По моему мнению, доктор просто желал, чтобы рядом со мной всегда была наставница, которая не позволит мне переутомляться, есть неспелые фрукты и делать массу других глупостей, к которым так склонна молодёжь. Джозеф Шеридан Ле Фаню, «Кармилла»
Джинджер нравилась Милли. Так-то Милли, конечно, вообще многим нравилась. Они встретились на каком-то ветхом, богом забытом аэростате посреди загородных полей, на который Нина с Адамом потащили Джинджер тратить свалившееся ей на голову состояние. Джинджер к этой идее с самого начала отнеслась с большой опаской — а если кто упадёт? — и потому ничуть не удивилась, во время прогулки по палубе наткнувшись на девицу в сверкающем платье, которая бездумно свесилась из окна больше чем вполовину, не удосужившись даже ухватиться за строп. Пришлось спешно втаскивать незадачливую, отчаянно сопротивляющуюся девицу обратно на борт. — Миленький, нет чтобы, как приличный человек, сзади пристроиться! Вы зачем внутрь тащите? Отпустите, тут же так душно, сил нет! — всё вопила и отбивалась девица в чёрных мехах. — А если Вы вывалитесь, кто Вас собирать обратно будет, мисс? Девица, её услышав, тут же перестала возмущаться и стала податлива, точно размягчённая глина: — Ой, милочка, какая хватка у Вас! Обернулась. Джинджер видела фотографии этой вроде как даже достопочтенной красотки в той глупой светской газете, в которую временами строчил мистер Саймз. «Скандалистка», кажется, отзывались о ней некоторые любители разводить грязь, «развратительница», «безнравственная». Там вообще много всякого писали. Ни бузотёркой, ни распутницей та не выглядела ни на фотографиях, ни в жизни. Разве что глаза у девицы, подправленные синевой теней и с прищуром ювелира разглядывавшие Джинджер, в тот момент отчего-то пылали. Яркие были, словно ранние звёзды на небе. — Да и не только хватка, я погляжу! Какая стать, какой профиль, какой твёрдый взгляд, ну всё, вот теперь я точно готова падать! Джинджер тогда еле удалось сглотнуть от смущения, сковавшего всё тело. Ладно, возможно, капелька фамильярной порочности в этой девушке всё же водилась. Потому что комплименты от женщины вот уж точно были последним, чего Джинджер тем вечером ждала. Безусловно, Милли многим из их окружения нравилась, потому что каждый третий и каждая вторая у неё вмиг становились милыми, дорогими, душечками и прочей ерундовиной, а такое отношение от томной барышни с внешностью дивы не могло не пленять и путать мысли. — Вы со всеми так знакомитесь? А то я под впечатлением! Мисс Мэйтланд, если Вас это интересует! Но для такой прелестницы, как Вы, я просто Милли, деточка! — продолжала щебетать достопочтенная девица, поправляя на округлых плечах меха, но уже и не думая вырываться. Джинджер пришлось спешно её отпустить. А то неприлично как-то. — Зовите меня Джинджер. — Голубушка моя, если Вы рыжая, то я — танцовщица в кабаре, — по-лисьи лукаво заметила новая знакомая. — О, нет, постойте, я догадалась! Вы, верно, называетесь так оттого, что поцелуи с Вами пряны, сладки и жгучи, точно имбирь? Джинджер не знала, какие с ней должны быть поцелуи. Какие они, в принципе, должны быть. Кандидаты в женихи гонялись за деньгами неуловимой мисс Литтлджон, которая всплыла в новостях о настигшем её по пятам богатстве и успела обрасти тысячей слухов о неземной любви к зелёным шляпкам и к рыбалке под звуки флажолета, о выпуске запутанного ворохом интриг романа о девичьей жизни на Востоке, о всяких прочих глупостях, которые только приходили Саймзу в его порой откровенно дурную голову; но вот о «Джинджер» не слыхивал никто. И не засматривался. Рост не добавлял изящества, личиком тоже далеко не куколка, разве что глаза большие. Делу совершенно не помогало и чёртово родимое пятно, которое вечно приходилось неровно замазывать. Простая армейская медсестричка с так пока и не сошедшим цейлонским загаром. Неприкаянная. Приноровившаяся порой вставить крепкое словцо. А эта пышущая довольством, шиком и лоском девушка с бесовским прищуром и кокетливым носиком выглядела, конечно, не как работница кабаре, но как какая-нибудь певичка или киноактриса точно. — Это пока одному лишь Богу ведомо, — честно ответила Джинджер с ухмылкой. Улыбка мисс Мэйтланд — да и, чего уж греха таить, вся она в целом — располагала к пустопорожней болтовне. — Не хотите сами узнать? — спросила вдруг та таинственным шёпотом и подцепила наманикюренными пальчиками длиннющие бусы, висевшие у Джинджер на шее, поигрывая с бусинами. И продолжая улыбаться, точно чаровница. — Пока не горю желанием, — сказала Джинджер, и левый уголок напомаженных пухлых губ мисс Мэйтланд приподнялся только выше. — Я подожду. Чего эта девица собралась ждать, Джинджер в тот момент так и не поняла. Не понимала ещё весьма долго, как Милли сама ей позже неоднократно припоминала, цокая юрким языком и неизменно надувая эти прекрасные порочные губы, всегда готовые обласкать Джинджер не одним лишь словом. — Могу я угостить свою спасительницу коктейлем? — мисс Мэйтланд откопала в клатче сигаретку. — Лучше бы Вам, любезная, как бы это сказать, не рисковать здесь курить, знаете: всегда может нежданная утечка водорода где-то случиться или ещё чертовщина какая, — обеспокоенно нахмурившись, попыталась остановить её