Сильніша за смерть, живіша від живої води.

Осень по всем ее природным законам шла на спад, сумерки становились гуще, ночи длиннее, а по утру уже вместо росы повсюду налипал сизый иний. Ранняя зима обещала быть долгой. Темнело стремительно — вот уже и звёзды первые проклюнулись, замаячили в небе, а ветер все буйствовал, собирал сухие листья да ветки и под ноги старенькой кобыле швырял, зараза... Лошадку свою Щепилло берег, да только знал — последнюю зиму она его носит, нельзя животное мучить, хорошо отслужила, благодарен он ей за все! А теперь уж... Запыхалась вся, бедную из стороны в сторону кидало, как тростиночку, и поручик, даром что весу в нем и росту, как в медведе — вместе с ней круто заваливался на бок. Ветер гнавшийся за ними с самых полей края серой форменной шинели вскидывал, под воротник тут же заползал и там уже хозяйничал вдоволь, ведь никто в этом деле ему помешать не старался. Да и не до того сейчас было ротному, голова другим занята — не до комфорту. С тревожными мыслями нынче возвращался на квартиру к себе поручик Михаил Алексеевич. Ничего иного вокруг не замечал — все в голове думы нехорошие маялись, слова Спиродова над ухом гремели..: «Я готов примириться с новыми порядками и мне, как и вам, близки все их стремления и желания насчёт переустройства России, но дело не в том. Мы — свободные волею и помыслами люди, должны в одночасье по их указке все прежнее отринуть и слепо следовать невесть куда... Мы для них лишь средство, не иначе! Нет, господа, вы как хотите, но я в этакой подлости участвовать не собираюсь... И вы подумайте, хорошенько подумайте, с какими ещё требования мириться придется...» На верную дорогу ли они в своем решении свернули? Как же узнать заранее? Пока ничего толком не известно... Одни только думы, да разговоры пустые, много шуму и братских объятий, а по существу, важной информации никакой так и не поступило. Действий, вот чего не хватало. Плана действий. «Приготовляйтесь. Роты свои приготовляйте. Все уж скоро начнется, мы сообщим», — сам Муравьев на последнем собрании пояснял. Только больно тумана много в его наставлениях было. И сам он больше умалчивает, чем говорит. Другое дело — Бестужев, тот вечно без умолку увещевает, о крепком, благородном союзе красивые обороты плетет, веришь не веришь ему, а за душу берет!.. Да уж, только все ли так искренне в обещаниях их горячих, как хотелось бы? Ай, да что бесплодные мысли множить — все равно ничерта не известно, и не будет, пока им не «сообщат»... У самого, у крыльца только заметил поручик, из раздумий тягостных вдруг вынырнувший — светло в доме и как есть печка топится, приехал кто?.. Огляделся вокруг, и верно — конь тут, добротный, гнедой... Знать-то Стасиев красавец красногривый, больше некому. Других таких породистых ни у кого не водилось. На пороге и повстречались. Едва только, что лбами не столкнулись. Но даже скорее не лбами, а лбом и не между собой, а в грудь щепилловскую широкую — поскольку именно до тудова и доставал только Кузьмин, при всем его не самом уж маленьком росте. Кузьмин попятился, пропустил хозяина в дом, дверь за ним затворил и, как есть зверь дикий — накинулся со спины, обхватил двумя руками мокрую его шинель, прижался щекою и затороторил в шею радостное что-то... Ждал, значит. Долго ль?.. Распарило Михаила Алексеевича с дороги лихо, тут и печь и Кузьмин и раздеться никак не пускают... Щеки даже порозовели, приобрели, так сказать, цвету — хоть на живого человека стал в отдаленнии похож... А то, верно, увидал бы его Кузьмин такого поближе — обниматься бы не полез, а скорее молитву какую припомнил. Но ещё вероятнее — за саблю тотчас схватился, ибо молитвы, оно, конечно, хорошо, но с орудием всяко спокойнее будет. — Думал ты теперь только к утру явишься... Зря, наверное, дожидался с самого полудня, дважды