Шелкопряд

Её ноги, обмотанные какими-то старыми тряпками поверх прохудившихся ботинок, утопали в свежем снегу, точно в болоте. С каждым новым выдохом изо рта выступали горячие клубы пара, рассеиваясь в омуте ночной синевы, а лёгкие болели, будто бы кто-то стягивал её диафрагму ощетинившейся бельевой верёвкой. Ей казалось, что она бежала, пробиваясь сквозь сугробы, вязкие, как болотная тина, уже более часа, а то и несколько суток – но время шло неумолимо медленно, отсчитывая лишь двадцатую минуту и тридцать одну секунду. Вечерние огни предновогоднего города плясали лампадами перед глазами, покачивались на ветру и выстраивались в неровные шеренги, ехидно и игриво заманивая к себе. Создавалось впечатление, будто бы они пытались сказать ей что-то, завести куда-то в безопасное место, ну или же её разум, отравленный усталостью и горем, просто надумал себе это в бреду. Она знала, куда эти огни её ведут: в её родной дом, родное и дорогое сердцу место, где ещё вчера она пекла пирожки для своих любимых, где хромая бабушка, сидя на пропитанном валерьянкой диване, смотрела новости, где муж пытался поставить ёлку, которую только-только срубили в лесу, а юный сынишка распаковывал коробки с игрушками и мишурой. Всё было хорошо. Так почему же?.. Всё её горе и вся невыносимая боль враз затекли под веки. Глаза ослепли, и разноцветные огни приобрели вокруг себя блестящий плавающий ореол. Из последних сил, пока глотку ещё не начал драть когтями морозный воздух, она сделала несколько тяжёлых шагов и наконец обессиленно проваливалась коленями в освещённый мигающим уличным фонарём снежный круг. Кровь прилила к голове настолько быстро, что щёки, до этого онемевшие от холода, залились морозным румянцем. Иней на ресницах, смешавшийся со слезами, побежал по коже горячим ручейком. Она думала, что зря пытается вернуться домой. Думала, что всё это пустое, и вся её жизнь оборвётся точно так же, как и жизнь её мужа, завершившаяся от выстрела в голову каких-то двадцать две минуты и восемь секунд назад. Где-то вдалеке надрывно взвыла сирена. Ещё через несколько мгновений по городу разнёсся механический голос из динамика, известивший горожан о вторжении бестанских войск на территорию Республики. Началась война, и одинокой женщине не оставалось больше ничего, кроме как сидеть в снегу и тереть свои щёки шерстяными варежками. В вечерней тишине самого спокойного района Кёльта были слышны лишь отголоски того ужаса, что пришёл в город с севера, и по-хорошему ей не помешало бы сейчас встать и убежать куда-нибудь в безопасное место, но тело уже не слушалось. Потухнувший огонёк надежды на ещё один замечательный год под крылом Республиканского правительства перестал мотивировать. На подкорке отпечаталась простая истина: раз убили мужа, то и её убьют. И бежать уже некуда. В её следы вступили военные, втаптывая снег глубже в стылую землю своими тяжёлыми кирзовыми сапогами, и снежинки под ними хрустели точно кости, не предвещая ничего хорошего. — Набегалась, mein Lieber (моя дорогая)? — краем уха услышала она, но решила не оборачиваться. Это был высокий мужской голос с тошнотворным, до боли знакомым акцентом. Таким же, как и у неё самой. Она брезгливо поморщилась. — Пристрелить её прямо здесь, господин фельдмаршал? — уточнил голос более грузный, суровый, но всё ещё очень молодой. — Чёртова беглянка, заставила нас помотаться… Она услышала, как офицер перезаряжает винтовку. Горло тотчас дрогнуло от попытки сглотнуть ком, но сразу после этого всё смолкло, будто бы за её спиной