***
— Заражения нет. Марк за его спиной шумно вздыхает и, судя по шороху одежды, жмет плечами. — Пока кровит, приходи на перевязку утром и вечером. Потом один раз. Если не сможешь сам. Томас отрешенно кивает. Может и сам, он умеет. — Будет плохо, — он делает паузу, выделяя последнее слово так, что Томасу должно стать понятно, что «плохо» равняется предсмертной агонии, — зайди за опиумом. Он глушит любую боль. Томас думает о том, что Марк видит не только его травмированное тело. В любое другое время он оценил бы то, что сухой и строгий Марк проявляет своеобразную заботу. Сейчас, чтобы не показаться невежливым, Томас кивает еще раз. Он не слышит шагов, но дверь распахивается слишком громко для лазарета. Появившаяся на пороге Билли не смотрит на Марка. Она недовольно поджимает губы и находит взглядом Томаса, словно он потерялся среди кипенно-белых простыней и повязок. Томас не видел себя в зеркале с того момента как очнулся, но Марк как-то вскользь заметил, что Томас поблек и ссохся. Когда Томас поднимает на него глаза, Марк жмет плечами: «Потерял много крови. Нормально». — Дауд ждет тебя. Томас под руками Марка вздрагивает. В себя его приводит ощущение того, как Марк сжимает его здоровое плечо. Едва заметно, будто просто хочет удержать на месте, чтобы закончить перевязку. — Подожди за дверью. Он выйдет. Когда закончу. Билли, так и не поднимая на их врача глаза, кривится. Ее лицо становится злым. Томас много работал с ней бок о бок, чтобы знать, что очень редко она позволяет себе такое выражение лица в спокойное время. — Прогоняешь меня? — только Билли умеет выделять ударением сразу два слова. — Ты шумная. Билли фыркает, хлопает дверью. За тонкой фанерой слышится ее тихая брань. Перевязку они заканчивают молча. Томас старается игнорировать слабость в ногах, когда поднимается с кровати. Ребра и плечо простреливает болью; Марк видит это и тянется за шприцом. Томас отстраняется, тут же теряет равновесие, но не падает. Он хочет быть в здравом уме, когда встретится с Мастером. Марк откладывает шприц и тут же отворачивается от него на каблуках сапог, чтобы, прижав ладони ко рту, чахоточно откашляться в марлевую повязку на лице. Дрянная весна. Томас делает глубокий вдох и выходит в коридор. Билли смотрит на него так, что Томас буквально чувствует ее оценивающий взгляд. — Как здоровье? — спрашивает Билли с ехидством. Томас глотает шпильку: спорить и ссориться с другими Китобоями никогда не было его привычкой. Сейчас сил на это нет вовсе. Он поднимет на Билли глаза, бесшумно втягивает носом воздух, игнорируя, как страдают от этого сломанные ребра, сжатые жестким корсетом под рубашкой. — Я постепенно восстанавливаюсь. Благодаря усилиям Марка и Мастера. — Та еще история была, когда он тебя нашел. Удачно возвращался с переговоров, а тут ты лежишь, кровью истекаешь. Мастер был взбешен. Насколько он может вообще. Томас краснеет. Билли щедро напоминает ему о собственном позоре перед Мастером, о собственной ошибке. Томас часто задумывался об этом, пока лежал в лазарете, времени у него было достаточно. Анализируя свои действия, Томас ужасается тому, как непрофессионально он сработал. Томасу стыдно за то, что он остался жив. Его смерть принесла бы Китобоям гораздо меньше проблем. — Мастер знает, насколько я недееспособен сейчас? — Насколько ты бесполезен? Да. Пока ты был в отключке, он заходил несколько раз. Наверняка Марк ему рассказал. Они почти пересекают коридор, как вдруг Лерк останавливается, оборачивается, смотрит на него пристально. — На твоем месте я бы не отягощала больше ни Китобоев, ни Дауда, — небрежно бросает она, убеждается, что Томас понял смысл ее слов, и продолжает свой путь. — Хотя, думаю, Мастер тебя именно за этим и вызвал. Томас чувствует, что Лерк говорит правду. Горькую, но реальную. Он знает, что так все закончится, и готов к этому. Хотя и сожалеет, что потратил лекарства, которые могли бы пойти на других, менее безнадежных. Китобои, которых они встречают на пути через весь