максимусу так близко, что тот почувствовал чужое дыхание на своих губах. — Будет лучше, если ты умрешь. Коммод приблизился к нему вплотную и поцеловал, жадно впиваясь в губы, так, что Максимус инстинктивно отпрянул назад, но почувствовал железную хватку на своем горле, удерживающую его на месте. — Так сделай это, — сказал он и плотно сжал губы, поддразнивая и вместе с тем пресекая любые попытки проникнуть в свой рот. Максимус с трудом верил в то, что Коммод был настолько развратен, что хотел соблазнить его, даже если это и было одной из попыток вывести его из равновесия. — Но что же тогда делать с бедной Джулией? И твоим сыном Серраном, ведь так его зовут? — сказал Коммод. — Кто их защитит? К тому же, — начал он, подаваясь бедрами вперед и прижимаясь к Максимусу еще ближе, — я бы лучше обесчестил тебя. Ты бы пошел на это ради них? Лег бы в мою постель и дал бы мне взять тебя, чтобы сохранить им жизни? — Сперва ты бы умер, — выплюнул Максимус. Под тонкой льняной туникой Коммода, подобную которой носили они оба, ощущалась жаркая твердость; И все же, когда Максимус попытался достать нож, хватка на его шее усилилась и лезвие предостерегающе впилось в его кожу. — Даже если я возьму у тебя в рот? — сказал Коммод. Предложение было таким непристойным, что Максимус почувствовал, как начал краснеть; ни одна приличная девушка не стала бы мечтать о подобном. — Думаю, мне бы понравилось это делать; твоя кожа на вкус, как солнечный свет, и чувствовать то, как набухает твоя плоть от движений моего языка, слышать, как ты пытаешься не вздыхать, когда я возьму тебя до самого основания, было бы так приятно. Коммод вновь тихо засмеялся над его ухом и резко отпустил Максимуса; Тот отшатнулся назад, когда понял, что был слегка возбужден. Коммод убрал лезвие в ножны и протянул его рукоятью к Максимусу, все еще улыбаясь. Тот выхватил нож из его рук, но приближаться к Коммоду не стал; он хотел вновь прижать его к стене, хотел ударить, чтобы стереть ухмылку с его лица. Но Максимус лишь убрал нож за пояс и не сделал ни шага в сторону. Коммод отошел от него, и Максимус лишь сейчас заметил, что в помещении находился маленький столик с двумя чашами и открытым кувшином. Комната уже была приготовлена. Он мог поклясться себе в том, что оказался загнан в ловушку и, кроме того, позволил этому извращенному растлителю вывести себя из равновесия. — Идем, брат, — сказал Коммод, наливая вино, — давай поговорим начистоту. У тебя есть легионы, но преторианцы мои, так же как и сенат, — из его голоса исчезла вся легкомысленность, и он зазвучал деловито — так, словно Коммод торговался на рынке и договаривался о цене фрукта, утратившего свою свежесть после того, как он прижал Максимуса к стене. — Преторианцы преданны, но не глупы, — он не без усилий повторил интонацию Коммода, все еще пытаясь вернуть себе спокойствие. Его руки так и тянулись к чужой шее. — Если ты думаешь, что они станут биться за тебя против шести легионов, то ты ошибаешься. — Биться? Максимус, ты говоришь так, словно я мечтаю развязать войну с преемником моего отца, — сказал Коммод. — Я тоже не глуп. С другой стороны, ты не сможешь вечно держать в Риме шесть легионов лишь для того, чтобы сохранить свою власть. Помимо прочего, преторианцы собираются идти в наступление уже этим летом. Максимус замолчал. Он даже не задумывался о ситуации на границе с Парфянским царством. В течение многих лет они не проявляли никакой агрессии. — Как ты узнал об этом? — Они начали снабжать армию продовольствием и отправлять войска на границы, — сказал Коммод. — У меня полно отличных шпионов, дорогой брат; боюсь, вскоре ты поймешь, что они необходимы для каждого императора, даже если простые разведчики и будут информировать тебя о ситуации в целом, — он сделал глоток вина, ни на секунду не отводя взгляда от лица Максимуса. Если бы парфяне подняли восстание, ему бы пришлось не только направить