не было никаких офицеров и вся эта война оказалась сплошным мороком. Лишь спустя долгую минуту тишину нарушил поразительно спокойный, словно отрешённый от всей этой ситуации баритон: — Wer ist sie? (Кто она?) — Анна Бекке, она же Анна Даль, сэр. 37 лет. Дезертировала в 1933 году, сменила имя и скрылась здесь, в Кёльте, под крылом начальника шахтёрской смены. На последних словах Анна крупно дрогнула и закусила губу. «Да как вы смеете даже упоминать моего мужа?», уже было хотелось сказать ей, настолько градус напряжения ударил в голову после этих слов. Откуда ни возьмись появилось стойкое желание повернуться и плюнуть в лицо тому ублюдку, что прямо сейчас читает её досье, но она сдержалась. Не понимала, правда, зачем: раз уж пришла пора умирать, то почему бы напоследок и не разгуляться? — Посмотрите на меня, mein Lieber, — ласкающий слух баритон вновь дал о себе знать. Он звучал настолько спокойно, без упрёков и слепой ненависти, что даже задел какие-то струны души Анны, отчего в её глазах вновь начал тлеть уголёк надежды. Неужели с ним можно договориться? Неужели он услышит? Бекке с опаской оглянулась через плечо, расплывчатым от слёз взглядом пытаясь всмотреться в черты величественно наклонившегося мужчины в цилиндре. Мигающий свет фонаря окутывал его очертания, скрывая лицо за тёмной пеленой. Она сощурилась от яркого света, после чего обернулась сильнее, вваливаясь боком в рыхлый снег, и наконец в непроглядной тьме под козырьком цилиндра разглядела на дне янтарных глаз понурую жалость. — Не смейте меня жалеть… Мне не нужна Ваша жалость! — челюсти свело то ли от страха, то ли от холода, оттого Анна нелепо застучала зубами. — Убейте, коли догнали! Убейте! Tötet mich! (Убейте меня!). — Вам так не терпится умереть? Тело Бекке застыло под пронзительным взглядом острых зрачков, когда фельдмаршал сделал шаг назад, выйдя из фонарного круга. Теперь Анна видела его: хмуро, но очень серьёзно на неё смотрел мужчина, лет сорока на вид, в пальто и пончо поверх. На макушке возвышался чёрный цилиндр, а руки, облачённые в кожаные перчатки, сжимали позолоченный набалдашник резной трости. Мужчина выглядел солидно, точно аристократ, и все черты его, будь то крепкая осанка или пронзительный взгляд, выдавали в нём человека делового и важного. Но на военного он похож не был и даже оружия за спиной не имел. Сложно было поверить в то, что этого молодого мужчину служивые называли «фельдмаршалом». Однако, Анна ему по-прежнему не доверяла. Бестанец не может быть хорошим. Она увела взгляд в сторону, решив больше ничего не говорить. В этом не было никакого смысла, думала Бекке. Её пристрелят, как бездомную псину, а тело оставят остывать в снегу, пока кто-то не соизволит отнести его к куче таких же мёртвых беженцев и дезертиров. Может быть, потом им отрежут головы и покажут военным Республики. Или, может, устроят грандиозный пожар в честь захвата этого никому не нужного шахтёрского городка, а после станцуют на их обожжённых костях? Чёрт знает этих бестанцев. Она мотнула головой. Ей не было страшно, нет, но от одной лишь мысли о том, что эти служивые крысы будут втаптывать её кости в землю своими тяжёлыми подошвами, дёсны начинали мучительно зудеть изнутри. Мерзко, как же мерзко. Один из офицеров наконец направил дуло маузера в сторону Бекке, заставив ту дрогнуть и отвлечься от предсмертных мыслей. — Господин фельдмаршал, у нас мало времени. Скоро сюда прибудут республиканские военные, — отчеканил офицер и задел курок обтянутым перчаткой пальцем. Главнокомандующий выдержал тактичную паузу, словно ждал чего-то, после, почесав пальцами бритый подбородок, ещё раз бросил жалостливый взгляд на беглянку и тяжело вздохнул. Бекке зажмурилась. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Родилась в Бестане, в провинциальном городке Франклин. Недоучилась в школе, была сослана в Сан-Паро проходить военную подготовку. Оттуда отправилась на войну. Здесь случилось её первое убийство. Вон она плачет. А здесь убегает вместе с ещё тремя дезертирами. Семью отправляют в лагерь. Ей холодно, голодно. Встреча с Владимиром Далем. Долгие часы объятий. Смена имени. Общий ребёнок. Счастливая четырнадцатилетняя жизнь под прохудившейся крышей двухэтажного кирпичного дома. Горячие пирожки. Шум телевизора. Шуршание мишуры. Последний, так и не наступивший Новый год. Её дыхание замедлилось настолько, что казалось, будто бы Анна хотела вобрать в свой последний вдох как можно больше морозного воздуха и умереть, ощущая эту свежесть, лижущую её щёки, словно преданный пёс. Но отчаянный юношеский крик вырвал её из забвения, и Бекке распахнула глаза, тотчас устремив взгляд в сторону дворов. К её шее припал юнец лет восьми от роду. Волосы цвета миндаля пахли детским шампунем, а тело, небрежно укутанное в свитер и сползшую с плеча расстёгнутую куртку, крупно дрожало от страха так сильно, что мгновенно привело материнское чувство Анны в состояние полной боеготовности. Умирать ей сразу расхотелось. — Женя… Женя! — вскрикнула она сдавленно, будто кто-то наступил ей на горло, и руки рефлекторно заключили мальчишку в крепкие объятия. — Как же ты… Почему ты… А Женя лишь молчал, не зная, какие слова ему подобрать, и Анне ничего не оставалось, кроме как защищать непослушное дитя от рук военных. Не дай Бог ему придётся держать в своих маленьких ручонках холодеющий труп матери, не дай Бог… Главнокомандующий резко перехватил ствол винтовки широкой ладонью и опустил его под ноги офицера. Разве зверь он, который позволит ребёнку увидеть кровавое месиво в столь юном возрасте? Он хотел сказать что-то и уже набрал в лёгкие воздух, но вовремя столкнулся с агрессивным взглядом Бекке, что зарылась пальцами в волосы на затылке сына и вжала его лицо в плечо так сильно, как только могла. Фельдмаршал сразу понял, что в этом взгляде читается «не тронь». Он не решился. Не понаслышке знал, каково это — пытаться отобрать львёнка у львицы. — Анна, mein Lieber, — начал он также, как и всегда, спокойным баритоном. — Не испытывайте мою человечность. Я не смогу лишить мать жизни на глазах у ребёнка. — Нет в Вас ни грамма человечности. А ежели была бы — не лежал бы мой муж сейчас в снегу. Фельдмаршал глубоко вдохнул. Сжатые всхлипы ребёнка мешали ему думать. — Он был невиновен! Невиновен! А ваши служивые застрелили его, как какую-то помеху! Бельмо на глазу! — продолжала наседать Анна, всё крепче прижимая Евгения к себе. — Строите из себя блюстителя правосудия, отстреливаете невиновных, как собак, но не можете выстрелить в женщину с ребёнком. Не человечность это! Лицемерие и только! — Я могу предложить Вам сделку. Бекке подозрительно нахмурилась. Услышанное стало для неё слишком внезапным. — Какую же? — спросила она. — Я дам Вам фору в пятнадцать минут. За это время Вы успеете пересечь границу и бежать в Республику, как и хотели. Я сохраню Вам жизнь, Анна. Но взамен я заберу с собой этого ребёнка. — Это исключено. Вы — зверь в овечьей шкуре, генерал. Лучше дайте ребёнку уйти в Республику, а со мной делайте что хотите, — прорычала Бекке в ответ, не