шесть вечеров

власть волновать, казнить, прощать неужто ты со мной рассталась?

Пронизывающий декабрьский ветер стихает не постепенно, но резко, будто на секунду Сергей лишается всех органов чувств. Он ничего не слышит, и ничего не видит, и ничего не понимает в окружившей, поглотившей его действительности — где он? Кто он? Что он здесь делает? Как здесь оказался? Где все? И кто — все? Так же резко исчезает и боль. Сначала Сергею кажется, что голова вот-вот разорвется от расползающегося по затылку разряда электричества, но уже в следующее мгновение всё уходит, стекает, будто откатившейся волной у него забрали все тревоги, все волнения, всю меру наказания, которое вот-вот придется отбывать. Он сидит в чересчур глубоком шезлонге со спинкой, откинутой под непозволительно неправильным углом — и не сесть, и не лечь, и Сергей ворочается в поисках подходящей позы, но промерзшие металлические детали, выкрашенные в плоский зеленый цвет, не позволяют устроиться с комфортом. Рядом с ним, в таком же шезлонге, Михаил чувствует себя полноценным хозяином положения. Одного беглого взгляда достаточно, чтобы прочувствовать, как удобно он расположился, как доволен этим самым моментом, этим местом, этим солнцем, этой компанией, этим молчанием. Лишь погодя, Сергей узнает место — они в саду Тюильри, у центрального фонтана, отключенного не то из-за слишком раннего часа, не то из-за слишком позднего времени года. Как давно он здесь не был? Как давно перестал думать о возвращении сюда? Разумеется, Михаилу здесь всё знакомо. Здесь он — свой, здесь он — гражданин Франции и вместе с тем гражданин мира, один из многих, et tous pour un*. Сергею нравится в нём это. Сергей это в нём ненавидит. Безусловно, он сам был бы гораздо счастливее, если бы отец позволил ему остаться во Франции. Зачем было отправляться в Россию — страну, которую он никогда не знал, страну, никогда не знавшую его имени? Во Франции он был мальчиком, замеченным императором, лучшим русским студентом среди французских учеников, во Франции ему следовало бы получить образование, венчаться, водить детей в православную церковь, по неумению крестясь, как крестятся латиняне, сделать карьеру, давать статьи в газеты, баловаться политикой, собирать библиотеку, и только затем, неизбежно, красиво состариться, и только затем, неизбежно, уснуть, и только затем — умереть. Ему было это нужно. Ему, не Михаилу, который приехал обратно в Россию, потому что для него это всё не имело значения; который занимал любое освобождающееся для него место, потому что никогда не имел собственного места в истории; которому было решительно всё равно, в какой стране и при каких обстоятельствах оставаться всегда вторым. Сергей никогда не понимал этого в нём. Он вообще не понимал в нём многого. Михаил часто говорил, когда лучше было бы помолчать, и молчал, когда было о чем говорить. Он умел создать впечатление, что открыт и понятен всем и каждому, но если задуматься, понимал ли его хоть кто-нибудь из них? Он менял маски с той врожденной искренностью, какая могла быть свойственна не актерам, но лицедеям. И всё время притворялся кем-то, и говорил чужими, подслушанными за кем-то словами, и давал обещания одним, другим предлагал совершенно противоположное, и всё это — лишь бы извлечь выгоду. Сергей так часто наблюдал это, что, в конце концов, начал невольно задаваться вопросом — говорит ли Михаил правду хотя бы ему? Отчего-то он всё же не переставал из-за этого меньше его любить. Отчего-то, когда они были вместе, Сергей понимал, что значит быть бесстрашным. Никто — никогда — не дарил ему подобного чувства защищенности, уверенности в собственном будущем, в том, что смерть достаточно справедлива, чтобы отвернуться в сторону и не отнимать у них обретенного, необременительного счастья. Отчего-то, когда Сергей смотрел на него, он видел, что Бог милосерден. Когда Сергей смотрел на него, он вспоминал, что Бог есть. Тогда откуда в нём все-таки этот страх? Чего он боится? Не того ли, что не может вспомнить, как они здесь оказались? Михаил поворачивает к нему красивую голову, снимает солнцезащитные очки, замирает так, что раскаленное декабрьское солнце путается в его непричесанных волосах. Он окликает Сергея по имени, но вместо его голоса раздается — — Сережа! Да что же это, Господи, очнись, Серёжа, очнись! — Поль? Во рту — горький привкус грязи, и крови, и рвоты, и чего-то, чему Сергей не знает названия. Этого просто не может быть. Он знает всё. Он самый лучший в классе — по французскому, и латыни, и арифметике, и… — Серёжа, только не шевелись. Лучше не шевелись. Лежи, слышишь? Младший брат суетится, захлебывается истерикой, но глаза сухие — это Сергей успевает заметить, когда Поль наклоняется, низко-низко, будто хочет проверить, не умер ли он так скоро. Так скоро и так бессмысленно. Верно. Вот что это за привкус. Это вкус смерти. Ведь даже если Сергей чего-то не знает, он в этом наверняка разберется, только дайте время, совсем чуть-чуть времени, и тогда обязательно… — Сергей! Я сейчас приведу Матвея… — Нет, — обрывает его Сергей, тоном, которому в семье никто никогда не возражает — ведь Сергею известно лучше. Ведь Сергей — лучше. Куда теперь это всё денется? Куда мы все деваемся, когда не успеваем закончить начатое? И как они теперь будут без него? — Нет, — силится повторить он — во рту отчего-то каша, будто от удара о землю зубы перемололо в крошку, перемешавшуюся с кровью и слюной, — Поль, найди