к ним легионы, но и пойти туда самому. В таком случае Коммод смог бы захватить власть в Риме и отрезать им все каналы снабжения. И какими бы преданными ни были люди Максимуса, они бы не сумели вернуться в Рим без воды и продовольствия, и в любом случае им пришлось бы сдать парфянам восточную границу, завоевание которой стоило огромных усилий Веру — соправителю Марка. Что касалось Джулии и Серрана, он не мог взять их с собой в поход, как и не мог оставить их здесь, ведь даже в Трухильо Коммод был способен добраться до них без особого труда. Конечно же, Коммод стал бы подавлять все мятежи. Убитые не могли представить ему угрозу, и тогда он бы начал терроризировать сенат, получив преторианскую гвардию в свои руки. Максимусу стало не по себе от того, с какой легкостью к нему пришла в голову эта мысль. — Убийство немногим отличается от честного сражения, не так ли? — сказал Коммод, прекрасно понимая, о чем думает Максимус. — Ты уверен в том, что не хочешь обсудить альтернативы? — И что же ты предлагаешь? Уйти с твоего пути, оставив престол? И тогда ты, конечно же, позволишь мне вернуться домой нетронутым, — его голос был пронизан едким сарказмом, но сам он задумался над этим предложением. Максимус никогда не хотел править, а сейчас из-за этой возможности его жизнь могла перевернуться с ног на голову. Он с тоской вспоминал о Трухильо, о своих созревших полях и о Джулии с Серраном. Он мог бы сейчас быть там, далеко за пределами этого гниющего болота. Но он шагнул в него сознательно и, даже не будучи политиком, отлично понимал, что теперь он мог бы с легкостью выйти из него, оставив Коммода далеко позади. — Конечно же я бы не стал, — сказал Коммод. — Если бы ты был настолько глуп, ты оказался бы немедленно предан смерти. Но я не вижу причин, по которым кто-то из нас должен оставаться в стороне. Подобное соглашение действовало между Вером и моим отцом. Максимус пристально посмотрел на него. — Соправительство? — проговорил он так, словно не мог в это поверить. — Между нами? Вер был дружен с твоим отцом. Марк Аврелий уважал его, испытывал к нему доверие. А ты предлагаешь… Коммод засмеялся громко и холодно, будто бы с издевкой. — Доверие? Доверие — это роскошь, которую императоры не могут себе позволить, дорогой брат. Вот почему у меня хранится двадцать томов шпионских докладов, которые собирал мой отец, — сказал он. — Я уверен в том, что у Вера также был свой человек, который следил за моим отцом. То же самое будем делать и мы друг с другом. — Я согласился занять престол лишь потому, что Марк хотел восстановить Республику, — сказал Максимус решительно. — Ты утверждаешь, что хочешь стремиться к достижению той же цели? — Ах, да, славная Республика. Скажи мне, когда Парфия нападет, как далеко ты сможешь уйти с такими амбициями? — спросил Коммод. — Пожалуй, не дальше, чем мой любимый отец за последние двадцать лет своего правления. Максимус посмотрел в окно, будто бы надеясь на то, что сможет найти ответы среди потоков ветра. Его войска закончили тренировку и ушли с площади; солнце село и теперь находилось позади дворца. Он видел его удлиняющуюся тень, падающую на внутренний двор и стены, растекающуюся по улицам и далеким зданиям. — Откуда мне знать, что ты не врешь о Парфии? — спросил он без всякой надежды в голосе; на этот раз Максимус и впрямь не мог заподозрить его в обмане. Даже во время затишья Парфия не смыкала глаз; прошло более десяти лет с тех пор, как ее войска оказались вытеснены за границы Римской империи, и неизбежное смятение, возникшее после смерти Марка, послужило бы отличным моментом для нового восстания, которым бы Маркус непременно воспользовался, если бы был парфянским командиром. Коммод не стал ему отвечать, а вместо этого наполнил вином вторую чашу и протянул ее Максимусу. — Не стоит так огорчаться, брат, — сказал он. — Все будет не так уж и плохо. Только подумай, сколько политических