Все просто получается — Мир-маятник качается, А свет переключается на звук.
Разве есть что-то настолько сильное, что способно так же быстро и метко свести тебя с ума, а затем разрушить как замок из песка? Так же быстро, как делает это любовь?На расстоянии выстрела Рассчитывать бессмысленно, Что истина не выскользнет из рук, И не порвется бесконечный круг
Петербург вечером кажется еще прекраснее. Все эти огни, свечи, крики толпы. Все это живое, настоящее греет сердце с глубокими рубцами. Петр идет сквозь толпу, засунув руки в карманы свободных клетчатых штанов. Кто-то задевает его локти и тихо извиняется, кто-то аккуратно обтекает со стороны, словно он безмолвная скала. Айсберг, который по иронии судьбы разбился о титаник.Вне зоны доступа мы неопознаны, Вне зоны доступа мы дышим воздухом. Вне зоны доступа
А он словно и не видит, не слышит ничего. Слепят огни впереди и он будучи немым глупцом идет к ним, идет, не боясь к краю прийти. Все чувства, словно характеристики в игре, поставлены на максимум. Кажется, до такого предела, что их и вовсе нет, хотя по сути слишком много, чтобы понять, что в первую очередь: кричать, а может рыдать? Потом еще посмеяться можно, проклясть кого-нибудь и упасть с моста, чтобы красиво.Вполне осознанно вне зоны доступа мы, Вне зоны доступа мы, Вне зоны доступа.
Петр ступает на Большеохтинский мост и тихо усмехается дрожанию асфальта. Машины редкие. Пересекают воду по воздуху стремительно, ослепляя фарами. Мысли путаются, но Верховенский находит среди колючих ветвей дум одно хорошее решение: спуститься к воде по лесенке и, может быть, снять кеды, да побарахтать ногами в ней. Какой бы грязной она ни была. Плевать. Так хочется просто убедится, что он еще жив, что не умер под натиском эмоций.Совсем необязательно Ждать помощи спасателей — Два шага по касательной наверх.
Он садится на ступеньку чуть выше над уровнем дрожащей воды и снимает свои старые кеды, ставя их рядом с собой. Плевать как посмотрят люди, плевать, что подумают, что скажут. Плевать даже если ничего не сделают. Хочется исчезнуть, не в том самом смысле, что умереть, а в том смысле, чтобы больше никто не смог смотреть. Стать хочется невидимкой. Одиноким призраком своей печали.Две жизни до сближения, И — до изнеможения, Скрыв местоположение от всех, Незримые за полосой помех.
Петр касается большим пальцем ноги холодной воды и вздрагивает. — Холодно, — с улыбкой шепчет он, погружая ноги по лодыжки. Темная вода навевает воспоминания недавнего разговора, которые гнев, обида пытались скрыть чуть ли не за секунду. В этот день Петр отчаянным себя почувствовал, решил вдруг, что судьба на его стороне, потому и позвонил в самую рань Николаю: — Ало? — спрашивает сонный голос Ставрогина в трубке. — Хуем по лбу не дало? — смеется Верховенский, на что в ответ слышит «Господи, мог бы и догадаться, что это ты», — Да ладно, будто ты не рад меня слышать. — Пять часов утра, Верховенский, — стонет Николай, — Кто тебя подстрелил в жопу, что ты решил непременно позвонить мне? — Поговорить хотел, — отвечает на полном серьезе Петя. — В пять утра? — Петр не знает точно, но кажется ему, что сонный Николай сидит сейчас на кровати с недоверчивым выражением лица и улыбается. Не может не улыбаться, — Верховенский ты совсем… — Цыц, — перебивает его Петя, смеясь. На душе всегда так легко, когда он слышит его голос. Как бы до этого ни было тяжело, какие бы мысли не лезли в голову, а небо его безумной головы становится тотчас ясным, стоит лишь Ставрогину произнести хоть слово, — Не ругайся, давай просто назначим встречу и пойдешь дальше спать? — Ты же знаешь, что я больше не усну, ведь так? — Ставрогин явно сейчас закатывает глаза, а Верховенский чувствует приятную радость, как мальчишка, чья шалость удалась. — Знаю, — подтверждает Петя. — И зачем ты тогда звонил? — усмехается Коля, — Ладно, я скину ответ смской, пока, — Нет и шанса вставить хоть слово, Ставрогин сбрасывает вызов, да и кажется Верховенский не хотел ничего говорить, пока в его съемной квартире снова не воцарилась тишина. — Голос твой услышать хотел, — шепчет он, смотря в «книжку звонков», где красивыми буквами было написано «Коленька», а после поставлено пару смайликов: забавная рожица клоуна и следом сердечко красного цвета. Петя наклоняется лбом к своим коленям и тихо, неслышно даже смеется. Дрожат плечи и немного руки, а издали вообще может показаться, что он плачет. Хотя может и плачет, может и смеется. Попробуй разбери непонятное тяжелое состояние полной истерии. — Хотел услышать, — повторяет он, разлепляя мокрые от слез и скопившейся слюны губы, — Твой голос. Твой. Больнее, наверное, вспоминать, как быстро и воодушевленно Петя собирался, наряжался в тот день. Николай пригласил его в кафе под вечер со словами, что и ему есть, что рассказать. Тогда Верховенский почему-то подумал, что у них одни мысли и рад был тому еще сильнее. — Дурак, — Петя вытирает нос и моет руки