Рингиль

      Теперь ее звали Даэнэль — Молчаливая. Она и раньше была не из болтливых, а уж теперь будто вовсе отучилась говорить — от горя, судачили о ней те, кто узнавал, какого она рода. Таких было мало — ученики Оромэ не очень-то считались родством. Тут у них была своя иерархия — кто метче стреляет, кто лучше бросает копье. Кто способен на бегу догнать оленя и перерезать горло так ловко, чтоб не испачкаться в крови. Кто лучше выдрессирует свору, объездит коня.       Это было новое, незнакомое дело — прежде ей, принцессе, не очень-то приходилось сталкиваться с такими вещами, как обучение зверья подчинению командам, изготовление сбруи и ошейников, уборка псарни и конюшни, наконец. Но вала Оромэ считал, что, не умея этого, хорошим охотником не станешь — и она принялась учиться с гораздо большим усердием, чем некогда постигала тонкости вышивки на шелке и игры на арфе.       У нее была цель.       Как сказал однажды встреченный ею майя Курумо: «разумным дана речь для того, чтобы они скрывали свои мысли». Прежде она не обращала внимания на слова, пренебрегала тем, что говорили вокруг. Возможно, эта привычка спасла ее от попадания в более неприятную ситуацию, например, если б она была более общительной, то могла бы уйти с матерью в поход через ледяную пустыню. Или вовсе — присоединиться к дяде Феанаро. Но сложилось так, как есть, и теперь она хотела научиться видеть то, что стоит за словами. А с кем это проще сделать, как не с бессловесными творениями Кементари? Те, кто не говорит словами, общаются иначе — движениями, взглядами… и эльдар это так же свойственно — у них живые тела, отзывающиеся на движения души и разума. Надо только научиться читать эти знаки.       И она училась.       Наука Оромэ давалась легко — с природной ловкостью, выносливостью и терпеливостью выслеживать зверя несложно. Даэнэль бродила по лесам и при свете, и во тьме — лучи Тилиона не могли сиять так, как умершее Серебряное Древо, и многие эльдар с трудом привыкали к изменившемуся ритму жизни. Небесные ладьи двигались слишком быстро — едва начнешь какое-то дело, глядь, Ариен уже за край земли ушла, а собрат ее, прямо скажем, светил неярко — на прогулку выйти, поохотиться можно, но не мелкой работой заниматься. Потому она даже радовалась решению изменить свою жизнь — пусть жаль было бросать бабушку и теток, но чем заниматься в опустевшем дворце помимо вышивания гобеленов?       В одиночку бродя в лесах, она строила для себя новую жизнь.       Звери выражали чувства. Эльдар выражали чувства. Чтобы звери не чувствовали угрозы, надо не подавать тех безмолвных знаков, которые показывают намерения — делать вид, что ты равнодушен. Что тебе это неинтересно. Что ты вообще другим занят — бывало так, что слуги, ведущие интересный разговор, замечали ее, замолкали и уходили, оправдываясь, когда она любопытствовала, о чем речь.       В ней что-то менялось.       Она становилась спокойнее. Терпеливее. Внимательней к мелочам и осторожней с неявными знаками настроения. И постепенно начинала замечать: иногда для того, чтобы чего-то достичь достаточно вообще ничего не делать. Точнее, делать то, что совершенно не касается того, чего хочешь достичь. Рассеянная дева-одиночка, увлеченная охотой, любящая лошадей и собак… нет, она не сказала бы, что любила своих зверей так уж сильно, всего лишь умела о них заботиться. Но оказалось достаточно всего лишь пару раз активно поддержать беседу о новорожденных щенках, да демонстративно скучнеть, когда речь заходила о чем-то ином — и готово. При ней смело болтали о таком, чего она раньше и в голову взять не могла!       «Кривыми путями иду я к истине», — думала она, когда эльдар, позабыв о ней, толковали о матери Феанаро. О чужаках с ранами фэа. И о «подвиге» ее деда.       «Отлично, — горько думала она. — Что же это выходит… прав был мой старший дядя? Благословенный Эру правитель страхом заставил Финвэ вынести жестокий приговор, а сам остался вроде как ни при чем. После проклятый Единым Враг вместо того, чтобы вызвать на бой Манвэ, или там, Ильмарин обрушить, убил того, кто в этих высоких делах понимал хорошо, если десятую долю. А справедливый Судья, струсив возразить Королю, отыгрался на том, кто виноват меньше их всех, и на тех, кто вовсе ни при чем…       Да, прав был Феанаро — мы для них лишь игрушки. Захотел — сломал, захотел — выбросил…»       И так ли были ужасны творения Моргота? Неужто нельзя было просто выгородить угол в огромном мире, чтобы он там сидел и дальше не лез? Валар говорили — нельзя, но после всего, что она узнала, веры в благость Стихий у нее сильно поубавилось. Они на самом деле друг друга стоили — эти Высшие Силы, мелочные, как воробьи, дерущиеся из-за хлебных крошек.       Крошек, которыми были жизни ее семьи.              Когда свершилась победа и Враг был низвергнут в Пустоту, весь Валинор ликовал — а она сочла для себя белый цвет знаком траура, ибо ни ее дед, ни мать, ни старший дядя с двоюродными братьями, ни даже их вассалы не покинули чертогов Мандоса. Она молчала, конечно, кивая и улыбаясь, когда ликующие эльдар объятиями встречали возвратившихся родичей и друзей. Сердце ее болело — пусть вышли в жизнь Нолофинвэ и его дети, но она, привыкшая видеть незримое, замечала, как тени страданий ложатся на прежде счастливые лица, как змеи раздора ползут меж тех, кто прежде были родичами, возлюбленными, друзьями…       Победа не исцелила вражды, и не избыла проклятия. А жестокость кары отступникам не уменьшила боль потерь.       Глупо было полагать, что с изгнанием Врага исчезнут разом все противоречия. Да и Намо-Мандос, как ни в чем не бывало, сидел на своем троне в Круге Судеб — а те, что прежде любили друг друга, ныне смотрели — и не узнавали друг друга… просто теперь об этом стало не принято говорить. Валар сочли, что их подданные должны ликовать и радоваться — и проявить недовольство, без разницы, чем, стало считаться чуть ли не оскорблением Воли Эру.       В один из веселых праздничных дней она встретила Артафиндэ — растерянного, с мутными, неузнающими глазами. Он вернулся из Мандоса в счастливый Валинор — но разумом, похоже, остался в той яме, и отовсюду ему мерещился волчий оскал. Они все же поговорили — разочаровавшийся и в любви и Свете родственник собирался отправиться в Лориэн, чтобы уснуть там навсегда, как Мириэль.       — Ты думаешь, тебе это поможет? — спросила Даэнэль с ее саму удивившей злобой — вспомнились насмешливые слова Валы Ирмо. И пусть Стихии, скорее всего, было все равно на ее злость и на еще одного эльда, желавшего добровольно уйти в забвение, но захотелось вырвать из ласковых туманных объятий хоть кого-нибудь… — Размолвка с невестой — не повод умирать. Да, Мириэль умерла в Лориэне, а не уснула — к чему называть красивым словом неприглядную истину?       Она ушла, оставив растерянного брата. А вечером следующего дня к ней подошел неприметный майя с серыми глазами и волосами, и спросил, что она имеет против Владыки Ирмо, и почему хотела помешать исцелению страдающей фэа. Старательно воображая себя деревом, она с трудом отболталась опасением, что такая дивная пара, как Прекрасная Амариэ и Инголдо Финдарато окажутся разлучены — майя отстал, а она поняла окончательно, что из Валинора пора бежать.       Но как тут сбежишь, когда корабли телери ходят только до Эленны и обратно?              Леса Оромэ за последние пару столетий стали некоей нейтральной территорией, где можно было — только осторожно — поговорить обо всем. На охоту в глухих чащобах — почти как в Эндорэ! — ходили многие, и многое разбалтывали под фляжку яблочного вина у ночного костра. Прежде она сказала бы, что эльдар без толку пугают других и себя — но Финдарато все же пошел в Лориэн, и вернулся спокойным и счастливым. Другим. Выслушивая разные истории о том, как кому-то после неуместного вопроса посоветовали сходить к Ирмо и он после этого вернулся «другим», она старательно запоминала имена рассказчиков — а после обходила их дома, беседуя с соседями. И — в девяти случаях из десяти где-то поблизости и впрямь обнаруживался эльда с мутно-безмятежными глазами, сладковатым запахом лориэнских трав в волосах и странным следом в разуме — будто мокрой кисточкой по белому шелку провели. Есть след, или нет — так и не скажешь…       И поневоле задумаешься — не затем ли Ирмо некогда посылал ее в Ильмарин, чтоб оттуда ее послали к нему? Ведь говорили — чтоб стереть память и переделать разум, нужно веление Короля Мира.       