поленья подкидывал, а тебя всё нет нигде... — на одном дыхании выпалил поручик. — Может, отпустишь тогда? Куда я теперь денусь... А то жарко и без того, спарился весь, знать-то дрова мне все здесь извел, захватчик! — с напускной серьезностью говорил Щепилло. Кузьмин что-то просопел в воротник неразборчиво, ещё последний раз прижался, вдохнул зачем-то полной грудью запах его(зачем только? Чем это он таким особенным может с дороги пахнуть?) и отпустил. От сердца оторвал. Уж и странные иногда желания на Анастасия Дмитриевича находили... Как что придумает поручик... Замечал Михаил за ним всякое, иной раз смешило это его ужасно, иной заставляло глядеть во все глаза, затаив дыхание от восхищения, но бывало, что даже ему, человеку многое, как он полагал, повидавшему, и ко всякому чудачеству человеческому без удивления привыкшему относится, не понять было таких вот внезапных порывов... А впрочем, вот спрашивал он себя не раз — благодаря чему Анастасий на все это дело подписался? Вот стал бы кто в здравом уме и по собственной воле с Щипиллою водиться? Чтоб не ради известного и вполне естественного дела, а, избави господь, вместе со всей серьезностью и искренностью чувств? Точно ли вы представляете себе Щипиллу? О том ли поручике подумали? Чего таить? Перед собой Михаил всегда честен был, ровно как и перед другими — на лицо он, может, ещё не плох: глаза большущие, две штуки имелись, нос не крючком, а вполне себе прямехонький, с налетом жалкой аристократичности(самым блеклым из возможных), ну а в остальном — медведь же медведем! Истинно богатырская комплекция, но только при всех особенностях его характера и обыкновенно мрачном виде — скорее пугающее дополнение, к общей, не больно-то и радостной действительности. И с Анастасием все поначалу осторожничал, подстраивался, искал куда себя такого глыбину подевать... Пока Кузьмин — в конце-то концов — не выдержал, и с треском его обругал на всех возможных диалектах их небольшой, но крепкой славянской братии... Высказал, в целом, все, что думает и даже такое, о чем ротный, со всеми его обширными познаниями в солдатском матерном — знать не знал, слышать не слыхивал... С тех пор Щепилло будто бы успокоился, перестал дурью маяться, пообвык. Ну и вправду, мало ли у людей вокруг странностей водится? Кому-то же нравятся такие как, скажем... Трухин? Не дай боже, конечно, и в пьяном сне Михаилу Алексеевичу такое «счастье» не представлялось, иначе бы горячее чая он больше и не помнил ничего... И если ещё в общем смысле телу своему ты хозяин, куда ты идёшь — туда и оно, надо полагать, шагает, то уж дела сердешные... Н-да, на каждого Ивана своя найдется Марья, это уж точно. Но лучше уж совсем без Марьи, коли она Трухин... Однако ведь с ним этой чертовщины любовной отрадясь не случалось. И теперь, сколько не уговаривай себя, что, дескать, померещилось, сколько не напускай безразличия — нутро, пан, не брехает. Такие там нынче события разворачивались... Нешуточный огонь разгорался, и уж поди не шестнадцать лет, не первая глупая влюбленность, какой, даже теперь Михиал и не припомнит, а самая, что ни на есть горькая и вместе с тем необходимая потребность. Нужен, и все тут. Как будто ему только и надобно было, что все это «благолепие», от которого уши в трубочку у юных и пылких дев давно б уже свернулись и отсохли, от Анастасия услышать. Заколдовал он его, что ли? Иначе откуда вдруг такие потребности проснулись? Тридцать с хвостиком лет спали себе, ухом не вели, а тут — на тебе! Как отрезало. Заартачился зверь внутри, по стенам заскреб, все расцарапал, до донышка — никого иного нам тут более не надобно. Любить и не отпускать, а если отпускать — ненадолго совсем. «Да! И на цепь посадить подле себя, для пущего успокоения!», — сам с собою огрызался Щепилло. Языки эти гадкие Михаил быстро подрезал — нельзя