добросердечный

— Помогите ему, пожалуйста! Миша врывается в ветклинику под звон музыки ветра над дверью и тяжело дышит. Старушка на потрёпанном жизнью диванчике смотрит на него, то ли как на сумасшедшего, то ли как на второе пришествие Христа, и прижимает клетку с хорьком к себе ближе. Обстановка в клинике, в целом, спокойная, один Миша стоит паникует и едва удерживает в руках огромную скулящую дворнягу. К нему подбегает кудрявый молодой мужчина в светло-зелёном халате и взволнованно оглядывает пса, охая и ахая себе под нос. — Я его сбил... На велосипеде, я ехал — а тут он, из-за угла, и я... вот, — сбивчиво пытается что-то объяснить Бестужев-Рюмин севшим от бега по холодной погоде голосом. — Помогите ему, пожалуйста, у меня денег нет, но я могу что-нибудь придумать, я найду, только помогите ему. — Успокойтесь, всё будет хорошо, — ветеринар приветливо кивает ему, выражая поддержку, пока приглаживает намокшую от дождя шерсть и пытается рассмотреть повреждения. Из-за угла выглядывает совсем молодой парень в бежевом свитере и смотрит на них. Миша думает, что, наверное, выглядит, как вылезший из канавы чёрт. Он насквозь мокрый, а правые штанина и рукав ещё и испачканы после падения с велика. Отличный вечер, конечно, выдался. — Что случилось? — спрашивает юноша, и голос у него невероятно успокаивающий. Подходит ближе, смотрит в испуганные глаза собаки и улыбается ей так, что даже Бестужеву становится спокойнее на душе. — Позаботишься, Кондратий? — Конечно, всё будет хорошо с псинкой. Ветеринар аккуратно подхватывает собаку уверенными движениями и забирает из рук Миши, так, чтобы не тревожить, кажется, поломанную заднюю лапу. Сердце Бестужева уходит в пятки, когда он видит боль на мордочке бедного пса. Вот бесстыжий ублюдок. — Что ж вы, дышите, — говорит молодой парень и кладет ладонь на плечо Рюмина. Тот вытирает нос тыльной стороной и тихо чихает в сгиб локтя. — Пойдемте, сядете, успокоитесь. Миша провожает взглядом собаку и позволяет юноше вести себя к тому самому видавшему виды диванчику. Старушка отодвигается на самый край и вжимает клетку в себя так, что хорьку вряд ли есть чем дышать. — Чаю будете? — Я его случайно сбил, я не хотел. Я просто в общагу ехал, я правда не видел его, там дождь ещё этот... — Бестужев оправдывается невесть перед кем, скорее, перед самим собой, чем кем-либо ещё, и, почти со слезами на глазах, смотрит на парня. Тот все ещё улыбается, и улыбка у него — домашняя. — Я верю, верю. Все хорошо будет, — руку не убирает, сжимает пальцы чуть сильнее; Мишу это не так чтобы сильно, но немного приводит в себя. — Чаю-то хотите? — Нет, спасибо, правда, не нужно. Рюмин неопределенно пожимает плечами и вздрагивает, когда парень отпускает его. Не особо о чем-то думая, Миша пялится в стену и, наверное, пугает бедную старушку все сильнее. Он не видит, но та, кажется, крестится. Темноволосый юноша аккуратно касается его щеки, и Бестужев, снова дергаясь, удивленно на него пялится. Красивый. И снова улыбается, вот как так можно — улыбаться столь тепло. — Замерз совсем. И голос тоже у него тёплый. Миша даже перестает замечать, что мелко-мелко дрожит, слушая его этот голос. Кивает, потому что и вправду замерз, шмыгает заложенным носом и смотрит, будто это он — покалеченный пёс. — Давай я плед принесу, сними пока кофту, она мокрая вся, продрогнешь, — юноша суетится ради него, а Бестужеву совсем неловко от заботы. Но приятно. — Спасибо, — хрипит он и стягивает с себя толстовку, оставаясь в более-менее сухой рубашке под фланель. В ушах звенит от перенапряжения, Миша сглатывает ком в горле и вытирает нос снова. Кидает взгляд на старушку — та охает, — и пожимает плечами, дескать, ну