Радшор, интересуются здоровьем Томаса. Томасу кажется, что они делают это стыдливо, прячут глаза, потому что Томас теперь не товарищ по оружию, не соратник, а калека. Возможно, это все игры растревоженного сознания, но кто знает. Томас, например, уже ни в чем не уверен. У кабинета Дауда Билли останавливается. Она ничего не говорит ему, просто смотрит мгновение, будто напоминает о том разговоре, и исчезает в дымке переноса. Томас делает глубокий вдох, призывает все оставшееся в нем мужество и открывает дверь. — Мастер? Могу я войти? И только дождавшись, пока Дауд поднимет на него взгляд от вороха бумаг, проходит внутрь кабинета. Тут всегда прохладнее, чем во всем остальном Радшоре. Раньше Томас любил это. Теперь холод пробирается по коже морозным зверем, и только усилие позволяет его телу не дрожать. Томас цепляется за внутреннее спокойствие. Если ему нужно будет умереть — он сделает это. Нет ничего постыдного в том, чтобы умереть от рук своих товарищей, если это необходимо. Но если бы Томаса спросили, он бы предпочел застрелиться сам. Так будет меньше проблем, так он доставит меньше неудобств.***
Дауд чувствовал смятение. — Ты уверен, что он не сможет держать оружие? – спрашивает он у Марка, который заходит к нему каждое утро, чтобы отчитаться о состоянии здоровья всех пациентов. — Чудо будет, если пальцы правой руки вообще останутся ему подвластны. Левая будет слишком слаба. Подрублена мышца. Но магия все еще при нем. Травмы и раны были не редкостью для Китобоев. Специфика их профессии. Чаще всего на его людях, да и на нем самом, все заживало достаточно быстро, оставляя на память щедрую россыпь шрамов. Особенно неудачливые, как например Михаил, сильная хромота которого так и не прошла со временем, находили себе занятие в Радшоре. Всегда нужны были учителя для новичков, механики, помощники в лазарет и на кухню. Дел в Радшоре всегда невпроворот, свободных рук всегда не хватает. Свободных рук. У Томаса, перспективного, старательного малого, теперь рук нет. Метафорически, конечно, этого еще не хватало. Случай был выходящий за рамки привычного, решение все никак не приходило к нему, а потому в какой-то момент он просто решает не возвращаться больше к этому вопросу, пока не увидит Томаса лично. Дауд понимает, какой выход самый очевидный. И говорит себе, что не должен видеть проблемы в том, чтобы использовать его. Он почти свыкается с этой мыслью, принимает ее как факт и свою обязанность как лидера. Дауд не привязан к Томасу, как не привязан ни к одному из своих Китобоев, но все равно не лишен моральных принципов, не лишен уважения к своим людям. Он понимает, что о гуманности его решения говорить не стоит. И посылает за Томасом Билли, чтобы взглянуть ему в глаза. Дауд убьет без сожаления, если найдет в себе силы. Жертвы Дауда не приходят к нему в кошмарах, он давно научился не запоминать их лиц. О том, что он помнит даже место росчерка детского шрама на щеке Томаса, Дауд не думает. Проверяет пистолет и убирает его в кобуру. Все случится быстро и безболезненно. Дверь скрипит за его спиной, впускает гостя, обычно бесшумного, но теперь Дауд слышит его легкую, осторожную поступь. Он не спешит оборачиваться, смотрит на Радшор из окна. Сейчас он сырой, хлюпающий тиной, грязью и талым снегом. Солнце облизывает и разогревает крыши, но само еще серое и блеклое. Кричит голодная чайка, расквартировавшаяся на козырьке балкона Дауда. Вёсны всегда даются Затопленному кварталу тяжелее всего: поднимается уровень воды, смрад заставляет Китобоев лучше всякого приказа носить респираторы. — Вы хотели меня видеть, Мастер, — Томас напоминает о себе сухо, корректно, осторожно. Вроде так же, как обычно, но что-то в его интонациях заставляет Дауда обернуться. Уже потом он обратит внимание на то, что старая форма сидит на нем мешком, посмотрит на руку и на неестественно прямую осанку. Но сейчас Дауд видит только глаза Томаса. Томас знает, что пришел на собственную казнь. Он готов согласиться с ней, готов принять ее. Это