так, не по-любовному это. Наставить цепей и приказать — люби! Не будет у них так, хоть никогда бы он больше Анастасия не увидел... Сам только не понимал, откуда эдакие правильные мысли брались в нем, ведь ни с кем дальше постели за все время не пробывал, оно и зачем? Человек он не семейный, да и при всех нюансах, как это объяснить, что «жена» с тобою одного пошива мундир носит? Знал, конечно, всегда про себя знал, что ни жены, ни детей ему с таким... зверем внутри не светит. Да только ни разу, за всю жизнь, знание это его не огорчило. На нет и суда нет, главное ведь — себе не врать, а уж тем более, если прикрываться юбкою... Недостойно одним словом. И подло. А теперь вот — как хочешь расхлебывай, учись, коль раньше не получилось. Так и блуждал в темноте, спотыкаясь кругом, но всё-таки шел, звезда, видно, ему больно понимающая, путеводная попалась, светила всю дорогу, пока он ответы в себе самом искал, сколько уж дней так шел — не упомнит, знает только, что в конце воздалось тысячекратно. И до сих пор знает — не зря. Щепилло верхнюю одежду сразу повесил, мундир на спинку, как полагается. Он порядок в таких вещах любил. В доме все должно быть на своих местах, тогда и в голове, более менее, порядок образуется. Прошелся, размял ноги, спину — хорошо, нагрето, пахнет чем-то... Никак чаем смородиновым? — Неужто чай привез? — удивился Михаил. — И пирогов с капустой! — заулыбался широко Анастасий. Щепилло отогретый, вниманием обласканный тоже в ответ не сдержал улыбки. И вот опять случилось внутри что-то такое, от чего ноги его враз ватными делались, а глаза блестели по-иному, как есть хмелеть он начинал... — Все-то ты знаешь, Стась. Анастасия дважды просить не приходится. Он гибкий, да прыткий, шаг и рядышком уже. И всего его хочется собою заслонить, зацеловать... Господи! Да чем же ты таким меня одурманил? Какие заговоры шептал в ту ночь над моей постелью? Михаил выдыхает шумно и головою мокрою ещё в плечо Стасьино упирается. Стасьюшка... Но никак нам сйчас нельзя, ты пойми... Нужно сначала с этой гадиной, жабой в душу пробравщейся разобраться... Кузьмин, однако, совсем по-другому на это дело смотрел. Вернее, он и знать ни о каких жабах не знал... С его стороны все куда проще — вот он я, бери сколько хочешь! И он брал! Руки шустрые уже под рубаху запустил, щекой по виску мажет, трётся, подрагивает весь от жара, внутри столько долгих дней и ночей копившегося... — Стась, погоди... — едва шевелит губами поручик. — Я тебя три недели ждал, три, черт возьми, недели!.. Сам не верю, что дождался! Ты бы только знал с чем примиряться приходилось, с боровом этим, вечно анисовой разящим... Два раза чуть в зубы не махнул, еле как сдержался, к тебе сильно хотел... Он ведь, черт старый, этого и добивается только, чтоб бумагу на нас написать и отправить куда следует... Но мы его хитрее, он нас боится, и правильно, правильно... — Кузьмин наперед все знает, помнят пальцы, все помнят... Завязки сами собой практически расходятся, главное теперь не спешить... Вся ночь у них впереди. Ах, только б не уснуть! Сон — и он враг — сейчас и без того короткое их счастье ещё короче сделать может... — Да погоди ж ты, Стасий! Сам себя проклинает Щепилло за то, что из рук ласкающих, знающих все его тайны и желания, выпутывается так бессовестно, словно дурак последний назад пятится, как есть от чего дурного убегает... Нутро все на дыбы встет, ощетинивается — никак с ума сошел наш паныч, не хочет тело с таким хозяином в одну ногу шагать. Ему вообще лучше сразу возле Кузьмина калачиком свернуться и лежать. Подлое создание! Кузьмин, словом, тоже опешил малость. Это когда, собственно, такое было, чтоб вот так, чтоб как от огня от него шарахались?! Ехали-ехали и приехали!.. — И чем это считать прикажешь? — на ноги быстро поднялся поручик, — Рано приехал? Ещё месяц обождать нужно было? — Извини, правда, Стась, но не за этим я... Да и занят сейчас, сам знаешь, приготовляться надобно... По всему, выходит, что зря ты приехал. «...