решений тебе бы пришлось принять и с каким количеством бумажной волокиты иметь дело в том случае, если бы ты стал единоличным правителем. Худшим в этой ситуации было то, что Коммод говорил правду. Проведя два года на границе, где он каждый месяц вступал в схватки с парфянами, выводившими на поле боя все больше людей, Максимус прекратил ругать себя за то, что каждое письмо, приходящее из Рима, доставляло ему настоящее облегчение. Коммод мог предаваться любым порокам, потому он вновь стал вести те жестокие игры, которые в свое время были ненавистны Марку. И все же он имел огромную власть в сенате, а потому население молчало и лишь выражало довольство его политикой. Год спустя проблемы с тыловым снабжением растущей армии коснулись Максимуса, ведь раньше Марк занимался решением подобных вопросов. Затем к нему прибыл адъютант, выполнявший, как было сказано, роль связного; очевидно, он являлся одним из тех шпионов, которые, по мнению Коммода, не могли вызвать никаких подозрений. Постепенно все обязанности Максимуса легли на плечи адъютанта и отправились вместе с ним обратно в Рим. Поддаваясь на очевидную провокацию, Максимус понимал, что добровольно шел в руки Коммоду, но не видел иного выхода из сложившейся ситуации. Поле битвы требовало от него максимального внимания, ведь заранее предотвратить те беды, которые еще не произошли, было попросту невозможно. Но катастрофы оказались лишь вымыслом, как и ожидаемое предательство. Вместо этого на протяжении трех месяцев отмечался стабильный приток людей и припасов, сохранявший свое постоянство в течение всего срока кампании. Благодаря притоку новых сил, победы стали даваться Максимусу быстрее и легче, а потому, с десятью полными легионами за спиной, он разбил сердце вражеской армии в финальной битве при Селевкии, разграбил город и заставил союзных князей, руководивших парфянской армией, просить о мире и склониться перед Римом. Теперь, наконец, он вернулся домой, обезопасив восточную границу, как он надеялся, для следующих поколений. Варвары на севере все еще восстанавливались от его прошлого наступления, которое произошло до смерти Марка, потому в империи на какое-то время воцарился мир. Теперь ничто не занимало мысли Максимуса и не отвлекало его от осознания того горького факта, что Коммод оказался кем-то гораздо большим, нежели просто необходимым злом. Военная стратегия велась под его предводительством, но, в отличие от простых людей, он понимал, что сама война была выиграна во имя народа. Коммод нуждался в персональном триумфе, хоть и не говорил об этом сенату. Вместе со своим войском он торжественно вступил в Рим, пройдя маршем по Марсову полю, и каждый его шаг сопровождался криками возбужденной толпы. Народ любил это и подбадривал Коммода, тогда как сам он едва ли не впадал в безумие от такого внимания. Однако для Максимуса подобное было лишь проверкой на выносливость после долгой дороги, и вскоре его разум вновь занимали тяжелые мысли. Чтобы иметь настоящую ценность, человек должен заслуживать доверия, быть храбрым и сдержанным. Так он всегда думал. И ни один из аспектов такой философии не позволял Максимусу найти задатки блестящего правителя в жадном до власти и потакающем своим желаниям интригане, каким был Коммод. Он любил себя и наслаждался хвалебными криками толпы, словно актер или куртизан, а также всегда находился в окружении льстецов, притворявшихся настолько неумело, что у Максимуса сводило зубы от их нелепых и преувеличенных комплиментов. Наконец, он сбежал от толпы, вызывавшей лишь смятение, и отправился в свои покои довольствоваться тишиной и приглушенным светом. Максимус сел на кровать, запачкав спальное место и шелковые покрывала, потому что не имел сил на то, чтобы идти в ванну. Он принялся пить неразбавленное вино, потому что не хотел открывать дверь рабу, который принес бы ему воду. По крайней мере, кувшин хотя бы был холодным. Но