Пьяный бессмертный ныряет за луной

      По словам Киры, даже покрытия в танцевальных залах арт-центра — лучшие во всей стране. У меня не было поводов не верить ему, и я сделал всё, чтобы скорее встать на ноги и приступить к тренировкам.       В художественную группу отобрали пока только девушек, одинаковых, как две капли воды, чей громкий щебет и смех слышны ещё на подходе в танцзал. Стоит мне их увидеть, как меня переносит щелчком на десять лет назад, в тот самый день, когда я пришёл в школу Мамаши и понял, что буду единственным пестиком в поле тычинок. Тогда я держался с надменной физиономией и, каждый раз проходя мимо смущённых девчонок, искренне верил, что оказываю им честь одним своим присутствием. Сейчас же я замер в дверях в полной растерянности, то ли подавленный, то ли счастливый, с бестолково колотящимся сердцем, и чувство было такое, словно я после долгой разлуки наконец-то вернулся в родные места.       Вернулся к себе самому. Обратно домой.       Одна из девушек окидывает меня острым взглядом и жестом манит войти.       — Как тебя звать?       Жар уже отступил, но я по-прежнему без голоса и усердно хриплю севшими связками:       — Юань Лобин.       — О, у тебя нет голоса, — вмешивается другая девица. — Раз так, будем звать тебя Молчуном.       Пока Ли Цяо катается по заграницам на недели моды, я выполняю мелкие поручения по театру, заодно хожу к дамам на репетиции и узнаю их поближе. Скайлер лучше всех в джазовых стилях, в народных танцах — Жосин, а в стрит-дансе — Цзюцзю.       Спустя неделю совместных тренировок Цзюцзю ссорится со мной.       — Молчун, ты решил меня перетанцевать? Я с тобой не играю.       Ещё через неделю мы вздорим с Жосин.       — Молчун, что ты за человек такой! Сходу исполнил мою партию лучше меня, всё желание танцевать пропало.       В конце концов на меня обижается даже Скайлер.       — Молчун, свали с глаз моих. Ты вообще в курсе, что на одной сцене не может быть двух королев? Блин, обосралась с подливой…       — Ешь больше клетчатки и пей больше воды! — кричу я, довольно посмеиваясь. — Тогда у прекрасной леди не будет подливы в штанах.       Я вовсе не собирался теснить их в шоу, просто давно не показывал миру свои таланты и, вытащив наконец их на свет, уже не мог запрятать обратно в чулан. Едва ли не спятив от радости, я перестал держать язык за зубами, но, на мою удачу, девушки были в доску свои, не осаждали меня, а в крайних случаях хорошенько огрызались в ответ: «Хули выпендриваешься? "Выше небес самомнение — тоньше бумаги везение" — помнишь такие слова?».       Сценарий «Посланных в Империю Тан» кажется мне увлекательным. История рассказывается от лица потомка первых японских дипломатов, который по прибытии в Китай закручивает романы с тремя совершенно разными героинями и раскрывает истинную цель своей миссии. Внутренние монологи персонажей ведутся сквозь танец, а смешение театральных жанров, стилей и современных технологий должно воссоздать всю роскошь и блеск золотой эпохи династии Тан. Впрочем, для кассы куда важнее то, что шоу ставит тяньван, попутно набивая его сливками общества.       Художественный руководитель ведёт себя грубо, не стесняется обижать танцоров и если отчитывает кого-то по делу, то обязательно припечатывает: «Не строй из себя звезду!». Он бы мог выражаться с извилистой нежностью, но всем и так очевиден подтекст: везение танцоров массовки действительно тоньше бумаги. Весь успех достаётся солистам, остальным светит роль живых декораций — тёмных листьев, оттеняющих пламя цветов в букете сафлоры, или капель осеннего соуса в самодостаточном блюде.       В такие моменты в моей голове эхом вторит голос Мамаши: «Чего нос задрал? Не корчи из себя звезду!».       Сперва худрук не обращает на меня никакого внимания, но, когда Кира шепчет ему, что я друг Ли Цяо, тот быстро меняется в лице и начинает лицемерно меня нахваливать:       — Что за чудесный мальчик! Такой одарённый! Даже самые сложные чувства выражает одними глазами!       Завязывал бы он нести эту хуйню… Мамаша никогда меня так не хвалила, зато всегда причитала, что я недостаточно хорош. Даже если вся она светилась от радости, с губ слетала единственная фраза: «Терпимо, не стыдно показывать людям».       Девчонки рассказывали, что худрук тоже танцевал по молодости, собирал призы на Весенних чемпионатах и даже основал собственную студию хореографии, только она в итоге закрылась, а сам он постепенно утратил танцевальную пластику. Здесь уместна очередная поговорка Мамаши: «Хребет у танцора должен быть не только гибче, но и крепче всего на свете».       Вернувшись к тренировкам, я постоянно вспоминаю мамашины фразы, а ещё часто думаю о Фань Сяоли. Весенний чемпионат уже через месяц, и я с нетерпением жду, когда эта прелестница с глазами-бусинами и бровями вразлёт поднимется на гигантскую сцену, вскинет голову и, подобно бутону, раскроется, расцветёт, осыплется и наконец-то созреет самыми сладкими ягодами.       