дослушав последние слова фельдмаршала. — Ведь я Вам нужна, а не он. Он здесь ни при чём… — Вы сейчас не в той ситуации, чтобы со мной торговаться, Бекке, — главнокомандующий строго нахмурился, вогнав наконечник трости в снег. — У Вас есть превосходная возможность сохранить две жизни, равно как и оборвать их. Вы совсем молоды. Вы должны жить. И Ваш ребёнок тоже. Анна замешкалась, замолчала. Сомневалась, хоть и выбор был очевиден. Молчала примерно минуту перед тем, как осторожно отнять красное лицо ребёнка от своего плеча. Выпутала пальцы из шерстяных варежек, повела дрожащими ладонями по его заплаканным щекам и вдруг невольно разрыдалась сама, пытаясь запечатлеть образ Жени в подкорке, выжечь его в своём сердце и никогда, никогда не забывать. Анна уже потеряла мужа. И не хотела потерять ещё и сына. — Женя… — голос предательски дрогнул, но она насильно сглотнула волнение, что накопилось на кончике её языка, и продолжила: — Сейчас тебе придётся уйти с этим дядей. Но ты не переживай ни о чём, понял? Ты у мамы самый сильный и смелый на свете мальчик, слышишь? Слышишь меня? — она сжала его лицо в своих ладонях, чувствуя, как мальчишка пытается замотать головой. — Я не хочу никуда уходить…— взвыл Женя, и Бекке вновь обняла его, крепко и долго целуя в красный от материнского шарфа лоб. — Так надо, мой хороший. Я всегда-всегда буду о тебе думать, — Анна оторвала руки от лица сына и завела их за свой затылок, расстёгивая цепочку под шарфом. В следующий момент в ладонях Жени оказался крестик. Бекке сжала его ладонь в кулак и натянуто улыбнулась. — Я всегда буду рядом. И буду молиться за тебя каждый божий день. Храни его у сердца, Бог тебя защитит от всех невзгод. Напоследок она бросила взгляд на фельдмаршала, грозно насупившись. — Ваше имя, генерал. — Фриц Хауэр. Я обещаю заботиться о Вашем сыне. — Полно. Я спросила только Ваше имя и ничего более. Фриц замер на месте так, будто бы аура этой решительной женщины оплела его ноги, как цепкая лиана или змея. Он стоял, как вкопанный, ровно до тех пор, пока Бекке не поднялась из снега. Мальчишка прильнул к её талии и уткнулся носом в живот, размазывая слёзы по старенькому пальто, и Анна, горько скрипя зубами, взяла его за плечи, насильно заставив отпрянуть от себя. Хотелось взвыть, закричать, разодрать военных голыми руками, хотелось плакать, рвать и метать, как подстреленный охотником олень, но на лице её отражалась лишь толика всех этих ощущений. Мышцы стянуло дрожащей улыбкой. — Иди с дядей Фрицем. А мы с тобой ещё обязательно встретимся. И не спорь, Евген, только не спорь… Я не могу уговаривать тебя вечно. Евген хотел возразить, но искажённое болью лицо Анны остановило его. Она тянула к нему руки, как младенец к погремушке, и впалые щёки её нервно содрогались, но Бекке одёргивала себя. Просто помолчи, Евген. Просто будь послушным сыном и сделай так, как говорит тебе мама. Хоть она и будет винить себя в этом решении до конца своих дней, просто верь ей и живи. Она в последний раз разомкнула пересохшие от частого дыхания губы. — Я буду ждать тебя дома. Фриц подхватил мальчика за руку. Его ладошка по сравнению с медвежьей лапой генерала казалась совсем уж крошечной и хрупкой, оттого Хауэр даже не пытался её сжимать – вдруг сломает? И хоть он чувствовал, что ребёнок вот-вот рванёт с места вслед за убегающей матерью, всё равно не держал его. За маленького человека уже всё решили взрослые. И слова Евгению вставить не дали. В эту злую декабрьскую ночь 1947 года жизнь Евгения Даля изменилась навсегда.