Джинджер. — Что ж Вы всё артачитесь, душечка! Ну что за строгость! Что за гнёт! Наружу не лезь, в салоне не кури, целоваться я не готова, — повзмахивала сигареткой в воздухе мисс Мэйтланд и с угрюмым вздохом убрала ту обратно: — Ой, ладушки, Ваша взяла. Видите, какая я у Вас сегодня кроткая! Цените это, миленькая моя. Ах, и чем только не пожертвуешь ради лишней секунды пронзительного взгляда столь красивых глаз. — Ну, против коктейля я ничего не имею, любезная. Если разрешите так сказать, отдых в приятной компании мне всегда в радость. Мои спутники, в некотором роде, бросили меня на произвол судьбы. Надеюсь, Вас не утомит со мной, ну, посидеть, — несмело улыбнулась Джинджер, и Милли вновь расцвела и несколько постыдно схватила её под локоть так, как не смел до этого хватать ни один мужчина, что уж тут говорить о женщине. Чёрная меховая накидка нещадно щекотала Джинджер плечо, неприкрытое относительно модным, пусть и весьма скромным, платьем. Но жаловаться совершенно не хотелось. К духоте же и жару Джинджер была привычна. — Мы, конечно, сейчас не танцуем и всё такое, но почему Вы не снимете эту громаду? Весит, должно быть, тонну! — спросила она у барной стойки, вспомнив, как отчаянно мисс Мэйтланд жаловалась на духоту, и указав на богатый чёрный мех. Милли грациозно вспорхнула на барный стульчик. — А я погляжу, Вы уже созрели видеть меня без накидки? — спросила та певуче. — Вам душно, говорили Вы. Почему бы не снять манто, хотя бы пока мы пьём? Процесс может затянуться. На Цейлоне Джинджер пристрастилась вдумчиво оценивать алкогольные напитки: какие-то особенно невоспитанные и глупенькие солдаты однажды захотели её споить, а вместо этого случайно научили выпивать. Мисс Мэйтланд хмыкнула, стянула накидку с красивых плеч — и словно лишилась защиты: у воздушного платья с длинными рукавами обнаружился чрезвычайно глубокий — и оттого особенно нежный — вырез на спине. Да, пожалуй, Джинджер бы тоже постеснялась накидку снимать. С другой стороны, зачем-то же та это платье вообще надела? Очаровательная мисс Мэйтланд определённо знала себе цену. Да, внешность у Милли была пленительная. Если от милой Нины исходила аура юной, ещё не нагулявшейся всласть девушки, от добродушной Агаты, с которой они познакомились тем же вечером, веяло каким-то, если можно так выразиться, чисто мальчишеским обаянием и беззаботностью, то от Милли разило искушённой во всех страстях и грехах мира женщиной, готовой время от времени всё же игриво спуститься с достигнутых ею высот, дабы одарить собеседника или ласковым урчанием на ухо, или острым коготком словесной шпильки. Такой внешности и раскованности даже неловко было завидовать. Джинджер никогда и не думала. Ни тогда, ни уж тем более после. Джинджер любила слушать, как мисс Мэйтланд, заглядывая на ланч, музицировала у неё дома, и устраивалась на мягком ворсе своего старого персидского ковра, укладываясь почти полностью под скромным кабинетным роялем, доставшемся от почившего родителя. Там слышимость была особенно своеобразна, уши приятно оглушало, а прямо перед носом мелькали, растягивая и укорачивая звуки, по-скульптурному аккуратные ступни в тонких чулках и неизменно модных туфельках. Когда Милли заканчивала, то обязательно спускалась к ней, присаживаясь у банкетки, наклоняла голову и с горячей нежностью покрывала её щёки и лоб лёгкими поцелуями, благодаря тем самым за оказанную честь и внимание, что путало Джинджер пуще прежнего: вокруг мисс Мэйтланд и без того всегда вились люди, куда уж этой красотке больше внимания! А ещё Джинджер так и не могла сказать, были эти шутливые дружеские поцелуи обжигающими нутро, словно индийские специи, из-за неё самой или же потому, что целовала её именно Милли. Потом с той спадал морок, непонятная страсть её угасала, и та ложилась рядом, валялась с минуту в отстранённой тишине и вновь начинала сплетничать и балаболить. О том, что недавно посмотрела или прослушала, о том, кто что вытворил на очередной вечеринке, о том, как жестоки и холодны порой автомобилисты. Джинджер знала, что мисс Мэйтланд жила с гонщицей: их совместные поездки были тем ещё поводом для разговоров в обществе; так что последние жалобы были ей не очень ясны. — Коли к Вам холодны, — не сдержалась и по-простецки рассудила она один раз, — почему же Вы, любезная моя, не найдёте себе другую соседку? Не мне судить, конечно, но, скажем, Вы с мисс Рансибл, я думаю, ну, неплохо бы ужились. Будто свежезаточенный кинжал, Милли по-особенному остро, тонко и звонко рассмеялась: — Мне не так-то просто найти подходящего человека. Та же Эгги — прелесть, душа компании и навсегда забрала себе частичку моего сердца, но в некоторых обыденных вещах она сущий ребёнок. До сих пор не могу понять, как выдержала жизнь бок о бок с ней в колледже. Кому, по Вашему мнению, приходилось эту благородную девицу будить? Да и с моей милейшей Тигрицей всё же несколько иное дело, — мечтательно протянула Милли, сверкая глазами. — Мы проверяем, подходит ли ей такая жизнь. Моего ли она поля ягода. Джинджер ответ устроил, пусть ей на секунду и показалось, будто было в нём второе дно. Мисс Мэйтланд, наоборот, её молчание почему-то не удовлетворило: — Обычно после этого меня спрашивают, когда я уже найду