в воде рядом, пытаясь смыть противную смесь слез и соплей. В этот момент фильмы кажутся еще более нечестными, — Кто сказал, что плакать — красиво? — усмехается Верховенский и шмыгает носом. Вечером Петя прибежал в дом к еще другу. Да, юное сердце, как в лучших стереотипах уже давно придумало имена их детям, выбрало платье и прочее-прочее. — Привет, — произносит Коля, обнимая Верховенского за талию и чуть покачиваясь из стороны в сторону, чем заставляет Петю краснеть и молча трепетать. Простые объятия — хорошо, но от того, от кого ты без ума — еще лучше. — О чем хотел мне рассказать? — интересуется Петя, садясь за стол и параллельно отказывая официанту в надобности меню. — Ай нет, — Ставрогин садится следом и улыбается, — Ты первый. — Спорить будем? — смеется Петя, — Хорошо, ни тебе, ни мне, — он ставит локти на столешницу, а подбородок в свои ладони и широко, довольно улыбается просто оттого, что напротив любимые глаза, напротив любимое всё. Ставрогин лишь продолжает чуть улыбаться и приподнимает одну густую бровь вверх, чуть изгибая ее. — Скажем вместе, — Петя был все еще по детски уверен, что у них одна и та же новость. — Ладно, — вздыхает Николай и все же соглашается, смотря за пальцами друга. Вот, он показывает три длинных пальца, через секунду загибает один, затем еще один и стоит загнуть последний, слышатся голоса обоих: — Я женюсь. — Я люблю тебя. Верховенский застывает вдруг, услышав чужие слова, а Коля будто и не расслышал ничерта. — Что? — голос его дрожит даже на смешке, а глаза невольно округляются. — Я женюсь, — повторяет Николай, улыбаясь, — На Даше, ну, Шатовой. — А, — Верховенский снова усмехается, переводя пустеющий взгляд на стол и опуская руки. В прямом и переносном смысле, — Я очень рад за тебя, — попытка улыбнуться с действительно радостью в голосе, кажется, проходит успешно, — Правда, когда… Когда вы начали встречаться, ты почему мне не говорил? — Спасибо, Петь, — с облегчением выдыхает Коля, — Ты мне как брат стал, мне правда очень было важно твое одобрение, — он треплет его по волосам и Верховенскому кажется, что он окончательно скончался, — Мы около года встречаемся уже, тебе не хотел говорить, думал, расстроишься… В смысле, что меньше времени вдруг станем вместе проводить. — Я понял, — нервно смеется Петя, — Год, значит, — а в голове, как перед смертью, проскакивают быстрые воспоминания: Вот они целуются по пьяни, вот Коля обнимает его за талию, вот Коля ложится на его колени и будто бы любуется, вот он в драку полез, а потом объяснял это тем, что «его» Петю никто не может обижать, вот Петр успокаивает, поддерживает Ставрогина, пока тому очень тяжело морально. Все это и многие другие воспоминания складываются в один ящик с большой табличкой «Ложь». Боль пробивает все тело Петра и слезы подступают сначала к горлу, потом к глазам, размывая четкую картинку. — Петь, — голос Ставрогина кажется обеспокоенным, — С тобой все хорошо? — Да! — громко отвечает Петр, вскакивая из-за стола, — Знаешь, я правда рад за тебя, там… Счастья, любви, чтобы до гроба, — больно смотреть и страшно в чужие глаза, боится разреветься, взглянув в любимую глубь синевы, — У меня тут дело срочное, я вспомнил, прости, я пойду, да, — Речь его сбивчивее обычной и голос предательски дрожит. — Петя, — Коля пытается вроде остановить его, но Верховенский дергается в сторону. — Все отлично, я напишу, — оставить кафе позади дается легче, чем оставить мысли о случившемся. Петя закрывает лицо руками и снова дает волю слезам, ведь страшнее, когда не можешь плакать и рыдать приходится твоему сердцу. А так, хоть как никак легче станет, наверное. — Придурок, какой же я идиот, — смеется или плачет Верховенский, — Он любил ее, я же чувствовал это, блять, блять, блять! — почти кричит он, пока сзади проносится с рёвом чей-то мопед, — Нечестно, — шепчет он, убирая руки от лица, — Ей моя судьба, а мне место брата, — Он осматривает водную гладь, в которой еще отражается почти прошедший оранжевый закат, — Нечестно, — закусывает нижнюю губу и снова дрожит, всхлипывая, — Я не этого просил, — он смотрит вдруг резко в небо, — Не этого! — кричит он и крик его снова растворяется в рёве очередного мотоцикла, что словно нарочно проезжают в момент крика. Он еще что-то хочет сказать, да вот только были бы эти слова, вместо этого он, кажется, успокаивается, пока чернеет небо. Слезы еще текут, только не слышно больше всхлипов, не видно ненависти в глазах, боли. Пустота одна. В душе и сердце, оставленная Колей. Верховенский пару минут смотрит на воду рядом с собой, не долго, всего пару секунд и решается, переваливаясь через лестницу и плюхаясь в черную реку лицом. Умирать ни к спеху, да и жить тоже. Он не загадывал, что будет дальше, не решал ничего. Он оставил открытым финал.Вне зоны доступа мы неопознаны, Вне зоны доступа мы дышим воздухом. Вне зоны доступа Вполне осознанно вне зоны доступа мы, Вне зоны доступа мы, Вне зоны доступа.