***
— Я не приду завтра утром, Мастер снова вызывает к себе, — говорит Томас Марку, пока сидит на знакомой кушетке в лазарете. Марк, колдующий над его плечом, останавливается, поднимает голову и долго смотрит ему в щеку. Любой, кто имеет представление о неоднозначной личности Марка, знает, что это можно расценивать как пристальный, недовольный взгляд в глаза. У Марка непростые отношения с прямыми контактами, так что он предпочитает избегать их вовсе. — Мастер может подождать, — говорит Марк таким тоном, что стразу становится понятно: Мастер подождет. Просто потому, что Марк так сказал. Это не обсуждается. Томас знает, что отношения их врача и Мастера особенные, как и с любым другим Китобоем. Марк был волен делать все, что хочет, он никогда не получал прямого приказа, никогда не выказывал Мастеру должного уважения, даже спорил с ним; — человеком без прошлого, обретшего силу в единстве и Мастере. Спорить с Марком бесполезно. Томас едва заметно кивает. — Знаешь, чем будешь заниматься? — отрывисто спрашивает Марк, заканчивая с плечом и принимаясь за правую руку. Томас соврет, если скажет, что не задумывался об этом. Он хочет быть полезным и примет с благодарностью любую работу, которую ему назначит Мастер. Но он привык быть Китобоем. И не знает, долго ли выдержит, чистя картошку на кухне. Вытерпит, куда денется, это будет приказ Мастера: он закон и порядок, который не хочется нарушать, потому что так правильно, но… Это не принесет ему счастья. Томасу нужно дело, чтобы занять голову или тело, чтобы довести его до изнеможения и не чувствовать вины и собственной слабости. Томас не жалеет себя. Томас называет себя идиотом и предпочитает не смотреть в зеркала. После разговора с Мастером что-то теплое разливается у него под сломанными ребрами. Томас аккуратно зовет это про себя благодарностью. На самом деле это надежда. И что-то гораздо более объемное, чем простая благодарность за сохраненную жизнь. Ночью Томасу не спится. Это первая ночь, которую он проводит в своей комнате. Сломанные кости болят, ноют почти нестерпимо, стоит неловко двинуться, левое плечо сводит судорогой, и Томас старается дышать медленно и лежать ровно на смятых, горячих простынях. Только к утру он забывается беспокойным сном, измученный собственными мыслями, болью и нервным возбуждением. О том, что на колченогой тумбочке у него лежит ампула с опиумом, он даже не вспоминает. Смотрит на нее с утра болезненно-красными глазами, ведет сшитым плечом, прекрасно зная, что оно отзовется болью. Томасу это нужно, чтобы почувствовать себя живым. За окном, от которого тянет сквозняком, занимается чистый рассвет. Он смотрит в осколок зеркала, который обычно использовал для бритья. Томас не Коннор, он не печется о своей внешности, потому что ему, как Китобою, это совершенно неважно, но он должен выглядеть достаточно презентабельно, чтобы показаться перед Мастером, хотя бы потому что уважает его. Томас берется за бритву. Он пропускает завтрак, но не потому, что испытывает чувство вины перед бандой, чьи ресурсы потребляет без какой-либо отдачи. Он правда не голоден. В больничном крыле Марк говорит ему: — Теперь достаточно приходить один раз. Утром. Рана выглядит лучше. Следи за своим рационом. Томас кивает по инерции, но мысли его находятся совсем не здесь. Они крутятся вокруг одной тяжелой двери, принюхиваются любопытными острыми крысиными носами, таятся, выжидая развязки. Томас говорит себе: он нужен Дауду, как нужен любой другой***
— Лучше, Мастер. Я готов работать, — говорит Томас, и Дауд смотрит на него, пусть бледного, с залегшими под глазами тенями, но уже твёрдо держащегося на своих двоих, и понимает: правда готов. Он поднимается из-за стола, обходит его, останавливается рядом со стопкой рабочих бумаг, гордо именуемой Китобоями «корреспонденцией», кладет на нее ладонь. — Тогда начинай. Томас смотрит на кипу мгновение, потом переводит взгляд на Дауда, прочищает горло. — Не уверен, что понял приказ, — говорит он хрипло и в это же время вытягивается в своей стойке так, что у Дауда начинают болеть вполне здоровые ребра. У него не было задачи вывести Томаса из душевного равновесия, которое он, кажется, только начал обретать после своего возвращения, но видеть мгновенную растерянность на его лице… забавно. Дауд осторожно, чтобы не разлетелись листы, хлопает по кипе, разворачивается к Томасу. — Теперь ты будешь вести корреспонденцию Китобоев, Томас. Ты грамотен. И у тебя не будет проблем с тем, чтобы писать левой рукой, я прав? Одна из его обязанностей как лидера — знать сильные и слабые стороны своих бойцов. О том, что Томас прекрасно справляется с письмом обеими руками, он узнал давно и совершенно случайно. Сейчас этот факт будет очень кстати. — В твои обязанности будет входить ведение бухгалтерии. Сортируй запросы своих товарищей от всего остального, составляй списки, рассчитывай бюджет. Начнем с этого. Завтра я хочу снарядить группу для вылазки за припасами, закончи к этому времени. Твой стол, — Дауд указывает на разобранную конторку, стоящую у дальней стены кабинета. С бумагой не набегаешься, даже если ты Китобой со способностями выше среднего. Дауд думает, что время нужно распределять грамотно, и не видит проблемы в том, чтобы сократить хождения по Радшору, оставив Томаса работать у себя. В конце концов, он действительно хочет держать его ближе. — Вопросы? Томас качает головой, потом вспоминает о субординации, напряженно лает: — Нет, Мастер, разрешите начать? Дауд дает отмашку, возвращается обратно в кресло и наблюдает за тем, как Томас берет с его стола часть бумаг и идет обустраивать свое рабочее пространство. Дауд чувствует себя удовлетворенным. Томас достаточно ответственен, чтобы ему можно было доверить счетоводство. А еще это разгрузит самого Дауда. Он берет верхний лист из заметно уменьшившейся стопки и погружается в чтение отчета недельной давности. Томас шуршит бумагами в своем углу, и Дауд, для которого соседство тоже в новинку, незаметно поднимает на него глаза от бумаг. Томас выглядит растерянно, но решительно. Он начал с сортировки бумаг по разным стопкам, наверняка основываясь на их тематике, и Дауд думает, что его система может быть ничуть не хуже его собственной, если он сможет ее наладить. Он снова опускает глаза. Коулман пишет об устранении цели, сухо и кратко, но приписка в конце заставляет Дауда бесшумно усмехнуться. «Убрать за собой следы не удалось,