что же вы, я нормальный, на собак не охочусь. Ребра справа немного побаливают от падения, да и на локтях с ладонями явно остались ссадины. И, кажется, на правом бедре тоже, но Бестужев не хочет проверять. Вот дурак — так глупо с велика падать. — Не бойтесь, я не наркоман, — говорит он бабуле. — Ойтыжхосподибожемой, — в одно слово шепчет она и отворачивается, будто пряча от Миши своего хорька. Бестужев ребром ладони пытается разгладить толстовку на своих острых коленках, грустно глядя на порванный у локтя рукав, но вместо этого глупо таращится на собственные трясущиеся руки и вслушивается в стучание зубов. Звон отходит на второй план, но теперь Миша слышит собственный пульс и хриплое дыхание, и это бесит. Он украдкой позволяет себе посмотреть на спину парня и задуматься, что такое он тут делает, если не работает — халата на нем нет, бейджика тоже, и выглядит он не совсем как сертифицированный специалист. Скорее как брат друга жены левой пятки хозяина клиники, зашедший попросить денег на новый свитер, кстати, свитер у него чертовски красивый. И выглядит тёплым. От этих мыслей Миша опять вздрагивает. И ругается на себя, что совсем бесстыжий стал, да отводит взгляд обратно на стену, как будто она интереснее. Не особо вслушивается, но замечает звук бьющейся о керамику струи воды из кулера, и сам себе слабо-слабо улыбается. — Держи, согрейся, — юноша протягивает ему огромную красную чашку, от поверхности струйкой исходит пар. Миша аккуратно обхватывает кружку ладонями и морщится от обжигающего тепла. — Осторожнее, горячий совсем. Не разлей. Парень накидывает на плечи будто язык проглотившему Бестужеву серый махровый плед и заворачивает, как маленького ребенка, не прекращая ему улыбаться и будто проверять взглядом, всё ли в порядке. Миша за этот взгляд готов продать всё, что у него есть: велик (теперь поломанный), полторы тысячи стипендии (на самом деле, на его карте рублей двести), коллекцию из четырёх термокружек (две из них протекают и у одной сломалась крышечка) и книжку какого-то недофилософа (вообще-то, Рюмину её одолжили). В общем и целом, Миша — настоящий идиот. — Спасибо. — Да не за что, — присаживается на корточки перед Бестужевым и продолжает поправлять плед, как будто думает, как будет теплее. Рюмин краснеет, но это не совсем заметно, потому что он и так красный. — Тебя как зовут, бедолага? — Миша, — сёрбает чаем и обжигает язык. — Бестужев-Рюмин. Шутки про бесстыжего я уже слышал, но можешь попытаться. В ответ парень смеётся. А Миша краснеет еще сильнее, потому что смеется он — притягательно. — Сергей, — нарочито пафосно и с демонстрационно серьезным выражением лица. — Муравьёв-Апостол. Шутки про Апостола Петра, Андрея и всех остальных я тоже уже слышал, не надо пытаться, пожалуйста. — Приятно. — Мне тоже. И Бестужев смеётся тоже, немного нервно, но вполне себе искренне. Снова сёрбает, и опять обжигается — и ему ещё смешнее. Ситуация глупая донельзя, а за собаку всё ещё страшно, и от переизбытка эмоций Мише хочется то ли плакать, то ли гоготать. Серёжа — не помогает совсем. Он берёт в пальцы краешек пледа и вытирает влагу с намокших волос Бестужева. Убирает челку, прилипшую ко лбу, и сосредоточенно хмурится. У Миши даже желудок сводит от этого взгляда. — У тебя кровь, — бормочет Муравьёв, и от волнения в его голосе Рюмин готов сквозь землю провалиться. — Погоди, я сейчас. Убегает снова, оставляя Мишу прятать смущение в горячем чае. Хорёк скребется внутри клетки, а старушка старательно прячет его от малейших взоров Бестужева, и не то чтобы его это сильно волнует. У него, между прочим, есть проблемы поважнее. Он мягко касается пальцами виска и с удивлением глядит