***
Джон Смит волновался, провожая Тома к месту, где располагалась семинария. Он вообще последние несколько недель только и делал, что волновался. Иногда ему начинало казаться, что голова изнутри лопнет, так ему приходилось сжимать зубы, чтобы в очередной раз сдержаться и не заорать. С того момента, как он получил от Жан-Симона письмо с просьбой помочь устроить судьбу мальчика, да ещё таким неожиданным образом, сдерживаться приходилось часто. − Зачем, зачем тебе это, Томми? — с чувством выстанывал он. — Что ты там надеешься узнать? Задурят тебе голову. Богословие даже хуже, чем философия! Оно изломает твоё мышление в щепки! Том непреклонно молчал. В нём неожиданно обнаружилось столько фанатизма и просто-таки ослиного упрямства, что Джон надивиться не мог, откуда что взялось в таком податливом и нежном юноше. Поначалу Том тоже растерялся, услышав, что ему предлагают. Он никогда не стремился к духовному званию, но узнав, что это Жан-Симон решил облагодетельствовать его таким странным способом, вцепился в это предложение с отчаянием бультерьера, решившего загрызть лошадь и сомкнувшего челюсти на её ноге. Теперь его могло разнести в клочья, оббив обо все углы и столбы, что встретятся на пути, но зубы он бы всё равно не разжал. Джон попробовал пожаловаться на дикую затею француза своему наставнику — Герману Розенбергу. Тот насторожился, услышав новость, и так глубоко после этого задумался, что напрочь забыл про собеседника. Когда же Джон сумел его дозваться, Герман начал говорить такие странные вещи, что захотелось перекреститься. − Ты знаешь, Джон, как бывает иногда во сне: ты видишь одно, но означает оно совершенно другое. Я хочу попробовать. По-моему, на эту историю отлично ляжет другая. И выйдет как во сне. Понимаешь? Джон честно признался, что не понял. Но когда он попытался вернуть разговор к судьбе Тома, Герман только с ещё большим пылом принялся втолковывать ему какую-то ересь: − Вот представь, что тебе снятся родители, но имеются в виду не они! То, что они говорят и делают в твоём сне, лишь аллегория того, что скажут и сделают в реальности другие люди. Понимаешь? Вот и в этой истории: мы видим мальчика, но на самом деле это девочка. И обе фигуры объединяет деспотичная мать. И неважно, что это разные женщины! Кстати, мсье Жан весьма ловко обыграл этот момент: заменил стесняющие обстоятельства и довлеющую личность на более тонкие обстоятельства и жёсткий моральный авторитет, не тронув при этом сценарий. Неужели ты не видишь, как мастерски это проделано?! Джон изо всех сил старался оценить мастерство Жан-Симона, но так и не понял, в чём оно заключается. Зато ему на десять жизней хватило впечатлений от столкновения с той самой «деспотичной матерью» Тома. Парень давно уже вырос и подчиняться ей был больше не обязан, но та искренне считала его своей собственностью. Она кинулась жаловаться на непослушного сына и требовала заставить его остаться подле неё, потому что он должен заботиться о ней, а не о своём будущем. Она перебаламутила всех известных ей влиятельных лиц и едва не добилась от архиепископа запрета принимать Тома в семинарию. Но тот передумал так же неожиданно, как и согласился помочь «больной, одинокой женщине». Джону показалось, что здесь не обошлось без тяжёлой руки Жан-Симона. Но вот зачем французу вообще понадобился Том, о котором он несколько лет совсем не вспоминал, ему было совершенно непонятно. Неужели он просто ждал, когда мальчик станет самостоятельным, чтобы таки забрать его? Очень странная история и очень странный, отложенный на несколько лет способ спасения. Джону, кстати, повезло, что мать Тома так и не заподозрила его в связи с Жан-Симоном, которого она звала не иначе как «проклятым содомитом». Если же Том пытался вставить слово в его защиту, обвиняла в дурных наклонностях и сына. Но Жан ловко обставил всё как церковную благотворительность, а Джона привлёк к этому делу как единственного взрослого из окружения Тома, которого мальчик сам и попросил устроить его отъезд. Ведь житейского опыта у пацана почти не было, а Джон показал себя надёжным и неравнодушным человеком, пока Том работал в редакции. Джона едва удар не хватил, так он старался не убить гадюку, что приходилась Тому матерью. Ему пришлось пригрозить позвать полисмена, чтобы она выпустила их из дома, когда они явились за вещами мальчика. Бесило, что Том при этом ни в чём не винил мамочку. За это хотелось стукнуть и его. И вот они въезжают во двор чистенького поместья, которое кто-то пожертвовал церкви, чтобы устроить здесь семинарию. Волнение Джона достигло апогея. Он оглядывал двор, всматривался в лица идущих навстречу семинаристов, но ничего зловещего не замечал. День бы солнечным, клумбы нарядными, юноши румяными и жизнерадостными. Они громко разговаривали, явно не боясь, что их за это накажут, и даже смеялись и хлопали друг друга по плечам. И всё равно было жутковато уехать