дверь открылась сама, заставив Максимуса поднять голову с кроватного подлокотника. Четыре крепких раба, едва ли не прогибаясь под тяжелым весом, внесли в комнату медную ванну, из которой шел пар, и установили ее на полу. За ними проследовали другие рабы, держащие в руках кувшины с горячей водой для наполнения ванны, в то время как первые четверо вышли из помещения и вернулись назад со столиком и двумя прекрасными рабынями, несущими в руках скребки. Те раздели Максимуса, лишь единожды попросив его поднять руки, после чего он блаженно растянулся на столе, наслаждаясь тем, как девушки поливали маслом его кожу и счищали с нее грязь и пот. Наконец, они обтерли его тело мягкой шерстью и помогли Максимусу сесть в ванну, подложив большую подушку под его голову; чтобы попасть в главный кальдарий, ему нужно было идти в другую часть здания пешком, поэтому такие процедуры были в разы лучше и обеспечивали куда большее удобство, даже несмотря на то, что ванна, в которой лежал Максимус, не позволяла ему вытянуться во весь рост. Поклонившись, рабыни вышли из комнаты и закрыли за собой дверь. И лишь когда Максимус остался в покоях один, он заметил Коммода, лежащего на его кровати с яблоком и книгой в руках. Руки Максимуса невольно дернулись, и он с трудом поборол мимолетное желание прикрыть ими свое тело, чтобы избежать чужого взгляда. Наконец, справившись с собой, он резко спросил: — Чего ты хочешь? — Всего лишь окружить моего брата должной заботой в благодарность за усердный труд и составить ему компанию, — Коммод широко улыбнулся. Его выражение лица не было утешающим и не доставляло Максимусу, полностью лишенному одежды, никакого успокоения. — Разве тебя не будет искать сенат? — сказал Максимус, проигнорировав чувство вины, гложущее его из-за собственной грубости. — Тебя так разозлили мои зверушки? — ответил Коммод с явным весельем. — Мне кажется, они были очень услужливыми. Все они пытаются добиться моей благосклонности, а потому не имеют времени на то, чтобы строить заговоры против нас, — он выбросил огрызок, оставшийся от яблока, и поднялся с кровати. Максимус всеми силами противился желанию посмотреть на Коммода, когда тот встал за его спиной. И все же он невольно оглянулся, услышав странный шум: Коммод поставил рядом с ванной низкий стул и сел на него прямо за спиной у Максимуса. Поначалу он сохранял твердость и был непреклонен, но руки Коммода оказались необычайно сильными, а пот, которым покрылось тело Максимуса, позволял им с легкостью скользить по его коже, постепенно захватывая контроль над непокорными мышцами. Это продолжалось так долго, что болезненный жар воды стал ощущаться приятным теплом, убаюкивающим Максимуса; в глубокой, сонливой слабости редкие прикосновения чужих губ к шее и руки, блуждающие по телу, сливались воедино, не позволяя ему прийти в себя. — Ты помнишь, что я сказал тебе в ту ночь, когда умер мой отец? — прошептал Коммод ему на ухо, слегка прикусывая мочку. Максимус с трудом понял, о чем идет речь, практически заснув. — В ту ночь…? — сказал он. Он пришел в себя, когда укусы Коммода стали более ощутимыми, и их разговор вмиг приобрел живую ясность. Максимус вспомнил его предложение так четко, как никогда раньше. Он ощущал физически каждую ласку Коммода, несмотря на то, что мысленно полностью абстрагировался от происходящего. Вода же была недостаточно горячей для того, чтобы привести его в чувства. — Позволь мне, — сказал Коммод, смотря на него жадным взглядом. — Позволь мне, брат, — его руки заскользили вниз — под воду. Максимус схватился за края ванны; на секунду он подумал о том, чтобы встать и увернуться от чужих прикосновений. Всего лишь на секунду. Но этот короткий момент тянулся, как черная, вязкая смола, и хватка Максимуса вскоре ослабла. Коммод начал углублять поцелуи, покрывая яркими отметинами его шею и ключицы. Максимус сделал это: в конце концов отдался Коммоду.