на окрасившиеся в багровый подушечки, только сейчас замечая легкое головокружение. Думает, что теперь придется волосы стричь, чтобы заклеить ссадину, и грустит, ведь отращивал их достаточно давно, да и стиль у него явно не под армейский ёжик. Красочную картину в воображении о том, как Миша драматично рассекает по улицам Питера с наполовину бритой головой, прерывает вновь возникший перед носом Серёжа. У него в руках стопка ватных дисков, моток лейкопластыря и баночка перекиси, и Рюмин недовольно морщится, предрекая не самые приятные ощущения. Вообще-то, он взрослый и самодостаточный, а ему тут собираются ранки ваткой протирать. Но он, в общем-то, не сильно против. — Не сильно ты приложился, так, немного кожу рассёк, — стерев кровь с виска, рапортует Серёжа и обмакивает диск в перекись. — Ничего серьёзного, но потерпеть придётся. Могу принести тебе Андрюшеньку. — Андрюшеньку? — Маленький плюшевый кролик. Драный весь уже, правда, его обычно котам подсовывают, — Муравьёв улыбается едва ли не хитро, но скорее по-дружески, и Миша не знает, ему обижаться, что его считают ребёнком, или радоваться, что сравнили с котом. Вместо каких-либо слов Бестужев просто криво усмехается и поворачивается к Серёже разбитым виском, так скажем, даёт ему карт-бланш на истязание бедной ссадины этой его дурацкой перекисью. От малейшего прикосновения щиплется жутко, и Рюмин шумно вдыхает через зубы, что почему-то вызывает у Апостола ухмылку. — Точно тебе Андрюшенька не нужен? Миша его игнорирует, искусно пытаясь сотворить на лице обиду, но получается только плохо скрываемое веселье. Дальше только терпеть, и помогает разве что прохладное дыхание Серёжи, которое он использует вместо волшебной целительной энергии плюшевых кроликов для того, чтобы избавить Бестужева от неприятных и болезненных ощущений. По спине бегут мурашки, но Рюмин сбрасывает это на собственную несостоятельность и начинающуюся простуду. — Больно? — Мгм. — Ну, потерпи ещё чуть-чуть. В чуть ноющей с недавних пор голове Миши запускается счётчик секунд до того момента, когда его рассечённую кожу перестанут истязать, но Бестужев-Рюмин бросает эту затею, насчитав по ощущениям примерно вечность, а на деле двенадцать. Ему уже почти не больно, а от дуновений Серёжи — приятно даже. И глупая мысль о том, чтобы падать с велика почаще, если вот так будет это заканчиваться, посещает, кажется, совсем впавший в раздрай мозг студента. Муравьёв-Апостол случайно слишком сильно задевает ссадину, и Миша вспоминает все русские, французские и всякие разные остальные ругательства, которые знает, но смиренно шипит и просто морщится. — Прости, пожалуйста. — Да ладно, я не хрустальный, переживу, — отшучивается Бестужев и снова вытирает нос. Кружку приходится поставить на тумбочку рядом, потому что дрожащие руки не выдерживают. Царапины на ладонях чуть жгутся. — А ты всем так помогаешь, или только я такой особенный? Наглость обычно поощряется, но Миша уже успевает пожалеть сто раз о сказанном за то мгновение, что Серёжа сохраняет молчание. Потом смеётся, ещё через секунду — щёлкает студента по носу. — А может, и особенный, — у Бестужева перехватывает дыхание. — Нечасто кто-то сюда притаскивает сбитых собак и волнуется о них больше, чем о себе. — Не в ларёк с шавермой же мне было его нести. — Это, кстати, она. Упс. Миша удивленно смотрит Сергею в глаза. Сергей лишь улыбается своей этой улыбочкой, которая из себя выводит и при этом успокаивает. — Я не собачник, не смотри на меня так. — Я бы на твоём месте заметил, что у неё нет... пятой ноги, — Муравьёв хохочет, а Бестужев краснеет до кончиков ушей. Ну, приехали. — Не смейся надо мной. — А то что — тоже на велике