Зачем — вопрос отдельный. Говорили — ищут некую невнятную крамолу. Говорили — у Врага остались сочувствующие… на этом хотелось взяться за голову и возопить, точно на сцене новомодного увлечения — театра: доколе! Даэнэль мрачно размышляла о правоте Феанаро — Валар будто играли их жизнями в какую-то странную игру, где можно оказаться виноватым без вины, запутавшись в не имеющих смысла правилах. Так, например, леса Оромэ считались безопасными для болтовни, поскольку Великий Охотник хоть и был ярым врагом Искажения, однако по слухам — считал, что эльдар должны знать о Враге и его слугах, дабы сохранять бдительность, а не тонуть в невежественном довольстве. К тому же — говорили, что из-за этих самых слуг Оромэ поссорился с Ирмо, и, хоть и исполнял веление Короля насчет всеобщего ликования, но и о тревожном поговорить не мешал.       Только, чтоб никто не слышал.       Страх расползался по Благословенным Землям, словно лориэнский туман. И однажды, сопровождая бабушку на какое-то празднество в Валимаре, она почти столкнулась с тем, о ком часто думала в последнее время — легкая высокая фигура, укутанная в туманный плащ, проскользила в паре шагов, вала повернул голову, глянув снисходительно, как на какое-то мелкое животное, улыбнулся…       Ветки дерева в ее мыслях мирно шелестели под ветром. А она, таясь у корней, свиваясь змеиными кольцами в приступе невыразимого бешенства, осознавала — так больше нельзя. Она больше не может жить на одной земле с этими существами, считающими себя вправе распоряжаться разумом и волей ее семьи. Ее народа.       Почему-то именно сейчас, в эту минуту, она поняла, что так больше нельзя. Что слишком много в глазах эльдар стало звериной опасливой настороженности. Страх превращал ее народ в зверей, страх заставлял молчать, отказываясь от дара речи и мысли, а инструмент причинения страха ходил и снисходительно поглядывал на нее — и правда. Кем она была? Муравей под сапогом. Она не могла сражаться со Стихиями – только попробовать убежать…       А корабли в Лебединой Гавани все чаще отплывали к берегам Эленны, и вернувшиеся рассказывали о том, что жизнь на Острове Людей стала так удивительно похожа на жизнь эльдар, и в то же время так дивно различна! И как прекрасны стали младшие Дети Эру, как умны и возвышенны духом, и сколько дивного они создают, и как умеют веселиться — будто бы жизнь в Андор стала подобна бесконечному празднику… как и в Амане, впрочем.       Но говорили еще и о том, что скоро люди собираются в поход к берегам Эндорэ — разведать, как идут дела на покинутой земле…       Ей не было дела до людей. Но оставаться в Валиноре она больше не могла — и ровно тридцать дней спустя сошла на землю Нуменора в гавани Эльдалондэ. Она хотела задержаться здесь, набившись людям в попутчики в их походе к Сирым Землям, а после уйти, затеряться в чужих лесах. Она была хорошим охотником — Вала Оромэ заметил однажды, что справилась бы и в одиночку. Она умела ставить простенькие жилища, снимать шкуры и делать одежду, знала, как выживать в мороз — охотники бывали и в Арамане…       Планы ее, конечно, были другими. Она смутно надеялась отыскать тех самых «слуг Врага», не ради войны с Валар — хотя бы ради того, чтоб свободно поговорить о том, что лежало на сердце. И случись все так, как должно было случиться, она бы стала одной их тех, кто канул в сумраке времен, не оставив следа, не достигнув цели, как камень, брошенный в воду…       Но судьба ее уже ждала у сходен — маленькая женщина с глазами цвета пепла.