и не краснеет.» Врать, значит, мы не врем... Стыдно. Да только мысли правильные все как-то задним числом, под конец приходят, когда уже не воротишь назад ничего... Анастасию ещё, наверное, никогда в жизни так сильно не хотелось отвесить поручику Щепилле хорошую такую оплеуху... Да со звуком, да чтоб след остался после большо-ой! Потому что у него где-то там, под растегнутым мундиром — точно такой же теперь наливается... Ну хорошо, хорошо. Мы ещё выясним, в чем тут дело. Кузьмин по комнате туда-сюда мечется. Места было не много, от печки до косяка и от косяка до окна, такой вот полугруг получался. Он его трижды обогнул, с мыслями собирался. — Стась, ну правда... — Заняты, значит, — не с ним он сейчас говорит, тут и отвечать нечего. Лучше помалкивать, — Раз за три недели ни слова — точно заняты, сверх меры! С какими же это делами пришлось сон забыть, поручик? — Послушай... Да нет. Это вы послушайте! — Ну что там, дела подождут, солдаты подождут!.. Посреди белого дня, в какой уж раз за неделю укатил невесть куда, никого не предупредил, ну так и бог с ним! Не сахарные. Три недели ждали, и ещё подождем... — Ну хватит! — стол многостралальный принял первый удар на себя. — Нет, это тебе хватит за нос меня водить! — побелел весь от ярости Кузьмин. — Что же думаешь, можно за моей спиной что угодно, я на все глаза закрывать стану?! Щепилло молчал. Мрачнел и молчал, но слушал. Тут, собственно, выбора у него оставалось не много... Окно, правда, тоже, как вариант... — Раз тебе меня здесь не надобно, мог и сказать. Написать, в конце концов, что бумага вся изошла? Или слова позабылись? Но вы-то, конечно, лишнее пустословие не любите, я помню, ровно также, как и утаивать от товарищей важное... И вот, вот к чему мы пришли, — руки в стороны распахнул Кузьмин, мол, смотрите, что наделали, что теряете, поручик!.. — А раз так, ежели не хочешь теперь... — голос ниже сделался, хлещче. — Вы меня, может, плохо знаете, Щепилло, но я за словом в карман не полезу, я вам не парижская la salope, чтобы мне здесь лапшу свою «j'étais occupé» вешать! Говорите, сейчас же говорите или, клянусь, я вас убью!.. Слова со звоном отскочили от стен и осыпались горсткой пепла Щепилле на голову. Даже им, бестелым, в такой обстановке некомфортно становилось, что уж до физических созданий... Хорошо хоть никаких других свидетелей сего «братоубийства» в доме не имелось, иначе и их смерть на душу Анастасия легла бы. Однако, высказался поручик, как умел — правду сказал, что на уме, то и на языке, надо — на место поставит, да и не надо — тоже. Теперь вот стоял, ждал. Взглядом пепелил. Стало быть, очередь Щепиллы подошла душу свою «изливать»...Только ничего там радостного, увы, не прольется. — Разве мы когда полагали себя вершителями судеб? — начал поручик, — Кто мы есть-то теперь, Стась, каратели беззакония? Вправду значит нет больше союза нашего... А мы все — вот, друг друга готовы в чем угодно подозревать, чуть что — сразу в предатели записывать. Хорошо это объединяет, как по-твоему? — Щепилло глаз не поднимал, смотрел поверх стола, на то, как поленья трещат, огнем охваченные, и треск этот казался ему таким знакомым, таким понятным, что где-то внутри у него отзывалось ровно так же. Стасий взгляд потупил, подобрался весь. Никак землю кто из под ног выбил, иначе отчего вдруг тяжело стоять на ровном месте сделалось? Да что же это... Что он несёт? — Откажешься теперь от всего? — губу до крови закусил Кузьмин, слова эти его...