себе ухажёра, — чересчур весело сказала та. — Я, в некотором роде, не в том положении, чтобы задавать подобные вопросы, любезная. Вы предпочитаете бостонский брак, не вижу в этом проблемы. Многие, мне кажется, были бы счастливы иметь возможность столь же свободно устраивать свою жизнь. Милли, прищурившись, усмехнулась только больше: — Как у Вас всё просто, душечка. Когда они выбирались из-под рояля, то частенько пили вино или шоколад, закусывая мясным хлебом или, например, яблочным пирогом. Курили — старый, потрёпанный жизнью в тропиках мундштук Джинджер очень удачно приправлял элегантные образы Милли, лишь добавляя им дерзости. Всегда слушали пластинки, которые та неизменно приносила с собой в невероятных количествах, захламляя дом Гершвинами, Астером, Портером, Кауардом и даже старыми записями Хелен Кейн и регом. Когда было настроение, могли себе позволить грациозно и неуклюже покружить по комнате или посоревноваться в лёгком подпитии, кто гулче перекричит патефон. Иногда Джинджер раскладывала пасьянсы и гадала на картах. Милли непременно провокационно шутила, какая Джинджер у неё на самом деле безбожница (пусть сама Джинджер в эти пресловутые гадания и не верила, а расклады делала чисто со скуки), и с восторгом отзывалась об иллюстрированных дамах в её любимой колоде, чем-то отдалённо такую даму напоминая сама. Особенно когда куталась в шаль с приближением холодов. Был в таких полуднях привкус дома: в этой шали, в шаловливо-кудрявых или, наоборот, изящно уложенных волосах Милли, в пасьянсах, сменяющих друг друга напитках, нарезках, пластинках, в бездумной болтовне и мелких спорах о постороннем, скажем, о происхождении видов, наследственности и приспособленчестве — у Джинджер взгляд на вопросы был практического рода, Милли же отвечала за философскую сторону — или о местами мудрёном для Джинджер раннем творчестве Джойса с его проповедническими песчаными горами и птичками. Да и в чулках с модными туфлями тоже. Милли была образцом смекалистой, независимой, позволяющей себе многое, но знающей меру, в чём-то даже роковой женщины. Поэтому видеть ту слабой и теряющей лоск было особенно мучительно. И Джинджер старалась делать всё возможное, чтобы такое происходило пореже. Однажды мисс Мэйтланд закончила играть и к ней не спустилась. Туфли продолжали беспорядочно бодро оттаптывать, не задевая педалей. Джинджер выжидательно смотрела на дно рояля. — Дорогуша… Джинджер не отозвалась и не смутилась: когда набирается слишком много столь бездумно брошенных «дорогих», начинается своего рода инфляция, и невольно приучаешься обращать меньше внимания на эти постоянные, ничего в себе не несущие, сладостные зовы. От рояля веяло лаком. От изящных ножек — духами с лёгкими йодированными нотками моря. Модная туфелька перед её глазами нервно потирала икру, задевая пряжкой тонкий чулок и норовя его порвать. — Прелесть моя, — вот теперь Джинджер позволила себе залиться краской, — Вы знаете, мы говорили о проверке. Так вот, проверка обернулась редкостным провалом. — Какого рода? — Тигрица заявила, что бостонский брак — лишь иллюзия удачно складывающейся жизни, которую я сама ей навязала, и что она всё же рассчитывала найти себе жениха, а не прокуковать всю жизнь с женщиной, которая вдобавок столь несерьёзно и порой очень уж откровенно ведёт себя на публике. Не могу её винить, конечно. Право слово, ей действительно нужен кто попроще. Все её мысли и без того по большей части занимают моторы, к чему ей лишнее беспокойство… — Соболезную. Надеюсь, Вы найдёте себе кого посговорчивей. Мисс Мэйтланд сменила позу и портила другой туфелькой теперь и второй чулок. — Мне очень неловко об этом просить, голубушка, но не найдётся ли у Вас пары десятков фунтов? Смена темы была… нетипичной. И в определённой степени резковатой. Джинджер обеспокоилась: — Вам не доплачивают в газете? Вы ведь знаете, можно же наверняка обратиться к каким-нибудь отъявленным суфражисткам с этим вопросом и всё такое?.. Где-то наверху Милли тихо рассмеялась. — Нет необходимости, душечка. Я лишь собираю своей несчастной Агате на лечение. Мисс Рансибл, любившая поспать подольше, частенько приходила за Милли ближе к обеду после их с Джинджер посиделок, но последнюю неделю та, и верно, не появлялась. Вообще нигде. — Агата приболела? — обеспокоилась она только больше. — Постойте-ка, милочка, Вы, что же, совсем меня не читаете? — возмущённо вдруг воскликнула Милли, перестав на мгновенье теребить чулки. — У меня непереносимость чуши. Не в обиду Вам, конечно, просто я не имею понятия, зачем мне вообще теперь тратить деньги на светские колонки. Я, знаете, начиталась достаточно всякого бреда ещё при мистере Саймзе, всё правдиво-светское прекрасно узнаю из уст знакомых, в том числе из Ваших. А обыденные новости неплохо передают и по радио. Милли резко задержала какую-то до звона в ушах оглушающе низкую ноту педалью: столь изощрённой пыткой она выказывала своё недовольство. Связи Джинджер так и не уловила. — Мы выпили, и Эгги как запасный водитель поехала на машине мисс Лабушер, — со вздохом снизошла до разъяснений мисс Мэйтланд. Связь где-то была, но по-прежнему ускользала из рук. Джинджер на локтях подтянулась в сторону чулок и туфель и высунула голову