На пути к развилке

      Неебически длинный день придавил к постели. Разодранная толстовка неприятно щекотала бок, ноги гудели от беготни по метро, глаза щипало от слёз, а в грудине ныло и рвалось застарелой болью пополам с облегчением.       Шань уткнулся в подушку, обхватив ледяными пальцами затылок, где ещё ощущались фантомные прикосновения пальцев и, Мо готов был поклясться, губ. В ушах звенели тихие, уверенные интонации знакомого голоса, просящие, обещающие. Несказанные слова, беззвучно влитые в звенящие гулкими ударами сердца вены:       Доверься, ты же знаешь, мне можно — просит мажор осторожным прикосновением.       Доверься, нам обоим это нужно — просит говнюк ровным дыханием.       Доверься, я ведь пытаюсь стать лучше — просит ублюдок успокаивающим теплом.       И Шань доверился. Позволил себе раскиснуть, потому что чувствовал в глубине души, там, куда не хотел заглядывать — можно. Потому что Мо не слепой и не дебил. Он видел, как отбитый мажор нелепо пытается стать человеком. Учится слушать, примерять чужую шкуру, уважать личное пространство и личный выбор. Получается откровенно хреново, словно придурок просто не понимает, как это — нормально общаться. И Шань ему не помощник, у него самого «нормально» никогда не было. Но замечает каждую попытку. Даже ждёт тех перемен между уроками, когда мажор притаскивает ему сэндвич без сыра, тихо садится рядом, слишком близко, и всё время молча втыкает в телефон, слегка облокотившись на плечо жующего Рыжего, или прижавшись к нему боком, или устраивается напротив, чтобы касаться коленями колен.       Наедине мажор сбрасывает свои маски. Мо искоса наблюдает за ним и видит, как место Суперкрутого альфача Хэ Тяня занимает придавленный собственным статусом, до отчаяния одинокий Хэ Тянь. Рыжий не хочет знать этого человека ещё больше, чем того, кто бил под дых за тень неподчинения. Потому что такого не мог ненавидеть. Потому что когда прижало, отчаянно хотелось к нему. Чтобы разделить это одиночество, ответить на доверие. Открыться.       Но Рыжий продолжал брыкаться. До последнего откидывал его руку, из самых последних сил отталкивал, но все равно сдался. Позволил заглянуть в себя одним глазком, приблизиться настолько, насколько мог подпустить. И теперь трясся от страха.       Когда Рыжий размазал свою бурную, но короткую вспышку соплями по дорогущей, пахнущей свежим и солёным рубашке, то смотреть на Тяня просто не мог. Отстраниться смог только раза с третьего, так крепко держали сильные руки, словно пытались силой склеить его такого больного, разъёбанного на осколки.       А потом придурок выдал какую-то подъёбливую хуйню прямо в ухо, почти касаясь губами. Дал повод огрызнулся, взбрыкнуть, ударить, оттолкнуть. Снова вернуться на прежние, почти комфортные в сравнении с теперешними, позиции. Рыжий не послал его по-настоящему, не ударил с силой, потому что было что-то в блядском голосе, что не давало сорваться. Тонкая нотка растерянности или неловкости в привычном едком тоне. Едва заметное чувство чужого понимания, из-за которого Мо позволил этому недочеловеку проводить себя домой.       Хэ не пытался его трогать или заговорить, но шагал рядом так, чтобы их локти постоянно соприкасались. Мо прикрылся капюшоном и искоса поглядывал на Тяня. Тот был задумчив, до пугающего мрачен, но, когда ловил взгляд Рыжего, легонько ухмылялся — так, что Мо до пяток простреливало смесью чего-то тёплого и живого с ледяным страхом и виной. Потому что от этой ухмылки несло чем-то опасно похожим на счастье.       Шань вскрыл старый гнойник и отдал мажору корку, а тот несёт её, как величайшую драгоценность. И это пугало до трясучки, потому что Рыжий чуял тем самым нутром, без которого в его мире не выжить, что Хэ серьёзно, будто его замкнуло на Рыжем.       Если подумать у мажора не было друзей, вряд ли Цзянь И в счёт. Тянь всегда свободен, каждый вечер. Никогда от него Шань не слышал «Мне надо встретиться с семьёй», «У меня встреча вечером» или хотя бы «Не приходи, я сегодня занят». Шань боялся, что он единственный хоть сколько-нибудь близкий для мажора человек, что он мог стать центром его мира. А рыжий не мог быть центром чего-либо, он едва сам себя мог удержать на своих переломанных в труху и слепленных кровавой слюной костях.       Рыжий вжался лицом в подушку, ощущая, как чужой мир раскалённой тяжестью падает ему на плечи, выдавливая облегчение, заменяя виной.       Придурок гордится, что вскрыл старую рану, помог вывести гной, облегчить душу. Теперь считает Мо совестливым, блять, солнышком, который годами копил в себе вину перед каким-то бомжом, задавленный навязанным долгом настолько, что от одного упоминания распустил нюни. Мажору невдомёк, что он вскрыл только первый слой и не догадался спросить, что там дальше. Понятно, что мелкий и напуганный близостью смерти пацан повёлся на страшное «Мы повязаны». Потому что они всё-таки были детьми, и для детей вся эта дурь про долг казалась неебически важной. Но Шань вырос, а должок всё ещё при нём, и боль не утихает. И с чего бы ей утихать, если сука жизнь только и делала, что накидывала ещё, словно проверяя, на сколько хватит рыжей дворняги. Когда она перестанет подниматься, схаркивать кровь, глотать слёзы и ползти дальше, с каждым разом становясь всё злее, закрывая всё светлое и доброе глубже, так, что и самому не отыскать. Почти всегда один, всегда молча.       