без ножа резал ведь, — А когда придет время в сторону отойдешь? Смотреть будешь из-под занавесок, как мы кровь свою за свободу проливаем? Так теперь поступаешь с нами?! «Со мною», — Не прозвучало, но в мыслях ясно отразилось у обоих. — Не хочешь ты меня услышать Стасий! Выкинь из головы мысли прочие, чужие, да хоть раз мои в расчет прими... Да только, что тут говорить, без толку все. Я устал с тобой спорить. Кузьмин не на шутку занервничал. Не мог он и подумать, чтоб на этот счёт у них разлад однажды случился... Да в жизни вон как все бывает. Беспомощно по сторонам посмотрел. Нет. Никто ему объяснять ничего не собирался. Лицо держать Анастасий умел неплохо, даром, что все только на излишнюю вспыльчивость его внимание обращали. И совсем не замечали остального — орите сколько влезет, мы вас таких больших и горластых не боимся нисколько. И правда — не боялся никогда. А сейчас вот, когда тихо, да прямо, как будто уже все решил, как будто сейчас встанет, мундир напялит и сдаваться пойдет... Как тут не испугаться? Щепилло глаза наконец на него поднял, поубавилось спеси. У обоих. Проступать истина стала, чтоб ее!.. Смотрел Михиал Алексеевич без капли раздражения, только с неприкрытой усталостью, да такой неприкрытой, что Анастасию дурно делалось. Враз все недомолвки их пустяковые в топку летели, туда им и дороженька! Эх, что ж приключилось то с тобой, поручик? В порыве буйных чувств Кузьмин нередко глупости творил, взять хотя бы историю с Богуславским... Вот ужели стал бы он такому человеку открывать важные вещи насчёт общества? В обычном состоянии — да ни за что на свете, а когда так... Хорошая поговорка на такое дело имелась — «не руби с плеча, не пили с горяча», научится бы ещё этой нехитрой мудрости предков...Но сейчас, ни мудрость предков, ни его буйный нрав — ничем особенно помочь им не могли. Придется все своими силами, и себя и его за волосы из трясины тащить... А иначе зачем они все это затеяли? Пары шагов хватило, чтоб раз и навсегда решить — с ним или без него. Здесь ведь как... Угадать нельзя, Анастасий Дмитриевич, здесь всегда риск, всегда опасность — предадут, растопчут и отшвырнут... Но коли только с такими мыслями ко всему подходить — нужна ли вообще вам эта морока, поручик? Доверять мало, нужно это доверие суметь в себе сохранить и после, и даже оступившись, куда он падать будет, на чье плечо упрется, если вы в сторону отскочили, поберегли сердце свое... Поберег. Зря только, все равно ж его с собой в могилу не утащишь, так пусть, пусть хоть напоследок хорошо им будет... Опустился рядом. Упёрся коленом в доски деревянные. Так удобнее, так они на равных будут. Одной рукой за шею к себе поручика привлек(тот и не противился совсем), вторую на колено уложил, ткань под пальцами плотная, мягкая... Приятно знаки свои неведомые на ней чертить, успокаивает, от мыслей дурных отвлекает. И вдруг заговорил Стасий тихо, но настойчиво, как он всегда любил в минуты, сердцу особенно дорогие, когда вдвоем они и можно все тайны поверить, твердо зная, что не расскажет никому, сохранит навек... — Невозможное, оно на словах только, нет у нас ничего невозможного, не кори себя за зря, не выноси приговор нам всем раньше времени... Расскажи лучше, все выскажи, что болит, что душу тебе травит? А вдвоём всяко быстрее решение найдется. Две головы лучше, чем одна, да бедовая. — Две бедовых, стало быть? — Михаил лбом к стасьему лбу прижимается пуще. Ресницы чуть влажные подрагивают в отблеске свечей... Как есть — дышать легче сделалось. Словно кто кандалы с его души сняли, да на себя половину навесил... Поровну теперь. Если погибнуть все же случится, то пусть первым мне, Господи! — Ты не думай только про меня сразу чего дурного, ежели надо будет идти в Киев — я первым солдат соберу, нет во мне страха гнусного, ты знаешь, я это всерьез говорю! Знает Анастасий. Все знает. Рук своих теплых не убирает. Жесты эти простые куда красноречивее, чем слова говорили. Слова ведь всякий по-своему понимает... Где и