***

Бестан. Могущественная северная держава, известная своей военной мощью и жестокой военной диктатурой. Республика. Демократическое государство на юге, завоевавшее большую часть континента в Великую народную войну 1902 года. Долгое время эти две страны не имели каких-либо отношений между собой. Лишь когда авторитет обеих начал влиять друг на друга, правительство двинулось в сторону политических обсуждений. И, возможно, не было бы между ними войны, умей люди договариваться и не стремись они показать друг другу, насколько они сильны и могущественны. Стремясь к доброму согласию, обе страны подписали мирное соглашение, результатом которого стал единственный контрольно-пропускной пункт, расположенный в пограничном республиканском городке под названием Кёльт. Декабрь, 1947 год. Ровно 20:34 войска Бестана вторглись на территорию Республики. Причиной послужило донесение бестанского шпиона, которому стало известно о местонахождении пропавших беженцев и дезертиров. Те, как выяснилось, скрывались в Кёльте. Город был захвачен всего за каких-то три с половиной часа, практически все беженцы были расстреляны бестанскими войсками. Этот, несомненно, кровавый и во всех смыслах страшный день в городской истории окрестили «расстрельной субботой». Одни говорили, что в тот злополучный вечер вместо снегопада с неба капала человеческая кровь. Другие – что бестанцы не гнушались убивать и коренных жителей города, если те якобы казались им подозрительными. Третьи утверждали, что Республике не стоило позволять беженцам останавливаться в городе, тогда всего бы этого не произошло.       Но Бестан не только убивал. Многие дети – коренные республиканцы – стали жертвами оккупации. Правительство страны стремилось показать Республике, что ради победы в этой бессмысленной войне они готовы на любые жертвы. Из юных республиканцев взращивали «пушечное мясо», которое вскоре отправлялось на войну, воевать против своих семей, друзей и народа. Эти дети были хуже, чем скот. Пленные республиканцы будут расти и умирать на поле боя. Они – расходный материал великой и могучей бестанской армии. Скот клеймили испокон веков, и маленькие безвольные человечки не были исключением. У них отбирали всё: семьи, родину, личность. И жизнь. Чёртово клеймо. Его не отмыть. Его не спрятать. Клеймо, выжигаемое на груди, забирало у пленных право на жизнь. Но единицам всё же везло получить шанс вырасти полноценным человеком. В частности, такое было возможно благодаря фельдмаршалу Фрицу Хауэру, что изо всех сил старался спасти каждого потерянного ребёнка от неминуемой участи. Кто-то любил его, кто-то критиковал за излишнюю человечность, а третьи думали, что он был привязан к детям, потому что сам хотел иметь семью и собственных детей. Как бы то ни было, в марте 1945 года ему удалось сберечь ещё одну крошечную жизнь.

***

Сквозь багровые шторы рабочего кабинета нелепо пробивался солнечный свет. Заползал медленно, как удав, скользил по полу ровной полосой, забирался на стену, с каждой минутой сильнее прогревая душный кабинет. На массивном столе из тёмного дуба аккуратно расположилась стопка книг, соседствуя с небольшой кучкой исписанных чернилами бумаг. Перо скользило по одному из таких листов стремительно, второпях заполняя какие-то пустые поля строгого печатного текста с печатью в его нижней трети. В очередной раз опустив кончик пера в чернильницу, рука, обтянутая в чёрную кожу перчатки, вывела каллиграфическую подпись: «С уважением, Даль Е.