любопытно. Дауд достаточно знает о своих людях, чтобы быть уверенным: смерти они не боятся. Но одно дело — умереть в бою, а совсем другое — вот так, лично прийти к ней, смотреть ей в глаза в ответ и смиренно ждать. Дауд помнит тот день, когда нашел Томаса. Это был мальчишка, цепляющийся за жизнь зубами, вырывающий ее с боем, готовый доказать всему миру, что он достоин своей тщедушной подростковой бродяжьей жизни. Именно это и привлекло Дауда в нем тогда. Дауд помнит, как две недели назад Томас, невероятно упрямый, если дело не касалось его приказов, цеплялся окровавленными пальцами за его макинтош и готов был, кажется, вцепиться в куртку зубами, если это было необходимо для того, чтобы выжить. И Дауд, не моргая, вглядывается в Томаса, его фигуру, его позу, изгиб губ, в глаза, потому что хочет найти ответ на единственный вопрос: что же изменилось? Томас сдался? Принял судьбу, которую ему никто даже не озвучивал? Дауд думает, что фундаментом его решения будет совсем не нынешняя дееспособность Томаса. В Радшоре можно найти дело любому. Если этот любой хочет жить, бороться и доказывать себе и миру то, что ими не просто так пугают непослушных детей и зарвавшихся аристократов. Он расслабляет плечи, отходит от окна и занимает место в своем кресле. Догадывается, что Томасу тяжело, но оставляет его стоять. Он должен видеть его всего, чтобы понять что-то для себя. — Расскажи, что произошло на задании, — приказывает он деловым тоном, с которым спрашивает о любой завершенной миссии. Томас смаргивает, неуютно ведет плечами. Потом поднимает голову, кивает уверенно, даже решительно, но Дауд не уверен, что этот жест адресован ему. — Объект, за которым я охотился, догадывался, что за ним ведется слежка. Я был один, уверен, что до этого не допускал ошибок, однако, вероятно, он был просто осведомлен о возможности... — Томас прочищает горло, делает паузу. — Я… Мне нужно было отступить, взять подкрепление, поступить разумнее. Но я понадеялся на собственные силы и провалил задание. К тому же я подверг опасности базу, когда позволил себе вернуться. Я отдаю себе полный отчет о недопустимости таких действий. Я подвел вас, Мастер. Последнее кажется Дауду чересчур интимным. Он обдумывает, что сказать, но Томас переступает с ноги на ногу, шумно втягивает носом воздух и продолжает: — Я благодарен вам за то, что Вы и другие Китобои сделали после моего возвращения. И я готов принять любое наказание, которое вы мне назначите. Теперь Дауд понимает. Томас не ждет смерти как избавления от собственных мук. Он ждет ее в качестве наказания, потому что подвел их. И, очевидно, потому что понимает, что загнанных волкодавов пристреливают. — Могу я попросить Вас об услуге, Мастер? Дауд вопросительно поднимает бровь. — Я не хочу беспокоить кого-то из Китобоев. Я могу сделать все сам. При свидетелях, если это будет необходимо. Дауд бы позволил себе ухмылку и глухое фырканье, если бы сейчас это было уместно. Но он относится к просьбе Томаса очень внимательно, кивает и продолжает смотреть так же пристально и неотрывно. Томасу явно неуютно под таким вниманием, но Дауда это не волнует. Он смотрит на своего подчиненного, преданного ему настолько, что он готов пустить себе пулю в лоб при свидетелях просто за то, что ошибся. И спрашивает себя: когда он успел прогнить настолько, что серьезно думал о том, чтобы убить его? Таких людей нужно держать близко, опираться на них, доверять им так же бесконечно, как они доверяют ему, вкладывая свои жизни в его руки. Дауд поднимается. Томас делает глубокий вдох, готовится к неизбежному. — Иди отдыхать, Томас. Завтра жду тебя с утра, у меня для тебя будет новая работа. Всего мгновение Томас смотрит на Дауда удивленно и недоверчиво. Потом осторожно кивает. Произносит: — Благодарю, Мастер. И в этих словах столько полузадушенных эмоций, что Дауд мог бы обеспокоиться. Но Томас уже покидает его кабинет, тихо и плотно прикрывает за собой дверь. День только начался, а Дауд уже чувствует себя бесконечно уставшим.