лишнего скажешь, где переврут. А это, это было всем сразу, что так сказать им обоим хотелось. Но чтоб не голосом, чтоб сердцем заговорить — «я рядом» и «я верю», и даже, если прислушаться хорошенько: «хочу, чтоб и ты верил мне...». — Прийдет пора действовать и нет нам дороги назад. Главное помнить всегда, зачем мы все это начинали. — И не нужно другой! — горячо отвечает Щепилло, — Ориентир один есть, знаешь... Та дорога, по которой наши ребята, за нами следом пойдут, вот и есть она — самая верная, среди прочих, дорога. Характер. Все в нем, как известно, и беда и счастье, рука об руку. А когда он один на двоих — удивительные вещи случались. И ведь всему место нашлось — и буре страстей, вечно одолевающей в молодом, поджаром теле поручика, и тут же, каким-то непостижимым образом с бурей, весьма в гармонии, уживалась житейская мудрость Михаила Алексеевича, его вдумчивый, не лишенный, впрочем, задора характер... Но было в них одно, свершенно великое, редкой огранки благородство — гордое спокойствие духа, пред любыми жизненными обстоятельствами непреколонное. Нельзя было этого богатства душевного фамилией громкой достичь или титулом заочно унаследовать, а только лишь воспитать. То есть верить, в первую очередь, что есть на свете сила, какую ни кнутом, ни цепью железною сковать нельзя, свобода — не есть царское повеление или барский подарок — это право, каждому при рождение вложенное. Свобода и есть сама жизнь, а жизнь, давно известно, умереть не может, она лишь инную форму принимает, подобно тому, как в природе все дивно устроено. И верно схожесть эта, первее других чувств им открывшаяся, сроднила сразу обоих, да так, что развести их теперь — все равно, что живое от живого оторвать...А ежели у кого рука подымется грех такой совершить, найдется безумец какой, ну что же — незавидная судьба вас ждёт, пеняйте на себя. Гебель, старый пёс, и тот стороной обходил. Спелись, голубчики! Мудрят чего-то нехорошее, с солдатиками переговариваются, да волком на него все поглядывают. Дал бы палок давно уже, за язык остоый, и длинный поручику Кузьмину, отвёл бы душу, а так — ходит все вокруг, да около, присматривается... И за ним, неустанно, тень ходит, тоже присматривается. Как в страшном сне, помнит Гебель, выжурил как-то поручика за анекдот, Августейшую фамилию порочащий! И пока обещал в цепи заковать на всю ночь — краем глаза такое увидел... Чуть богу душу не отдал. Все три ночи после плохо спал. Страшен ротный Щипилло в гневе, весь взерошится, глаза выпучит... Гебель ведь трус трусом был, муштрой да палками место себе теплехонькое выбил, а чтоб с солдатами говорить на их языке, уважать их — этого отродясь не водилось в лекарском сыне. Слово доброго от него не услышит служивый, как что — сразу в казематы, да розгами махать. Вот и ходил теперь подполковник в собственному полку, да с опаской на всех поглядывал. Нет у него здесь защитников, Трухин — дурак дураком! Сам первым деру даст, как жаренным зарахнет... Долго ли затишье длиться будет?.. Кулаки уж до красноты чешутся солдатские. Офицеры им под стать! Нет, не бывает все так гладко, Густав Иваныч, скоро и назад палки ваши полетят, скоро. Все к этому идет... *** Тени беспокойные метались по выбеленный стене: то в одну общую они сходились плавно, то вверх бросались, под потолок низкий, никак не желали утихнуть и расцепиться... В полумраке Щепилла совсем иным виделся, точно демон тамаровский, и зачем только кудри свои черные с висков пообстриг?... Кузьмин вдоволь налюбовался им, пока поручик десятый сон глядел. Сам ведь он своей красоты не понимал, а Стасий на что, спрашивается? Стасий всю ее до донышка высмотрел, каждую родинку запомнил, каждый шрам целовать до исступления готов, только бы ночь не заканчивалась, все бы отдал, ничего ему не жаль, лишь бы ещё на час рассвет отсрочить...