В.» С работой Евгений распрощался только под утро, оттого и был неприятно удивлён тем, что солнце уже встало и решило напомнить о своём существовании потерявшемуся во времени и пространстве Далю. Снова он не успел поспать. Некогда было: перед глазами маячила очередная командировка, а потому Евгению следовало разобраться со всей этой бумажной волокитой как можно скорее, чтобы коллегам не пришлось доделывать всё за него. В этой стопке – приказы о назначении команды Даля на предстоящую командировку, в той, что побольше – лекции для юных практикантов, зачитать которые он собирался после недели его отсутствия в Бёргене. Он позволил себе с закрытыми глазами понежиться в объятиях удобного кресла ещё несколько минут, прежде чем выйти из-за стола и отправиться готовить свою лабораторию к скорому отъезду. Не знал, правда, в какой уголок Бестана нелёгкая занесёт его вновь, но не волновался по этому поводу: уважаемого кардиохирурга обо всём всегда предупреждали в первую очередь. В мыслях то и дело всплывали заметки на сегодняшний день: передать некоторые бумаги Миллеру, отметить коллег в журнале посещаемости, переговорить с советником председателя министерства здравоохранения о своей поездке и остаток дня посвятить пациентам в кардиоцентре при университете. Записывать что-то было не в стиле Даля: он мыслил схемами и таблицами, всё в его голове было упорядоченно настолько, что он практически ничего не забывал из всего того, что распланировал на день. Ещё он часто утопал в эфемерных вопросах, когда перед ним вставала чёткая задача. Задумайся бы сейчас Егвений над тем, что ему нужно подняться с кресла, наверняка бы завис на мыслях по типу «с какой ноги встать» или «в какую сторону отодвинуть кресло». В дверь постучали, заставив Даля неохотно разлепить уставшие глаза. Мысли сложились по полочкам тут же, и теперь всё его внимание было сосредоточенно на внезапном госте. Встал из-за стола, небрежно ухватив приказы о назначении, и наконец произнёс громогласное «войдите». Дверь открыл статный молодой человек в чёрном атласном фраке, и, отбив порог кабинета начищенными до блеска сапогами, тотчас снял шляпу. — Евгений Владимирович, mein Freund! (друг мой!) – воскликнул он до тошноты наигранно-добродушным тоном, из-за чего Даль в ту же секунду раздражённо нахмурился. — Снова не спали? Verdammt noch mal (чёрт возьми), сами ведь говорите, что сон – важнейший отдых для организма! Не бережёте Вы себя, ой не береж... — Пан Миллер, будьте так любезны не балаболить с утра пораньше. Раздражаете неимоверно, — на лице Даля дёрнулся мускул, и Миллер спешно извинился, пускай и не слишком искренне. Когда дело касалось Миллера, Евгений ни в чём не был уверен. Господин Миллер был всё же больше соперником, нежели коллегой. Сколько Даль себя помнил, Миллер всегда ошивался рядом с ним в студенческие годы и выслуживался перед руководством уже в зрелости, лишь бы забрать себе заслуги и авторитет Евгения и показать этому «республиканскому мальчишке», где его место на самом деле. Не любили они друг друга, и Даль ругался с ним чаще, чем с кем-либо другим. Но деваться было некуда: раз работали они в одной сфере, то следовало прикусить язык и оставить все негласные разборки за порогом рабочей станции. Хотя с первым пунктом у Даля были явные проблемы. — Может, если бы Вы спали больше, то не грубили бы коллегам, — Миллер подошел к вешалке, по-хозяйски повесив на нее шляпу, будто бы находился в своём собственном кабинете. — Язык бы Вам укоротить, любезнейший. О своём состоянии я и сам могу позаботиться. — Работа на сегодня имеется? В ответ на вопрос коллеги Даль вручил ему приказы. — Для Вас есть. Отнесите документацию в лабораторию, пусть в приказах распишутся те, кто указан в бумагах. — Право, я же Вам не канцеляр, — Миллер цокнул. — И зря. Эта должность Вам подходит больше, — вздохнул Евгений устало, и, ещё раз пробежавшись глазами по переданным бумагам, двинулся к выходу. — И поторопитесь, будьте добры. Не хочу потом сам за каждым бегать. Совсем скоро в опустевшем кабинете остался только Миллер. С лица в его вмиг стёрлась улыбка. Он раздражённо фыркнул, сжав стопку приказов в руке. — Тц. Самовлюблённый ублюдок.