из-под рояля. Слёзы горечи, откровенно говоря, были Милли не к лицу. — Эй, погодите, Вы в порядке? Та заметила, что теперь была как на ладони, и забормотала, закрывая крышку и торопясь встать: — Ох, простите за беспокойство, Вы не должны были этого видеть. Право слово, я сейчас же уйду! Страхов у Милли было предостаточно. У какого человека их нет? — Да постойте же Вы! — Джинджер пришлось бесцеремонно схватить мисс Мэйтланд за щиколотку, лишь бы та осталась сидеть. — Извините мне мою назойливость, но я окончательно запуталась. Что, чёрт побери, с мисс Рансибл? — …Мы с мисс Лабушер поговорили, Агата после этого выпила со мной за компанию, а потом сменила её в гонках и въехала в каменный крест где-то в пригороде. Просто не упомню столь же несчастного дня. — Мисс Мэйтланд закусила губу. — Говорят, сотрясение. Я обиваю пороги, собираю деньги. И Ваша помощь, душечка, была бы кстати. Мне бы хоть на порядочную, сколь-либо сносную сиделку для бедняжки Эгги наскрести. Всё-таки нам, людям с переменным достатком, до этой адамовой воображаемой богачки Эдны «Большая Мэри» далеко. Ух, этот Адам, баловник, и как только фантазии хватило выдумать столь нелепое имя! — усмехнулась Милли сквозь редкие слёзы. Эдна же в тот момент могла думать лишь о том, что для Милли она просто «Джинджер». В каком-то смысле, обыватель без прошлого. Мисс Мэйтланд к ней отчего-то благоволила, словно скрывалась в её доме от пресыщения, а отношения их лавировали на грани весьма приятельских и каких-то неясных. Своеобразные вообще отношения: та даже не интересовалась толком, как Джинджер зовут, но точно знала, в какой руке она увереннее держит теннисную ракетку, где достать её любимый табак и как аккуратно намекнуть ей надеть другую шляпку. Вроде бы и переступала какую-то непонятную Джинджер черту, но как будто бы и нет. Джинджер и сама впервые задумалась: а от чего сокращение «Милли»? Если вообще сокращение, конечно. Она решила: возможно, та про себя ждала, что Джинджер сама черту пересечёт? Ей так-то было не сложно. Можно даже было сказать, она на пару со своей навязчивостью и так уже металась на границе. Да и, в конце концов, оступаться Эдна Литтлджон не боялась никогда. Жизнь — такая трясина, считала она, что не оступишься в одном месте — так неизменно сядешь в лужу в другом. — Милдред? — наобум спросила Джинджер. Такое нежное, но и волевое имя этой девушке бы несказанно подошло. — Что? — отозвалась та. — Может, в некотором роде, я подойду, ну, сиделкой? Милли долго на неё посмотрела: — А что Вы умеете? — Ну я как бы немного медсестра, понимаете? Милдред застыла. И слёзы хлынули только сильнее. И глаза загорелись. И улыбка проявилась, согревая, точно восходящее над морем солнце. — В самом деле? — Ага… Я, конечно, подумывала в обозримом будущем устроиться куда-нибудь счетоводом или чем-то таким, но, раз беда такая приключилась, это может и подождать. Да и долг, можно сказать, все дела. — Ох, душа моя! Милли тогда ухватила её за подбородок и уложила голову Джинджер себе на колени, бережно перебирая её локоны, чтобы успокоиться. Всё лепетала и лепетала, как она благодарна и что обязательно отплатит. — Будет лучше, если Вы откопаете мне где-нибудь дьявольски хороший шнапс, — заметила Джинджер вслух. С крепкими напитками в свободной продаже было туго. Милли рассмеялась и продолжила зарываться в её волосы. Такое, в некотором отношении, порицаемое действо даже становилось привычно. — Деньги лучше отдайте мисс Лабушер. Я тоже дам Вам пятьдесят, сто, семьдесят пять — ну, сколько захотите. — Джинджер, миленькая, Вы произносите какие-то чудовищные суммы! Да и зачем мне ещё и отдавать что-то этой противной? — возмутилась Милдред, приостанавливая свои излияния признательности. Ворс под коленями Джинджер был весьма и весьма удобен, да и мягкое бедро, на котором оказалась её щека, приносило с собой тепло. — За мисс Рансибл я ещё могу присмотреть, но вот машины, знаете, ну, чинить пока не научилась. Или же Вы сами неплохо управляетесь с ключом? — Ах, душенька моя, а Вы точно не оракул? — игриво ответили ей с плаксивой циничной насмешкой. — Я смотрю, сверху к Вам достаточно лояльны, раз столь нечестивое поведение сходит Вам с ручек! — Простая предусмотрительность, только и всего. Чужие ногти прошлись по коже её головы, а потом возобновили прежние свои махинации только тщательнее. Эдне пришлось сжать свою спонтанную подушку покрепче в руках. Джинджер нравилось отдыхать у Милли на коленях, на груди, на животе, на сгибе локтя. Везде оказалось удобно. Кроме плеча. Из-за разницы в росте приходилось изворачиваться, чтобы подремать у Милдред на плече. Да и той больше нравилось наоборот. Эдна признавала: наоборот, и верно, было просто прекрасно. Если у Милли наблюдался отличный вкус в платьях, накидках, аксессуарах, обуви, косметике, то вот Агата, видать, душу дьяволу продала — так хорошо разбиралась в брюках. Как-то, после очередного визита в палату, мисс Мэйтланд оставила модный каталог, на прощание волеизъявив, чтобы Агата побыла благодарной девочкой и подобрала по нему выходной брючный костюм для Джинджер, раз пройтись по магазинам самостоятельно пока не может. Это было своего рода оздоровительное мероприятие, эдакая очередная задачка для