Ли Цяо возвращается в театр через полтора месяца в компании со знаменитым постановщиком и танцмейстером Марком Уилденом, что щедро согласился поделиться своими приёмами с наставниками шоу. Для меня это шанс, выпадающий раз в сотню лет, ведь я хорош в исполнении, но ничего не понимаю в постановке. Правда, я боялся Ли Цяо дае и старался не говорить с ним об этом, отвлекаясь на другие темы — нрав у него крутой, кто знает, как он воспримет мою просьбу. Когда наступает время лекции, я просто беру заготовленную ручку со встроенным диктофоном, записную книжку и проникаю в конференц-зал под предлогом уборки.       Покрутившись по залу с тряпкой, я в какой-то момент ловко залезаю под стол, но не проходит и минуты, как меня раскрывает танцмейстер и мрачным тоном просит переводчика выставить меня вон. Сидящие за длинным столом — сплошь друзья и партнеры Ли Цяо — недовольно пялятся на меня, как и он сам, и по его выражению не прочесть, разразится ли буря сейчас или обойдёт стороной. Но вдруг он берёт со стола свой кофе и незаметно для всех проливает его прямо на пол. Перебросившись с танцмейстером парой фраз на свободном немецком, Ли Цяо тихо обращается ко мне:       — Вытирай. Тщательно и не спеша.       В старинной поговорке «Три места сверху» говорится о том, что размышления о поэзии удаются лучше всего, когда ты сидишь верхом на лошади, на мягких подушках или над выгребной ямой. Я же впитывал знания в «Трёх местах снизу»: под столом, под стулом и под ногами Ли Цяо, по капле растягивая уборку фактически украденного кофе, чтобы лужи хватило до конца лекции.       Мне не довелось побыть в шкуре студента, и последняя возможность попасть в университет, данная мне Гу Яо, когда он позвал меня слушателем на актёрские курсы, почила в зародыше. Отвлёкшись от писанины, я поднимаю голову и замечаю, что Ли Цяо украдкой поглядывает на меня. Я смело отвечаю на взгляд серых, как августовское небо, глаз, закусываю колпачок от ручки, и он отворачивается, как бы молча произнося: «Ты меня раздражаешь».       После лекции е велит идти вместе с ним.       — Ты без машины?       — Без. Вас ведь не было, а мне личное авто ни к чему.       — А что с твоим «шевроле»?       — Не езжу, бензин в цене подскочил.       — Ясно, — Ли Цяо разочарованно закатывает глаза, а потом привычно хватает меня за загривок. — Так и сдохнешь из-за своей скупости.       Покончив с моим воспитанием, он звонит Кире и просит подъехать.       — Ты с таким усердием всё конспектировал, усвоил что-нибудь? — спрашивает Ли Цяо уже сидя в машине.       — Я за лекцию узнал больше, чем за полжизни.       — Марк уже вписался в художественное руководство «Посланных в империю Тан» и долго пробудет в Китае… Если понравилось сидеть под столом, сможешь поумнеть ещё лет на триста.       — А что? Под столом хорошо и спокойно.       Ли Цяо вновь по-хозяйски тянет руку к моей голове, но я решительно от неё уклоняюсь.       Приехав домой, Ли Цяо как обычно отправляется плавать и приказывает мне ждать его у бассейна. С тех пор как я засветил его достоинства, сорвав полотенце, он вёл себя осмотрительнее и всегда надевал чёрные плавки, плотно облегающие его внушительный капитал. Закончив первый заплыв, Ли Цяо вылезает из воды и, бросив мне массажное масло, ложится у борта на живот.       — Натри-ка мне спину.       От удивления я столбенею, и он нетерпеливо подгоняет меня:       — Давай живее!       Он заметно схуднул на диете, но его тело по-прежнему налито жизнью, врождённая белизна мягкой кожи обворачивает твёрдые, как регалии из нефрита, сильные мышцы. Я любуюсь на плавные выступы его лопаток, на расслабленное совершенство ровной спины, но больше всего меня привлекают стройные ноги и крепкий оттопыренный зад. Мои пальцы цунь за цунем скользят по телу Ли Цяо, на лбу проступает бисером пот. Масло розмарина горит под ладонями, и мне вдруг мерещится, что я мешаю сладкое тесто — голова идёт кругом от пряного запаха.       Пока руки мнут нежную кожу, моё собственное тело пробуждается от желания и в мыслях я захожу намного дальше. Пошлые картинки мелькают одна за другой, и вот я уже представляю, как снимаю с Ли Цяо тесные плавки, густо смазываю его слюной и проталкиваю меж упругих ягодиц свой эрегированный член, и тысячи воображаемых зрителей подстрекают меня в унисон. Ли Цяо сперва сопротивляется, но потом отдаётся весь, страстно стелется подо мной и двигается навстречу. Я ритмично вонзаюсь в него под овации возбуждённой толпы, плоть колотит по плоти, и мы захлебываемся в экстазе.       — Ладно, достаточно.       Голос Ли Цяо разбивает мою фантазию. Он готовится ко второму заплыву, а я, увидев свою бесстыжую эрекцию, торопливо отворачиваюсь.       — Ты тоже раздевайся, поплаваешь.       Пульс ударяет как бешеный. Я цепенею от ужаса, стоя к Ли Цяо спиной.       — Н-нет, мне нужно домой, ухаживать за отцом.        Хочется провалиться сквозь землю.       — Повернись, — его тон не к добру холодеет.       — Я не могу… — кажется, я уже готов разрыдаться.       — С чего бы? Поворачивайся, говорю.       Спустивший ноги в бассейн Ли Цяо плескает в меня водой, рубашка мигом прилипает к спине.       — Е…       Хоть я преступен в мыслях, во мне нет никакой преступной смелости, и мой тихий голос звучит жалостливо и трусливо.       — Е, у меня флаг развевается…