***

— Вы едете в Кёльт, Евгений Владимирович, — уверенно отчеканила женщина, шкрябая длинными ногтями по поверхности стола, но вскоре заметно приободрилась. — Рады вернуться в родные края? Даль молчал. Наверное, действительно был рад, но что-то внутри держало это желание за верёвку и не давало пуститься тому на самотёк. Он не был дома больше пятнадцати лет и даже не предполагал, чего ему стоило ожидать от этой поездки. На краю сознания невольно вспомнились руки Анны Бекке, его матери, что крепко сжимали щёки, опалённые морозом, в тёплых, чуть шершавых ладонях. Евген не знал, жива ли его мать до сих пор, и ждёт ли его дома кто-то в принципе, оттого все эти сомнения глодали его кости и сжимали горло, мешая глотать. Женщина обхватила высушенными возрастом пальцами мундштук и крепко затянулась тонкой сигарой. Запах этот врачу не нравился, но выдерживал он его стоически, лишь кончик носа дергался от неудовольствия. В дорого обставленном кабинете стояла удушающая атмосфера: сигаретный дым вперемешку с резкими духами Хельги мешал Далю глубоко дышать. Ему не нравились резкие запахи. Женщины ему, к слову, тоже не нравились. Хельга же и вовсе была эталоном его ненависти: расфуфыренная, дурно пахнущая барышня, что занимала высокую должность лишь благодаря влиянию её мужа, министра здравоохранения. И как-то так сложилось, что именно Хельга Керинхер стала покровителем Даля во всей этой истории с командировками. На вид ей можно было бы дать лет сорок от силы, но Даль прекрасно знал, что ей уже далеко за пятьдесят. Бестанская пластическая хирургия творила настоящие чудеса, и Хельга, судя по всему, была её большой фанаткой. Даже без близкого контакта Евгений мог видеть едва заметные рубцы у крыльев острого узкого носа, что говорили о проведённой ранее ринопластике, отмечал неестественную форму густо накрашенных губ, а ещё заметил, что морщинки каким-то чудесным образом исчезли с прошлой недели – кажется, Керинхер сделала очередную подтяжку лица. Судить он её, конечно же, не собирался, её тело – её дело. Но общаться дольше пяти минут с Хельгой для него было невыносимым. Хотя бы из-за запаха. — Поезд прибудет через три дня. Пожалуйста, подготовьте свою команду и не забудьте принести мне приказы о назначении на подпись, — Хельга перекинула ногу на ногу под столом и сплела пальцы, положив на них острый подбородок, а после с улыбкой добавила: — Gut gemacht (Хорошая работа), Евгений. От столь фамильярного к себе обращения Евгений ощутил пробежавшие по спине мурашки. Всем своим естеством он показывал нежелание находиться в обществе Керинхер хоть минутой больше, но упрямо стоял на месте, лишь немного склонив голову в своеобразном поклоне. Общение с Хельгой у Даля никогда не складывалось. Даже в детстве эту яркую во всех отношениях женщину он боялся больше, чем военных, и замирал каждый раз, когда ощущал на своём плече её ладонь. Но даже несмотря на всю свою к ней ненависть, Евгений скрывал негодование под маской прилежного мальчика: всё для того, чтобы работать в кардиоцентре как можно дольше. В конце концов, без её связей и влияния вряд ли бы Евгений смог завоевать доверие чужой страны. Ему крупно повезло, что некогда генерал Фриц позволил маленькому мальчику вырваться из оков уготованной ему судьбы и дал возможность выучиться на первоклассного кардиохирурга. Как Евген всегда и хотел. Наконец, сглотнув ком, вставший в горле сразу после того, как Даль переступил порог чужого кабинета, Евгений поднял взгляд на улыбающуюся Хельгу. Недокуренная сигарета, вставленная в мундштук, дымилась у пепельницы, точно благовоние; бумаги и журналы, небрежно разбросанные по столу; и, наконец, сама Керинхер, уверенно возвышающаяся над всем этим беспорядком, целиком и полностью составляли всю удушающе-сладкую атмосферу кабинета. Даль из-за этого ощущал себя загнанным в угол, не в состоянии ответить что-то внятное. Территория Хельги для него была настоящим минным полем. — Разрешите откланяться, панна, — Евгений поклонился ещё раз и, повернувшись на каблуках, спешно ретировался из кабинета, ощущая то, как подкрашенные багровыми тенями кофейные глаза прожигали его спину, точно раскалённый бестанский герб когда-то жёг его грудину. Хельга затянулась.