тренировки мозга мисс Рансибл. Та с умилением улыбалась, листая журнал, пока Джинджер готовила бедняжке лечебную ванну. Сама Эдна же внутренне кипела и скромно возмущалась вслух. В конце концов, носить брюки в общественных местах — верх неприличия для такой, как она, пусть в них и было невероятно удобно, например, рыбачить или заниматься спортом. — Для Ваших хорошеньких ножек, Эдди, милочка, просторные брючки с высокой талией — самое то! После контузии Агата стала считать, что «Джинджер» звучит невероятно глупо, и теперь предпочитала звать её только по имени. Хотя Джинджер настойчиво попросила при Милли этого не делать. Мисс Рансибл с добродушной улыбкой согласилась на такую сделку в обмен на слегка повышенную вечернюю дозу морфия. И всякий раз, обращаясь к Джинджер во время утренних визитов мисс Мэйтланд, по-детски хихикала. Качественный был морфий, по всей видимости. — Юбки мне ближе, знаете. Во многих из них, если так подумать, тоже просторно. — Да, в просторных юбочках есть свои плюсы, где-нибудь в поле или на речке ветерочек как подует — очень хорошо! — с весёлым, безмятежным смешком согласилась Агата. — Вот только она хотела бы увидеть Вас в брюках, душечка. Как мы можем отказать ей в её скромных желаниях? В самом деле, как? Милли обожала напускно изображать всякое, когда ей отказывали. Всегда отшучивалась, а внутри порой таила обиду. Как ребёнок. Вообще, когда в этой женщине нет-нет да и просыпалось подавленное дитя, Джинджер приходилось нелегко. Её могли игриво приобнять пониже груди на людях или щипнуть за локоть; могли нехотя согласиться составить ей компанию на тихом званом ужине в обществе почтенных леди и джентльменов, дабы весь вечер со скуки елозить на ней под столом юбку, трогая за коленку, или заигрывать ногой; могли потащить её на сомнительную вечеринку, чтобы потом куражисто и опьянённо зажимать в какой-нибудь дальней комнатушке, расцеловывать, баловаться с пуговичками-крючочками и с наигранно-невинным выражением лица склонять к непотребствам. С последним поначалу было особенно постыдно, конечно. Но авантюризм Милли был удивительно заразителен. А ещё Джинджер обнаружила массу достоинств в облегающе-текучих платьях с глубокими, до боли в сердце чувственными вырезами на спине, и её бедной Милдред постоянно приходилось потеть в манто и струящихся накидках. Впрочем, та такой мстительности была только рада. — На праздничный вечер вот наденете, душечка, брючки с тем хорошеньким коротким жакетиком — и нашей дорогой Милли будет очень приятно, и Вас не убудет! Цветочком только не забудьте украсить, — увещевала её Агата с воодушевлением, — фиалочки, ежели что, сейчас в моде. В Сочельник мисс Мэйтланд должна была петь и что-то играть перед самыми отборными сливками высшего общества. — Бог с Вами, да там же толпа народа будет, добрая моя Эгги, Вы, что же, меня на посмешище выставить хотите? Я была о Вас лучшего мнения, честно Вам скажу! — Вот уж вздор, совершенно нет! И никто Вас там не осудит, милочка, все же свои. Да Ваш костюмчик, пожалуй, будет меньшей из всех возможных зол. Да и, признаться, мне ведь тоже было бы очень приятно услышать, как хорошо Вы провели время, ангел мой, когда глупенькое вечернее платье не стесняло Ваших движений. Так что обязательно надевайте да не забудьте газетку потом купить, чтобы я лично убедилась… В рот начавшей слегка буянить Агаты была впихнута особенно яростная ложка каши, но больная и не думала сдаваться и продолжала с детским рвением оборонять свои воздушные замки: — Вы только не забудьте угостить её шампанским как-нибудь во время выступления. Надели брючки — будьте обходительны, Вы меня понимаете, голубушка? — Агата опять светло улыбнулась, и Эдне оставалось только обречённо вздохнуть: с той бы сталось из-за расстройства захворать обратно. — Как бы ошибки не произошло… Произошла ли ошибка, судить было сложно. Пожалуй, всё-таки нет. Наверное… А, чёрт его знает! Милли всё пела:Вот почему птицы это делают, пчёлки это делают, Даже образованные блохи это делают, Давай делать это, давай любить.
И пела, прикрыв глаза, приподняв подбородок и поглядывая в зал из-под густых накрашенных ресниц:Романтичные морские губки, говорят, это делают, Устрицы на дне Ойстер-Бэй это делают, Давай делать это, деточка, давай любить.
Без остановки:Электрические угри, смею добавить, это делают, Хотя для них это большой шок, да-да, О чём разговор, если даже алоза это делает, Официантик, принесите-ка икры!
И икру в самом деле разносили по столикам:Морские языки на мелководье это делают, Золотые рыбки в частных прудах это делают, Давай делать это, давай любить.
А мисс Мэйтланд всё тянула совершенно без стеснения, спускаясь к концу песни со скромной сцены, осанисто прогуливаясь по залу да с шаловливой хищностью стреляя своими томно подведёнными глазами в уже изрядно подвыпивших и оттого особенно навеселе воспринимавших песню гостей:Теперь весь мир признаёт, что медведи в берлогах это делают, Даже пекинесы в Ритце это делают.
Закончить и без того провокационную песню та, конечно же, решила, остановившись около Джинджер, которой и так хватило внимания из-за проклятых брюк. Удобных, безусловно, но приносивших с собой неудобство.Давай делать это, деточка, давай любить!