Может, поэтому он и не смог говорить с Хэ. Одна попытка обнажить душу, и защитный рефлекс наглухо склеил челюсти, задавил слова в глотке. Молчи, блять, не смей давать слабину! Не вываливай то, что тебя к хренам добьёт. Надейся только на себя.       Пиздёж. На Хэ Тяня можно положиться. Неизвестно, какие тараканы обитали в холёной башке, но, судя по всему, им для выживания требовался кто-то отбитый и злой. Настолько, что они готовы были принять от него любое дерьмо, будь то отбитый псих в прошлом и унизительные сопли в настоящем. Проблема в том, что Шань приблизиться не мог, потому что боялся до рвоты. Подпускать к себе, открываться, отдавать и принимать боль, разделять её с кем-то.       Может, до сих пор не мог подпустить к себе именно Хэ Тяня, потому что тело ещё помнило тяжесть его кулаков, а в памяти жив вкус его языка. И пусть эти воспоминания стирались, заменялись новыми и всё сложнее вылезали наружу, но они были. Шань не хотел их забывать — они как его страховка на случай, если по дури опять захочет довериться. Которая нихрена не сработала, когда инстинкты дёрнули его к вагону метро, а не на улицу. Не сработала, когда слёзы хлынули из глаз, а из глотки вырвался позорный скулёж.       Шань сжался в комок на кровати, до боли вцепившись в волосы на затылке, и стиснул челюсти так, что заскрипели зубы. Это слишком для него. Все эти сраные чувства, весь этот Хэ Тянь. Всё это слишком дохрена, если оно начнёт расти, если ублюдок продолжит врастать ему под кожу, забираться ему в голову, он не выдержит. Просто не выдержит и сломается, поддастся, а потом сука жизнь опять отнимет у него опору и смелет в труху, оставит мокрую, бескостную и беспомощную кучу дерьма там, где был Мо Гуань Шань.       Может, нормальные люди, не переломанные и не искорёженные, могут бездумно вляпываться в подобную дрянь, но Рыжий даже рядом с ними не стоял. Он был не готов, и у него были причины.       Сам не знал, себя ли берёг, когда заткнулся, чтобы нахрен кровью не истечь от вскрытых ран, или дурную башку мажора. Придурок надумал бы параллелей, услышав сиплый после удушья ответ перепуганного ребёнка, с трупом за спиной и ледяными жёлтыми глазами впереди, выдавшим единственное, чем мог отдать долг. Забивший первый гвоздь не просто в крышку гроба — сразу в хребет.       — Я умею готовить.       Солнце нещадно било в глаза, Мо щурился на него заспанными глазами и только не шипел от раздражения. Он вообще слабо понимал, зачем идёт ко входу большого магазина на встречу с мажором, не представляя, как будет смотреть ему в глаза после вчерашней сырости. Рыжий думал об этом всё время, пока вытаскивал себя из кровати, где отрубился в форменных штанах и порванной Цзянем кофте, за ночь провонявшей потом, пока отмывался в душе, напрочь залипнув под горячими струями, пока вяло ковырял завтрак и натягивал на себя нелюбимую белую толстовку. Ничего не придумал, но всё равно попёрся. Может, чтобы придурок домой к нему не явился, может, чтобы убедиться, что ничего не изменилось или, наоборот, поменялось.       Ублюдка, как всегда, было видно издалека не только за счёт роста и шаблонной улыбки, сколько из-за щебечущей стайки девчонок вокруг. Мо остановился неподалёку, закатил глаза и достал телефон, чтобы попросту не пялиться на говнюка. Значок любимой игрушки уже сутки мигал сообщениями об обновлениях, и Шань старательно сосредоточился на ней.       Тёмная тяжесть Хэ подкралась незаметно. Мо понимал, что следует обернуться и сказать что-нибудь вместо приветствия. Хотя бы «Какого хера я должен ждать, пока ты напиздишься со своими фанатками?», но молчал. Просто не мог заставить себя обернуться и увидеть жалость или издёвку, потому что тогда попытается убить урода прямо здесь, причём не как обычно, а на серьёзных щах.       Поэтому он продолжал увлечённо гамать, словно не обращая внимания на высоченного парня в чёрной водолазке, приблизившегося практически вплотную. Спокойный, чуть насмешливый голос почти в ухо. Абсолютно обычный, такой же, как и день, и неделю назад:       — Малыш Мо, хочу отвезти тебя в одно место.       Облегчением от привычного, неизменного, но с той самой мягкой, уверенной ноткой, голоса, затопило с головой. Шань коротко вздохнул, не отрываясь от экрана, и привычно, но в этот раз без силы, без замаха, пихнул локтём жёсткую грудь.       — Отодвинься.       Он знал, что Тянь останется рядом, снова попытается приблизиться. И, может, Рыжий даже позволит. Но не сейчас.