***

Субботнее утро выдалось на редкость скверным. Каменную кладку железнодорожной станции намочил проливной дождь, из-за чего недавно выпавший снег превратился в мерзко хлюпающую под подошвами слякоть, которая явно застала врасплох одинокого дворника. Даже пробивающееся сквозь серую пелену облаков февральское солнце не грело сердце Даля перед отъездом. Поезд уже был готов к отправлению. Коллеги Евгения копошились с вещами, закидывая все тяжёлые чемоданы и приборы в специально оборудованный грузовой вагон, то и дело оступаясь в снежное месиво начищенными до блеска сапогами. Евгений свои вещи сложил самым первым – в таких поездках он чаще всего был больше организатором, нежели врачом, но кандидата на эту роль лучше найти было нельзя. Стоя под строгим чёрным зонтом, он раздавал чёткие указания, следил за погрузкой аппаратуры и своими людьми. Их Даль понимал и даже по-своему любил. Наверное, потому, что все эти люди были такими же республиканскими детьми, которым посчастливилось в стране-оккупанте найти своё место и жить практически полноценной жизнью. Республиканцев в Бестане особо не жаловали, равно как и в Республике бестанцев. Но имя Даля ныне было известно всем в Бёргене, и это имело как свои плюсы, так и минусы. И минусов, конечно же, было больше. Всеми признанный, но многим ненавистный врач был на слуху почти всегда, попасть в его руки для любого пациента было большой радостью. Далю тоже нравилось общаться с такими простыми горожанами. Его пациенты были Евгению дороже всего остального. — Погрузка завершена, — из задумчивости Евгения вытянул Савелий, пульмонолог. Он поглядел на Даля пару секунд, медленно моргая, будто бы пытался понять, слышит его коллега или нет, но как только Даль ему кивнул, Лихоборов расслабленно улыбнулся. — Можем отчаливать. — Хорошо. Я передам машинисту, забирайтесь в вагоны, — заторможено ответил Евгений, и Савелий похлопал того по плечу. — Не волнуйся, — коротко успокоил его Лихоборов. Даль без лишних слов понял, что товарищ чувствует его тревогу. Возвращение домой после стольких лет отсутствия – это всегда тяжело. И страшно. Вскоре поезд тронулся. Даль видел, как сквозь стекло его купе стремительно меняются пейзажи: каменная кладка станции, хитросплетение путей, городские ландшафты и достопримечательности. Ловил себя на мысли, что в Кёльте по-прежнему очень холодно: лето там наступало только в июне-июле, а другие времена года попросту отсутствовали или же были очень незначительными. Бёрген – столица – имел свой собственный микроклимат, оттого здесь всегда было довольно тепло. Во всяком случае Даль обходился одним пальто песочного цвета. Вспоминал Евгений и то, как зимой в далёком детстве он и ещё парочка друзей играли в снегу, как летом ловили стрекоз на Шахтёрке. Как мать загоняла всех в дом в метель. Как отец соорудил друзьям домик на дереве. Он думал, что друзья уже и забыли о том, кто такой Евгений Даль. В последний раз он общался с ними тем злополучным декабрьским вечером, и Крот держал его за руку до тех пор, пока Евген не вырвался из его цепких пальцев. Где-то в глубине души Даль надеялся, что друзья его ждут и примут как родного. От собственной наивности Даль горько усмехнулся. Никто не станет ждать предателя родины. Путь в Кёльт займёт три дня и две ночи.