Михаила. Приведи его. — Михаила. — Понял? Конечно, не понял. Что он способен понять — в свои наивные, невинные, ребяческие двадцать, что он знает о любви, и о невыносимости смерти, и о том, что любовь не заканчивается, даже когда сама смерть в тебе больше не заинтересована? — Только не закрывай глаза, — просит брат, и Сергей односложно, согласно мычит, и честно пытается выполнить обещанное, и держит глаза открытыми, распахивает их сильнее и сильнее, пока всё застывшее над ним, сумеречное, безразличное декабрьское небо не обрушивается на его звенящую болью голову, и когда мир опрокидывается наизнанку — они заходят — нет, вваливаются, с шумом, хлопая дверьми, сверкая отполированными знаками отличия, разве что ни паля направо и налево из вычищенного наградного оружия. Сергей следует замыкающим группы, но отчего-то взгляд гадалки безошибочно останавливается на нём, и она произносит отчетливо, так, что в комнате повисает неприятная, смущенная тишина. — С тобой я разговаривать не стану. Остальные могут заплатить столько, сколько сочтут нужным… — Отчего же? — Не приучен к отказам наш поручик Апостол, — вставляет реплику Якушкин, вызывая новую вспышку смеха — уже не такого беззаботного, как прежде. — Я всё-таки желал бы услышать свою судьбу, — настаивает Сергей, — и заплатить столько, сколько сочту нужным. — За такие предсказания брать деньги совестно. Участь ваша, Сергей Иванович, будет страшной. — Она знает твое имя, — подсказывает невпопад Матвей, отчего Сергей вспыхивает сильнее. — Оставьте нас, господа, — просит он, и, как это всегда случается в его жизни, просьба отзывается в других ощущением четкого приказа, которому следует немедленно подчиниться. Очень быстро, — даже быстрее, чем раззадоренная толпа ворвалась в запертую, запрятанную от внешнего мира комнату гадалки — они покидают чуждое их пониманию пространство, словно только и мечтали поскорее выбраться на улицу. — Итак? — Что вы хотите знать? — Что вы можете рассказать мне? — Не так много, как вам бы хотелось. — Отчего же? Будущее слишком туманно? — Оно попросту отсутствует. — Так далеко не заглядываете? — В вашем случае заглядывать не во что. Значит, они будут ходить по кругу. Ничего, это не та задачка, в которой он не смог бы не разобраться. — Давайте попробуем еще раз. Я умру молодым? Вы это имеете в виду? — Нет. Просто вы будете очень долго умирать. Дольше, чем жить. — Как это понимать? — Никак. Я не толковательница. Я только рассказываю — то, что вы так хотели узнать. — Ну, и сколько тогда мне осталось? — Хватит, чтобы узнать любовь. Недостаточно, чтобы познать сострадание. — Вы зарабатываете не гаданием, но загадками? Знаете, в нашем языке у этих слов одинаковые корни, и всё же… — Вы уже говорите о русском — наш. Ваш путь замкнут, с него не свернуть. — И что же, ничего нельзя сделать? — Не нужно драматизировать. Вы вовсе не фаталист. Не возражайте. Вы для этого слишком самоуверенны. — Это вы сказали, что меня ждет ужасная судьба. — Каждый рано или поздно обретает покой. Сколько, по-вашему, стоит подобное предсказание? — Это вы сказали, что меня ждет ужасная судьба. — Вы для этого слишком самоуверенны. Не возражайте. Вы вовсе не фаталист. Не нужно драматизировать. — И что же, ничего нельзя сделать? — Ваш путь открыт, с него уже не свернуть. Вы уже говорите о русском — наш. — Знаете, в нашем языке у этих слов одинаковые корни, и всё же… Вы зарабатываете не гаданием, но загадками? — Недостаточно, чтобы познать сострадание. Хватит, чтобы узнать любовь. Хватит, чтобы узнать любовь. Узнать любовь. Узнать. Миша. Прости меня. — Прости меня, — Михаил поворачивает к нему красивую голову, снимает солнцезащитные очки, замирает так, что раскаленное декабрьское солнце путается в его непричесанных волосах. — За что? — отказывается — или только притворяется, что отказывается — понять Михаил. — Я отправился искать любовь и потерял себя. — Это Киплинг, Сережа, — угадывает Михаил, и усмехается, как усмехается всегда, когда намерен отмахнуться от чего-то мало его интересующего — то есть, почти от всего. Михаил не воспринимает жизнь всерьез. Михаил не знает ей цену — не знает, сколько Сергей готов заплатить, лишь бы жизнь не заканчивалась. Еще немного. Еще хотя бы чуть-чуть. Недостаточно, чтобы познать сострадание. Недостаточно, чтобы спастись. — Я люблю тебя, — признается Сергей, и хотя за мгновение до ему кажется, что одних этих слов будет достаточно, чтобы разрушить с сокрушительностью ядерного взрыва весь этот огромный, жестокий, не созданный для любви мир — ничего не происходит. — И я тебя люблю, — немедленно откликается Михаил с такой нежной, невыносимой простотой, будто и нет в этом вовсе ничего необычного. Будто любить — это все равно, что дышать, все равно, что думать, все равно, что жить. Будто все эти их пикировки, и шутки, и неустанные попытки доказать друг другу свою состоятельность, переиграть противника в любых предлагаемых обстоятельствах, — всё это и была любовь. Сергей смотрит — со стороны — как Михаил тянется к нему, кладет ладонь на его затылок. Кровь стекает ему за манжету застегнутого на обе пуговицы рукава рубашки. Сергей слышит — со стороны — как Михаил обещает: — Всё будет хорошо, Серёжа. Поль, помоги мне, за ноги, бери его за ноги. Нужен доктор. Где ваш брат? Серёжа, слышишь меня? Всё будет хорошо. Только не закрывай глаза. И тогда Сергей понимает. И тогда — только тогда — он закрывает глаза. *и все за одного