Любовь моя

      За рёбрами что-то – с треском отвратительным – лопается. Ломается, песком сыплется откуда-то, сквозь пальцы – удержать не получается. Нужно удержать. Нужно.       Мирон смотрит глаза в глаза – за рёбрами что-то – глаза в глаза Мирон смотрит, зрачками расширенными. Мирона тоже – нужно. Но Мирон смотрит, и в голове тоже – ломается.       Слава – мазохист, взгляда – глаза в глаза – не отводит. Тонет во взгляде – просто тонет. Захлёбывается воздухом, словами, чем-то, и тем, что за рёбрами сыплется. Умирает. Раз за разом, будто недостаточно первого было. Будто – ещё чуть-чуть, и не умрёт, или наоборот – окончательно. Слава – мазохист. Потому что знает, что «ещё чуть-чуть» не будет, но – глаза в глаза – не отводит.       Слава смотрит. И Мирон улыбается. Он либо не видит, что у Славы – с треском отвратительным – либо треск этот как музыка. Потому что улыбается Мирон так по-правильному – счастливо так. Выглядит счастливо. У Славы вид такой же. Только вот у Славы – вид, а Мирон, кажется, сейчас по-настоящему. Действительно.       Мирон всё тянет губы в улыбке – и отворачивается наконец-таки. И вроде как легче должно быть – ну же, срастётся всё, что за рёбрами – только взгляд у Мирона такой становится… как у самого Славы взгляд. Отчаянный такой, болезненный. Влюблённый.       И стена равнодушия в ответ на него. Что-то, что за рёбрами лопнуло, кажется, ещё ломается, кажется, было ещё куда ломаться. Потому что Слава видит, как у Мирона это «что-то» лопается тоже.       А этот его Охра даже не смотрит. Плевать Охре на Мирона. Плевать Мирону на Славу. Плевать.