— облокотилась на неё мисс Мэйтланд. Румяной щекой прилегла на голову, ладони в длинных перчатках стремительными ручейками побежали по плечам. Нина хихикнула, Адам и Вэн навострились, словно сторожевые псы, один только Арчи безмятежно спал, уткнувшись в тарелку носом. Джинджер спиной чувствовала, как грудь Милли тяжело вздымалась, и думала, как бедняжка, наверняка, изрядно утомилась всю эту неблагодарную толпу развлекать. — Длинная песня, мисс Мэйтланд, — заметила она, подняв глаза и слегка запрокинув голову. — Предпочитаете покороче? — прерывисто дыша, постаралась обворожительно спросить та. — Предпочитаю не петь. Вот пить — это другое дело. Впрочем, как Вы, ну, сами прекрасно знаете, любезная, слушать Вас — одно удовольствие. Милли расплылась в неожиданно очень скромной улыбке, а где-то в стороне Нина громко шепнула: «Страсти какие творятся, дорогой, Боже мой, это ж сколько денег зря пропадёт», на что Саймз шикнул и дёрнул ту за локоть. Джинджер подумала, что и без советов Агаты бы предложила Милдред выпить. Она отвернулась к столику, наполнила свой бокал и протянула: — Могу я предложить Вам бокал шампанского, достопочтенная моя? Та взяла, не убирая второй руки с плеча Джинджер, провозгласила тост и пригубила напиток. Все похлопали. Милли всё колебалась отойти, отстукивая пальцами по плечу ей одной известные мотивы. Наконец, поставила бокал обратно на столик, снова посмотрела на Джинджер сверху вниз и, прихватив пальцами цветок в её петличке, спросила вроде и безмятежно, но сведённые брови выдавали появившееся вдруг волнение: — Разрешите мне небольшую кражу? — Господи, милый, это ведь та… — Нина, помолчи. — Конечно, — спокойно ответила Джинджер, лишь слегка удивившись подобной просьбе. — Благодарю, дорогая. И тут Милли наклонилась ещё ближе и, вырвав цветок из петлички, коротко, но крепко и обезоруживающе мягко Джинджер поцеловала. На вкус была, что неудивительно, как шампанское. Такая же нетерпеливо-оживлённая. Ищущая воздуха. Гости ободряюще засмеялись, Саймз и Вэнбру вскочили и куда-то наперегонки унеслись галопом, мистер Шверт очнулся и начал спросонок аплодировать. Милли поспешила отойти и, вертя фиалку в руках, завести очередную песню, которую подхватил небольшой оркестр:Быть или не быть — Вопрос неактуальный, Ведь я давно уже решила — быть! «Какой быть?» — это про меня, Решать давайте вместе, Послушной стать иль шалостями жить?
Нина продолжала мечтательно вздыхать, качаясь в такт на стуле, пританцовывать и посмеиваться: «Кому-то вот и омела без надобности!» И только Джинджер отрешённо сидела, не имея под рукой даже маломальского веера или брошюрки, чтобы прикрыть хаотичный румянец, и всё силилась думать, что ей теперь со всей этой песчаной горой смущения и чужих чувств делать. А в голове было пусто. Пусто, словно в громадной зале, тишь которой прерывалась лишь стуком часов или, скорее, даже запущенного чей-то ласковой рукой метронома, отбивавшего бесконечно: да, нет, да, нет, да, нет на ста ударах в минуту. Снаружи в какой-то момент донеслось окончание:Если неправильно — дать кому По ошибке украсть лёгкий поцелуй, То позвольте леди признаться: я хочу быть па-па-па-пи-ду-пу Плохой!
Вот ведь, какая же всё-таки несерьёзная песня, больно уж расхлябанная. Словно младенческая. Нет в ней грации, нет намёков, оттенков. Не очень Милли подходит. Нет, да, нет, да на восьмидесяти ударах в минуту. Милли тем вечером допела, доиграла, даже на бис выступила, улизнула переодеться для танцев — и улизнула. Нина улыбалась и говорила, что это для той совершенно нормально — выкинуть коленце и безмятежно скрыться. Джинджер была уверена: безмятежностью тут и не пахло. Звонить по ночам было неприлично, но после пятого бокала вина ни о чём другом она думать не могла. Трубку подняли не сразу. Мисс Мэйтланд на другом конце провода была откровенно утомлена. — Вы уже спите? Прошу прощения, пожалуйста, за беспокойство, я просто хотела убедиться, что Вы благополучно добрались до дома. Я имею в виду, что бы… ну, скажем так, странное ни происходило, друг-то Вам нужен всегда. Милли, услышав её, охнула, немного помолчала и вдруг гнусаво и несколько разбито усмехнулась: — Джинджер, душечка, как же Вы всё-таки чудовищно примитивны и невыносимо приставучи! — Так Вы в порядке? — Просто невыносимо… — Милдред? — Теперь да. Это всё? — с ехидными нотками спросила та. — Ну, у Вас всё хорошо, это главное… — Нет, ну какова ослица, а! Никакого сладу с Вами нет! Так, я иду спать. Смотрите, чтобы клопики Вас не покусали, голубушка, и всё такое. Эдна не успела пожелать спокойной ночи в ответ. Эта бедная женщина. Как же ей, должно быть, тяжело. Как бы и вправду не задохнулась! Они были в загородном доме; Джинджер никак не удавалось заснуть, даже мягкий бок и растрёпанные шоколадные волны под носом не приносили спокойствия. Она вышла на веранду и уселась в кресле-качалке покурить. Потом кровать заскрипела, и в дверях появилась очень сонная Милли, кутавшаяся в лёгкий пеньюар. — Не спится, радость моя? Принести тебе выпить? — Нет, спасибо. Я скоро закончу. Милли отобрала у неё мундштук, чтобы немного взбодриться, а когда