Целуй меня, покуда не сгниют губы мои

      Он был настоящим произведением искусства, этот парень.       Нет, не просто искусством, но идолом, целой культурой. Манной божьей и божьей карой, и даже самим Богом.       — Этот город — проклятье для нашего потенциала, Стэнфорд. Но я весьма воодушевлен тем, что мы создали свой собственный мир под покровами этого погибающего захолустья, — Сайфер смакует слова.       Билл обладал невообразимой для Форда способностью оставлять после себя неизгладимое впечатление экстравагантной, дьявольски чарующей и загадочной личности. В частности, на фоне местного контингента. У него был безразличный, но самоуверенный взгляд, быстрый размашистый шаг, и руки он любил держать в карманах широковатых на его тонкую талию клетчатых брюках или таком же несоразмерном пальто бурого цвета. Он смотрелся как ребенок во взрослой одежде, но то не лишало его какой-то редкой изюминки. Билл был дик в своем надменном выражении лица, вальяжен в движениях и безумен, страшен в глазах под цвет виски, пронзенного солнцем. Он вызывал у Стэнфорда детское любопытство и восторженность, а тот влюблялся в каждую его веснушку и локон выжженных спутанных прядей до того страстно и сумасшедше, точно под гипнозом. Казалось, будто слог его, каждое движение, касание и даже мимолетный взгляд есть предел совершенства. Будто Форд мечтал об этом всю свою жизнь, которая до Билла, разумеется, была всего лишь существованием.       Сайфер был способен понять все и в полной мере прочувствовать это. Казалось, Билл испытывает кожей всю подноготную Форда — так ловко он угадывал его состояния, чувства и даже те самые слова, которые тому хочется произнести в данный момент. Это пугало Пайнса в той же степени, в которой и восхищало. «Поразительный эмпат!» — думал он.       Собственных заслуг всегда было недостаточно, они просто аннулировались, стоило Сайферу открыть свой рот. С ранних лет Пайнс знал: чем его природа не обделила, так это умом. Только вот Билл, даже не обладая должной осведомленностью в предмете дискуссии, двумя случайными словами в те же два раза мог уменьшить чужой коэффициент интеллекта с такой легкостью, будто это у него на уровне инстинктов. Он разрушал самооценку Стэнфорда, не прилагая никаких усилий, ненамеренно и даже как-то любовно. В буквальном смысле разрушал: ни занижал, ни завышал, а напрочь лишал самомнения, заполняя весь шаткий мир Пайнса необъятным собой. Его идеи взрастали долгими думами в чужой голове и принимали там вид догматов.       «Как красиво он обрамляет слова», — Пайнсу невыносимо стыдно за свою сентиментальность и мечтательность в присутствии Сайфера.       — Мне кажется, я слишком прост для тебя, Билл.       — Поверь, было бы в разы скучнее для меня, если бы наша terra incognita изрыгала гениев, подобных тебе, ежедневно. А тебе и вовсе пришлось бы ежечасно мариноваться в своей ревности при таком раскладе, — Билл самодовольно щурит глаза, наблюдая, как обида кольнула сердце Форда после его слов, но тот по-прежнему намертво им очарован.       Тут Сайфер как-то небрежно хватает Пайнса за скулы своими изящными бледными пальцами и слегка поглаживает его щетину.       — С другой стороны: как я могу покинуть тебя, Форди? В тебе, в отличие от многих великих умов, вместо гордыни живет душа.       — Это ведь хорошо? — Стэнфорд мгновенно корит себя за излишнюю наивность вопроса.       — Отучи себя от этого мерзкого, примитивного конструкта в виде «хорошо-плохо». Только плоский ум не замечает многогранности окружающих его вещей.       Билл входил в ту категорию вдохновляющих людей, которые нездоровы и сомой, и умом. Выглядел же он и вел себя, в целом, не иначе как язва или даже раковая опухоль во плоти: тощий как игла, острый на лицо и на язык, с мертвенно-бледной кожей, которая как воск обливает кости, настолько она тонка. И Стэнфорд был целиком и полностью пропитан билловскими метастазами, что не ушло от глаз его родного брата.       — Мне говорили, что ты снова якшался с тем странным парнем.       — Нет.       — Хватит лгать, — Стэнли берет его за плечи, обеспокоенно заглядывая в глаза. — Слушай, мне не нравится то, как ты одержим им. У него явно не все дома, да и дома, по всей видимости, тоже нет.       — Ты его не знаешь.       — А ты знаешь? Посмотри на себя, Стэнфорд: ты небрит, ходишь в измятой грязной одежде, исхудал, а под глазами у тебя два кратера.       — Кто бы говорил.       — Послушай, я, быть может, неряха и невежда, но по крайней мере не выгляжу как ходячий труп, а уж тем более — не мечтаю переспать с беспризорником, по которому психушка плачет. Ставлю на то, что ты даже настоящего возраста его не знаешь.       И Форд действительно не знал. Не знал, сколько лет Биллу, кто его семья, где он живет и как оказался в глуши этого маленького городка, ведь это не имело значения. Билл бы ответил на такие расспросы чем-то вроде: «мне казалось, ты способен на большее, чем сбор моих паспортных данных» (иногда, будучи наедине с самим собой, Пайнс воображал, что бы Сайфер сказал в той или иной ситуации).       И Форд действительно выглядел так, будто недавно поднялся из могилы. Он не имел привычки разглядывать себя в зеркале. Зачем? Он не хотел видеть себя — он хотел смотреть на Билла. Чем больше они проводили времени вместе, тем больше Сайфер походил на удивительный молодой росток, у которого начали пробиваться свеженькие лепестки, чего нельзя было сказать о Стэнфорде. Билла по весне обсыпало веснушками, Форда — морщинами и липомами. Сайферовы косточки соблазнительно выступали, как у совсем юных мальчиков, а неуклюжее тело Пайнса обволакивала тяжесть дистрофии. Он и язву бы стерпел, лишь бы чувствовать, как Билл касается кончиками своих паучьих пальцев его выступающих ребер и говорит, как это красиво, а красивыми тот находил именно такие вещи: боль, истощение, лихорадку и липомы...       Пайнс видел сакральный смысл в том, что счастье есть саморазрушение, этому его научил Билл. Он не понимал, как люди могут тянуться к поддержке, ласке и заботе, когда истина томится в совершенно противоположных вещах. Ему казалось, что они с Сайфером созданы друг для друга, раз способны понять всю ценность боли. И, боги, как ему было страшно, что глазам Билла может открыться еще один, а то и больше таких понимающих истину мира шизофреников.       Да, Сайфер претерпел метаморфозы. В их первую встречу он был похож на человека, намертво прокаженного болезнью. Тем днем позднего лета Стэнфорд прогуливался в чаще, в местности близ водонапорной башни, ожидая озарения. Ему уже стукнуло двадцать, а он по-прежнему, грубо говоря, ничем не занимался, даже себе самому пользы не приносил. Его брат, не обладая незаурядным мышлением и академическими знаниями, был горазд содержать их обоих, пока Форд коптел над своими хитроумными чертежами и схемами, коих по достоинству не мог оценить ни один человек в городе. Он чувствовал, как чахнет его талант, запертый консервативной провинцией, и это наполняло Пайнса угнетением. Молодых людей в его ситуации тянет в ницшеанство, и так бы оно и было со Стэнфордом, если бы неожиданно Бездна не взглянула на него в ответ.       Под волной вздымающихся черных крыльев истошно вопящих ворон Бездна вышла ему навстречу из сосновой чащи, стискивая меж пальцев чью-то тушку. Форд сидел за набросками, упираясь спиной в ствол дерева, когда услышал крики птиц и увидел надвигающуюся к нему загадочную фигуру. Зрелище было дикое: несколько сутулый молодой человек тащил в руке мертвую сову, пальцами обхватив ее жилистые лапки. Пайнсу стало жутко, и он собрался уйти, но заметил, что взгляд незнакомца прикован к нему, будто тот заставлял его остаться на месте. Повинуясь неизвестному влечению, Форд поднялся на ноги, но не ушел прочь.       Загадочный незнакомец представился Биллом Сайфером. Стэнфорду не нужно было спрашивать, откуда у него в руках оказался птичий труп, чтобы понять: в стоящем напротив человеке нет ничего нормального. Сайфер смотрелся так, будто уже начал подгнивать, сухие губы его сливались цветом с сереющим лицом, а под глазами темнели огромные круги, придающие лишь большей одичалости его едкому взгляду. Однако по-настоящему бросались в глаза два кривых шрама, сплетающие перекрест на правом веке Билла.       — А как зовут тебя? — прохрипел Сайфер.       — Филбрик... Форд Филбрик Пайнс. Стэнфорд Пайнс, — неловко произнес Форд, нервно поправляя очки.       — Очень приятно, — тонкие губы молодого человека расплываются в улыбке, и он хитро щурится на записную книгу в руках Пайнса, — О чем пишешь?       Форд растерялся еще сильнее. Он не был готов к такой фамильярности, как бы ему, возможно, и ни хотелось поделиться своими наработками.       — Боюсь, Вы не поймете... — Пайнс спрятал блокнот в карман пиджака.       — Брось. Я могу с нужным акцентом произнести на греческом и на латыни название твоего врожденного дефекта, — в голосе Билла возникла заговорщическая интонация.       — Едва ли лингвистика пересекается с квантовой физикой... — Форд позволяет себе немного усмехнуться, но вмиг одергивает себя, помечая внимательность Билла, успевшего заметить его шестипалые руки.       — Однако моя эрудированность повышает вероятность того, что я способен понять тебя в принципе, — настаивает молодой человек, заверяя Стэнфорда в том, что терять ему особо-то и нечего.       С этого момента Стэнфорду Пайнсу более не было просто жутко — ему стало жутко интересно. Сайфер оказался чудесным собеседником. Таким, которого Пайнсу всегда не хватало. Он впервые говорил так много и впервые чувствовал тот самый, необходимый ему отклик, понимание. Слово за слово, Форд обращал все меньше внимания на чумную наружность Билла, которая прослеживалась в мелких язвах и царапинах на его варикозных руках, неестественной худобе и подобии трупных пятен на шее; которая слышалась в периодически возникающем у него кашле, словно пред агонией...       В общем, проявлений хватало, однако все они никак не отторгали. Даже издохшая пестрая сова примерно за час их беседы оказалась чем-то само собой разумеющимся. В голову Форда скользнула мысль о том, что его полидактилия престранным, но крайне удовлетворительным образом сочетается с уродливым билловским шрамом и что мелкие помойные мошки снуют вокруг мертвой птицы, точно по орбите.       «Дарю», — Сайфер в очередной раз улыбнулся, протягивая Форду птицу. Тот опешил, но подарок принял.       Впоследствии они ежедневно встречались близ водонапорной башни, до глубинной ночи размышляя о вещах высоких и научно важных. Билл не назначал времени встречи, но всегда оказывался поблизости, стоило Форду зайти на ту самую территорию. Иногда Сайфер слонялся рядом со скромным домом Пайнсов, но только тогда, когда Стэнли не было внутри. Кидал в окно мелкие камешки, пока на него не обратят внимания. Стэнфорд долго настаивал на том, чтобы Билл зашел к нему хотя бы на чай, но последний каждый раз отказывал, сетуя на то, что у него ломит кости и выкручивает суставы, стоит ему оказаться на пороге. Вот только осенняя погода с ее порывистым ветром и проливными дождями не располагала Пайнса к прогулкам, поэтому он сам построил маленькую, но весьма уютную хижину, назвав ее их с Биллом импровизированным убежищем от внешнего мира.       Сайфер оценил и, по всей видимости, даже остался там жить. Убежище по случайности расположилось в самом мрачном месте чащи, где массивные еловые ветви были настолько густыми, что не пропускали ни единого луча солнца — лишь заунывные ветры сновали меж их стволами. Стэнфорд осмелился провести в хижину проводку, чтобы там был свет, однако на следующий день, по словам Билла, какое-то мелкое дикое животное в бешенстве перегрызло все провода. Так, единственным источником света в убежище стали керосиновые лампы и свечи, тусклое сияние которых придавало помещению атмосферу некого таинства вкупе с вечно задернутыми шторами из старой одежды Форда, плотно сшитой вместе с кожей неизвестного происхождения, найденной где-то Биллом.       Когда они были вместе, время переставало иметь значение. День сливался с ночью в сказочную бесконечность. Они дымили сделанные Сайфером самокрутки из собранных по лесу трав, от которых у Пайнса так слезились глаза и саднило горло, говорили одновременно обо всем и ни о чем. Сутки напролет Форд находился подле Билла, лишь время от времени покидая стены их обители, чтобы забрать что-нибудь из дома. Бывало, он подглядывал в собственные окна, подслушивал у стен, чтобы узнать, нет ли там брата, встреча с которым была крайне нежелательна.       — Не понимаю, почему Стэнли так зол на тебя, — Форд задумчиво говорит в потолок, лежа на матрасе голой спиной.       — Потому что, в отличие от него, я сумел понять тебя. Ему завидно, — лениво отвечает Билл, скрутившийся под боком у Пайнса.       — Он считает, что я нездоров по твоей вине.       — Бред... — Сайфер обрубает поток сомнительных мыслей Стэнфорда, проходясь сухой ладонью по его впалому животу.       Пайнс забыл, когда он ел в последний раз, но это не мешает ему ощущать трепет всем своим телом, стоит Биллу расщедриться на прикосновения, даже если касания эти совсем невесомы. Блондин протягивает ему цигарку, после чего устраивается где-то между его брюхом и пахом. Сайфер уже не выглядел так, как при их первой встрече: он был поджар, но не щупл, бледен наподобие дорогого фарфора, а не сер, как хладный труп, и волосы его стали мягкими, хотя некогда напоминали горелую солому. Даже запах от его тела исходил какой-то специфичный, дурманящий. Несомненно, это был все тот же буйный Билл Сайфер, только ярче, насыщеннее, живее. Он был и змеем-искусителем, и запретным плодом, а все то, чем он более не являлся, будто жирным, липким пятном въелось в Стэнфорда. Они вдыхали одну и ту же траву, спали на одном матрасе под одной крышей, продуваемые одним сквозняком, только Билл смеялся звонко и задорно, а Форд, мучимый перхотой, отхаркивал бурую, как сайферово пальто, мокроту.       — Они уже начали заживать... — раздосадованно говорит Сайфер, проводя пальцами по тонким причудливым шрамам в виде треугольников на чужой груди. — Это не дело.       Билл забирает себе папиросу, стискивая ее меж верхним и нижним клыком, и едва впивается острым ногтем в податливую, словно отечную, кожу, когда Форд подернутой дрожью рукой перехватывает его запястье. Сайфер хмурит брови в недоумении, пока его «оппонент» судорожно ищет что-то в карманах своего бежевого плаща, давно лежащего на матрасе в качестве покрывала.       — Вот... — Стэнфорд достает из внутреннего кармана перочинный ножик и протягивает его Биллу. — Чтобы тебе было удобнее.       Тот улыбается снисходительно, не спеша обхватывая ржавый нож за рукоятку, и ласково произносит:       — Спасибо, Форди.       Сайфер чтит прелюдию, давая наблюдать Форду то, как он облизывает лезвие с обеих сторон, после чего на его языке остаются мелкие кусочки ржавчины. Самокрутка, при этом, ненавязчиво соскальзывает к самому уголку его губ, дымкой поглаживая белокурые пряди. Пайнсу хочется слизать с чужого языка всю пыль и ржавь — его божеству негоже быть в грязи.       От улыбки шрам Сайфера всегда морщится, поэтому веснушки на его натянутой рубцом коже растягиваются; глаза вместе с этим он щурит так, что бушующее в них пламя становится едва заметным за густыми ресницами. То выражение застывает на нем, пока он медленно, но отнюдь не бережно полосует кожу Форда. Лезвием Билл норовит пробуравить чужое тело чуть ли не до мяса. Поверхностный слой кожи буквально лопается под давлением ножа, сукровица и кровь взбухают на нем красными ягодами, а затем неторопливо стекают вниз, пачкая темные, немного вьющиеся волоски на груди Стэнфорда, который заходится всхлипами настолько жалобными, насколько и преданными.       Все действо походит на ритуальное жертвоприношение. Тусклый свет оглаживает выступы билловских костей, пока лицо его прячется за смрадом горящего папоротника и полыни. Он поднимает над собой ножичек рукояткой вверх, так, что свежая кровь стекает к самому острию, крупными каплями падая на язык Билла, его лицо, размеренно течет по шее, огибая адамово яблоко, и продолжает свою тропу через ключицы, застаиваясь на набухших сосках. В блаженном упоении Сайфер, алый от румянца, опускает ресницы, томно выдыхая.       Он соскальзывает на пах Стэнфорда, и тот, мыча, багровеет, глаза его слезятся, а боль настолько трезвит и оживляет, что Билл видится красивее, чем когда-либо. Так прекрасен, что Пайнс боится запятнать его своими прикосновениями, хотя ему так хочется коснуться. Волосы спадают Биллу на лоб, он тяжко дышит, продолжая старательно выводить простые геометрические фигуры на тораксе Стэнфорда, а тот лишь прогибает спину ему навстречу для пущего комфорта.       Когда ножик проникает особенно глубоко, Сайфер нежно кладет ладонь на скулы Пайнса, и последний так взволнован этим интимным жестом, что закрывает глаза в страхе, но более не открывает их этим днем.