и оставить испуганно притихшего Тома здесь, среди абсолютно незнакомых ему людей. − Том, обязательно напиши мне. — Джон мял в руках шляпу и пыхтел от волнения. Он вытер лоб и загривок платком. — Если не захочешь здесь учиться, сообщи сразу. Я приеду и заберу тебя. Уж как-нибудь мы тебя устроим и без этих святош. Он хотел добавить, что у ордена найдутся и другие возможности, чтобы помочь ему, как вдруг сообразил, что орден не станет печься о постороннем, и прикусил язык. Том ничего не знает об ордене. Его нельзя таким образом ободрить. С другой стороны Жан-Симон лично устраивает судьбу мальчика. Не означает ли это, что Том принадлежит ордену с самого рождения? Так вообще бывает? У кого бы спросить? К ним подошёл высокий, резкий для глаз, как испорченный дагерротип, пастор. Жгуче черноволосый — настолько, что цвет волос отдавал в синеву. С хищным горбоносым профилем. Как оказалось, ректор этого заведения. Джон решил, что падре Виченцио испанец или итальянец. Южный темперамент обнаруживался в каждом его сдержанном жесте — слишком сдержанном, чтобы надёжно скрыть страстную натуру. − Ну, здравствуй, мой милый, − внешне сухо обратился он к мальчику, но взглядом при этом прожёг чуть ли не яростным. — Вот мы и свиделись. — Он наклонился и положил ладонь Тому на макушку. — Ты рад? Том робко кивнул и вдруг приподнял руку, показывая намотанные на запястье чётки. − Ты не забыл мой подарок? — восхитился священник и одобрительно потрепал Тома по волосам. — Пойдём. Я уверен, что тебе здесь понравится. У нас очень хорошая библиотека и прекрасные учителя. − Это то, о чём я мечтал, сэр, − с безумной улыбкой маньяка ответил Том.***
− Дело не в том, что мальчик член ордена, Джон. — Розенберг как всегда оживился, едва выдалась возможность порассуждать. — Каждый из нас изначально, ещё до рождения, связан с определёнными душами, которые вместе составляют ещё одного человека — условного для нас, но вполне реального и самостоятельного где-то там, в других мирах, откуда мы сюда приходим. У того, кто возглавляет наш орден, тоже есть своя связка душ. И Том один из них. Так что он связан и со мной, и с тобой… − То есть как? Я разве тоже?.. — озадачился Джон. − Ну а ты как думал? — развеселился Герман. — Почему я с тобой столько времени уже вожусь? Только ты из тех, кому трудно вместиться в тело, поэтому ты так долго к нам шёл. Другие находятся ещё детьми. − Трудно вместиться? — Джон непонимающе нахмурился. − Ну конечно! — Герман вдруг совершенно по-детски засмеялся и похлопал Джона по животу. — Ты же вон какой большой! Розенберг вообще был ласков и игрив как котёнок. Со стороны выглядело странно, когда этот долговязый парень льнул к кому-нибудь словно маленькая девочка. Поначалу это смущало, но теперь Джон уже привык. − Если хочешь понять истины такого уровня, не напрягай ум, а наоборот, расслабься и созерцай то, что тебе открылось. И всё само к тебе придёт. Так ты сможешь постичь суть, впитать её в себя. И вообще! Купи себе сонник! − Сонник? — Джон и сам понял, что слишком часто переспрашивает, но не знал, как иначе реагировать на странные речи Розенберга. Тот отмахнулся с досадой и потянулся к полке. − Вот, читай, − положил он на колени Джона раскрытую книгу. — «Уехать в Китай». Означает «уехать очень далеко». Если, проснувшись, ты помнишь, что кто-то в твоём сне уехал в Китай, значит, этот человек, скорее всего в ближайшем будущем отправится туда, где будет совершенно недоступен. Возможно, вы больше уже и не свидитесь в этой жизни. А ещё ведь может случиться так, что человек из сна просто обозначает какого-то другого человека, потому что какое-то его качество ярко напоминает другого. − И зачем мы об этом сейчас говорим? − Затем, что тот человек, частями которого мы все являемся, тоже видит сны. Потом просыпается и пытается их припомнить и истолковать. А мы иногда по глупости понимаем их буквально. Но язык символов универсален. Поэтому ты можешь искать ответ в соннике или читать стихи. Понимаешь? Правда не в словах, она в образах. А образ никогда не бывает плоским и однозначным. Там, где присутствует точность, там обязательно упрощение и условность. Не бывает ничего точного. Точное — это мёртвое, но жизнь не может быть мёртвой. В какой-то момент Джон перестал пытаться понять, что говорит Розенберг. Тогда что-то перещёлкнулось в его мозгу и он просто увидел — увидел жизнь как картину, как стихотворение, в котором каждая деталь что-то говорила непосредственно сердцу. Забытые на террасе чашки, в которые лился дождь, обозначали покинутость, бренность, но шептали о блаженной вечности. У всего было, по крайней мере, две стороны и каждая вещь состояла из противоположностей. И в чьих-то снах юный Том засыпал с книжкой в руках, потому что хотел знать. Но при этом он просто отражал в своей жизни чью-то жажду, был её олицетворением, аллегорией. Его жизнь была ещё и танцем, и сказкой. Она была.