вернула, облокотилась на ограду и с озорством запрокинулась, чтобы получше рассмотреть звёзды. Пряди волос мило падали на любимое личико, после чего скрывались в темноте ночи, а пеньюар трогательно приоткрылся на груди и колене. Было красиво. Красиво и капельку грустно. — Любуешься? — Конечно. — Это ты молодец, милая. Никогда не теряешь времени даром. — Послушай, а я ведь, наверное, тебе помешала, — сказала тогда Джинджер. — Я просто не люблю, когда по пробуждении меня вместо чудесных острых черт и тёплых глаз встречают холод постели и неулыбчивые обои. — Я не об этом. Ты ведь, как бы это сказать, не боялась. — Вы кого трусихой кличете, мэм? Чего это я не боялась, ты, негодяйка? — Выпасть. Милли перестала возмущаться. — Конечно, немного боялась, это же очень страшно! — сказала наконец та, продолжая свисать. — Но последствия были бы страшно «завлекательны», не так ли? Написали бы какую-нибудь пошлость: «Как звезда жила — как звезда упала», что-то такое? — Наверняка. С воображением у них порой туговато. Милли зевнула и, толкнув кресло пяткой, поплелась обратно в комнату. Джинджер еле успела перехватить её за запястье. Некоторые вещи эта женщина шифровала не хуже «Энигмы». — Ты у меня очень хорошая. — Что, даже не отличная? — У меня — хорошая. Милли вновь отобрала мундштук: — Докуривай уже, ты меня измучила своей болтовнёй, — и закурила сама. Джинджер ещё долго прикладывала запястье Милдред к губам. — Ты безнадёжна. Вторую половину ночи ей виделись тонкие струйки дыма и беспокойный огонёк сигареты, точно дальнего маяка. — Да? Нет? — нежно и услужливо спрашивал метроном на шестидесяти ударах. — А Бог его знает! — отвечала Эдна, как всегда, прямолинейно. — Я подожду. Очень хотелось выйти в море и порыбачить. Поутру Эдна купила Агате её чёртову газету, осчастливив хоть мальчишку-продавца, который неприлично долго провожал её взглядом, свернула в трубку и ворчливо сунула в карман пальто — ещё не хватало настроение портить этой писаниной; однако в коридоре больницы Джинджер встретила паренька из соседней палаты, который, по воодушевлённым рассказам Агаты, умудрился вывалиться из аэроплана, и настроение всё же испортилось. Мисс Рансибл встретила её по-прежнему навеселе: — Как всё прошло, ангел мой? — Да чтоб я ещё раз надела брюки! — пробухтела она, раздеваясь и вручая этому несчастному взрослому ребёнку свеженапечатанный рождественский леденец с отвратительным вкусом гнили, в который Агата сразу же вцепилась. Джинджер принялась тщательно обрабатывать руки мылом. — Вот мне достанется, — донёсся с койки шелест страниц. — Это уж точно, — сказала Джинджер почему-то эхом. Она подняла голову. Мисс Мэйтланд стояла у входа, не снимая шляпки и пальто, вертела в руках солнечные очки и буравила взглядом отчего-то попеременно то её, то мисс Рансибл, которая увлечённо листала газету. — Доброе утро! — сказала Джинджер. — Доброе, мисс Литтлджон, — проворковала Милдред, и Эдне стало не по себе. — Эгги, деточка, может Мамочка украсть твою очаровательную компаньонку на минуточку? — Да пожалуйста, хоть себе оставь, — не оторвалась от чтения та. — Ого, Марокко? В самом деле? — В самом деле. И не притворяйся, чертовка, что это не было у тебя на уме! — Ветерочек так и дует, кто бы форточку закрыл, — заметила Агата отвлечённо и смолкла, продолжая читать, пока Джинджер за руку вели к тупиковому ответвлению унылого коридора. — Что не так с Марокко? — поинтересовалась она по дороге. Милли усмехнулась: — По-прежнему не читаете газет, дорогуша? А я вот читаю и так много нового узнаю, Вы бы знали! Представляете, давеча выяснила, что «исполнила вчера серию искромётных романсов и метких баллад, изобилующих темами, которые в высшем обществе поднять осмелится далеко не каждый…» — Ну, хоть что-то правда, любезная, Ваше исполнение было действительно изумительно, — поспешила убедить её Джинджер с улыбкой, когда они остановились. Милли смотрела на неё в упор и не то невероятно бесилась, не то в открытую веселилась — определить толком было совершенно невозможно. Безжизненные стены делали цвет измученного, пусть и, как всегда, красивого, лица каким-то землистым. Да и поля шляпки отбрасывали лёгкую тень и делу не помогали. — Согласна. А вот дальше, право слово, начался курьёз на курьёзе: «Изюминкой вечера и приятным сюрпризом для гостей стал оммаж Марлен Дитрих, когда достопочтенная Милдред Мэйтланд воспроизвела знаменитую скандальную сцену с цветком из кинофильма «Марокко». Но сцена, безусловно, была бы неполной без второго её участника. Мисс Эдна Литтлджон, работа над сингальским романом которой, как помнят наши глубокоуважаемые читатели, идёт полным ходом, появилась на вечере в дерзком брючном костюме, что мы, конечно же, находим приятным дополнением к выражающему и без того достаточно почтения подражанию великолепной в своей раскрепощённости немецкой актрисе…» И далее, и далее. Умудрились приплести даже Агату, представляете, мисс Литтлджон? — Хотя, казалось бы, причём тут Агата. — О, эта шалопайка совершенно точно не при чём. Помолчав, Милли с вопросительной улыбкой покачалась с носков на пятки, словно маленькая любознательная девочка: — Слышала, Вы пишете роман. Не нужна ли Вам муза, деточка? Пришлось наклоняться и сдвигать шляпку лбом, чтобы проследить её бегающий взгляд. — Муза — это дело хорошее, конечно, но, Вы знаете, редактор бы пригодился больше. И двух слов связать не могу, нет, ну Вы представляете, каково мне? Несмелые пальцы храбрящейся мисс Мэйтланд вцепились в кофту Джинджер. — Мда уж, Вам, душечка, не помешало бы найти в помощники человека с литературным опытом. Но Эдна в очередной раз решилась, сглотнула и положила руку на отзывчиво прогнувшуюся поясницу, что Милли почти успокоило. — А нельзя ли… я хочу сказать… нельзя ли по-дружески воспользоваться Вашими услугами? Дрожали теперь только ресницы и голос. — Вам придётся меня долго уговаривать. Джинджер очень любила целовать Милдред. — Но, родная моя, это же какая чудовищная с моей стороны профанация! Я подозревала что-то, конечно, ещё когда ты стала мне деньги предлагать, да и Агата временами, когда перевозбуждалась, несла всякое в духе: «Ты замечала, что если долго смотреть в чернослив, то чернослив тоже смотрит в тебя? А я ведь так надеялась, что Эдди угостит меня сливами», и я всё думала, что бедняжка продолжает бредить да заводить воображаемых друзей… Ох, милая, что же теперь будет с твоей репутацией? Это же кошмар! — Это так уж важно? — Конечно! — А, ну, ладно… Да и чего ты, ну помусолят — и забудут. — Какие прогнозы! О, и имя, к слову, не такое уж и нелепое. Очень даже ничего, жить можно. Эдна Литтлджон… Эдна… Эдди… Хм, впрочем, понятно, почему Вас порой так на грех тянет, душечка. — О чём ты вообще?! Милли страсть как обожала лезть с поцелуями к Эдне. — Насчёт имбиря пока не могу определиться, милая, но глинтвейн чувствуется, — прошептала Милдред Джинджер на ухо. — Я много красного выпила ночью, извини, пожалуйста, — смутилась она. Милли вспыхнула и погладила её по щеке: — Ужас какой! Радость моя, и ты в таком состоянии сюда потащилась? Бедняжечка! — Милдред потупила взгляд: — Мне так жаль! Я такая глупая, я должна, должна была поговорить с тобой по-человечески. — Ты и так это делаешь. — Что? — Ну, по-человечески говоришь. Рука шустро переместилась Джинджер на лоб: — Ох, Эдди, знаешь, тебе в палате самое место! Когда Джинджер собиралась на войну, Милдред уверенно заявляла изо дня в день, что по возвращении никаких больше госпиталей, только тихие канцелярии и шорох бумажек. А плакать себе позволяла только по ночам. — Может, тебе всё же за кого-нибудь выйти, Милли? — осторожно спрашивала Джинджер. — Чтобы тебя охраняли или увезли куда-нибудь, где спокойно, ну ты понимаешь. — Я думала, Бог не терпит двоебрачия. Опять грешные мыслишки, а, Эдди? — отвечала та, устами прижимаясь к верхней губе Джинджер. О том, что Джинджер замазывает родимое пятно, Милдред рано или поздно должна была узнать. Узнала, конечно, в очень неподходящее время. Схитрила, пошла с танцев посреди ночи не к себе домой, а к Джинджер — дескать, ближе было идти, а девушке из приличного общества по ночам в одиночку лучше не шастать — и узнала. Такого хода конём Эдна Литтлджон не предусмотрела, за что была очень нецеломудренно прижата к стенке и зацелована до ста двадцати ударов в минуту. А потом они впотьмах в четыре руки пытались стянуть с Милли пояс для чулок, и та впопыхах выпытывала, стригла Эдна недавно ногти или же придётся усесться и вдумчиво её заболтать, чтобы впредь была прозорливее. Джинджер ногти, конечно же, стригла: профессия обязывала, да и в целом сподручнее. Но аккуратная разъяснительная беседа в до чёртиков приятной компании всё-таки тоже состоялась, и не раз. — А если пригород? Уедешь в пригород, моя хорошая? Пригород тронуть не должны, это вроде как, ну, невыгодно, если так подумать. — В пригород можно. Куплю жеребёночка и откормлю, чтобы ты потом каталась. Так Джинджер стала скромной обладательницей ухоженной и обласканной кливлендской гнедой с маленькой звёздочкой на лбу. Правда, каталась на ней чаще всех мисс Рансибл: приезжала на поезде и от души резвилась. — Ты знаешь, мы с Эгги давно подумывали такой скандальчик устроить. Распланировали всё. Что я пойду петь в костюмчике, как Дитрих, а Агата — Агата, понимаешь! — наденет платьице и заложит за ухо цветок, это же вообще отдельный повод для сплетен! И что мы повторим ту сцену. Окрестили это «План Марокко». — Почему же не дождались выписки и не провернули сами? — Я тебя в костюме увидала — и пропала с концами. Ещё подумала, что Агата бы не обиделась. План-то хороший, его не попортишь, даже если исполнишь слегка иначе. Да эта негодница, скорее всего, и сама так решила. — Милли, старушка, а не кажется ли тебе, что нас дурят? Эта симулянтка вон и газету испросила, и планы твои великие помнит. — Эдди, я вот теперь даже не сомневаюсь. Бинтуй её покрепче да корми чем-нибудь противным, чтобы не вытерпела здесь боле прохлаждаться. Ветерочек у неё, понимаешь ли! Все форточки в округе закрыты. Джинджер рассмеялась: — А с Вами чертовски опасно водиться, мисс Мэйтланд! — Благодарю, мисс Литтлджон, — прилетела обольстительная улыбочка в ответ. — Надеюсь, мы поладим! Джинджер нравилась Милли. Пожалуй, это было даже взаимно.