собьёшь? — А может, и собью. У Рюмина совершенно не получается выглядеть угрожающе, как сильно он не пытается. Может, мешают недобритые усишки, может, щенячьи покрасневшие глаза, может, тот факт, что он испугал старушку, а не её хорька. Бестужев бы поставил на усишки — до хорька дела ему нет. — Ну, удачи тебе тогда. Своё праведное возмущение (по сути, субъективное желание выпендриться) Миша прячет за глотком подостывшего чая. Язык больше не обжигает, чему Бестужев безумно рад, хотя ощущение вкуса все равно пропало. Студент сосредотачивает все свои мысли на этом факте, чтобы просто отвлечься от лица Серёжи в опасной близости от своего. Тот выбрасывает два испачканных в крови ватных диска и приглаживает волосы Миши вверх, очевидно, чтобы наклеить пластырь, но у Рюмина все равно ладошки потеют — руки у Серёжи мягкие, без мозолей почти. Глупости, всё глупости, главное, это шершавый язык. Бестужев проводит по нёбу и трёт им о дёсны, по-детски забавляясь шершавостью, а потом Муравьёв отрывает кусок лейкопластыря зубами, и всё — Миша пропал. Адьёс, амигос, Бестужев-Рюмин собирается отправиться в долгое бесцельное путешествие по просторам океана, называемого у Мишеля нет понимания границ и слишком пылкое открытое сердечко, которое не так-то и легко разбить, так что страдать он будет долго. Долго и чувственно, на уровне викторианских барышень. — Где ещё поранился? — А? — Миша выныривает из потока мыслей. — На что ещё приземлился, спрашиваю, не лицом вниз же ты совершал своё эффектное падение. Насколько Бестужев может помнить (а он там, между прочим, в отличие от некоторых, был), это было совсем не эффектно и скорее даже унизительно. Говорить об этом он, конечно же, не станет. — А, да всё, остальные части тела в целости. — Стесняешься, что я тебе помогаю, что ли? — раскусив наглую ложь, напрямую спрашивает Серёжа, и Миша не знает, что ответить, потому что а если да. — Не дури, обработать надо, чтоб заражения или ещё чего не было. — Ты врач какой-то или что? Муравьёв усмехается и смотрит на Рюмина так, будто он — самый непроходимый дубина в его жизни, и, между прочим, сам Рюмин особо с этим не спорит и на место интеллектуала не претендует, но все равно обидно. Немного. Самую малость. Чтобы вот мгновение похмуриться, и сразу отпустило. По сути своей Бестужев вообще не обидчивый человек, да, взбалмошный и чересчур вспыльчивый, но зла он ни на кого не держит и не собирается, и вообще, он почти Мать Тереза, только в штанах и не совсем Мать, и вовсе не Тереза. Но сердце у него доброе, правда-правда, людей не бьёт (только если очень заслужили), в общаге не шумит (разве что по праздникам) и собак на тротуарах не сбивает (это единоразовая акция, он больше не будет, обещает, честно). Дурак, конечно, но всё же добрый дурак. — Определённо нет, — Серёжа опять улыбается, да бесишь ты улыбаться, прекрати, красивый слишком. — А тут тогда что делаешь? — Котов ворую, чтобы продавать в шавермачные, а ты что подумал? — и смеётся, ну правда, как будто это смешно. — Я в приюте для животных волонтёр, ну, который на Варшавской. Сегодня Леську принёс на обследование, она подралась там с кем-то. Это самое доброе и горячее сердце Миши, кажется, собирается растаять от осознания того, что Серёжа — на самом деле, самый искренний и добродушный человечек, которого ему довелось встретить. Бестужев не очень умело прячет улыбку в чашку с чаем и, отхлебнув немного, отставляет её на тумбочку снова. — А Леська — это? — Рыбка гуппи, конечно, — ну серьезно, хватит уже улыбаться, кто тебе право такое дал. — Такса мелкая, но бойкая очень. Выглядит, как пирожок, а на деле лезет везде и всюду, тявкает на всех и вполне себе язва. — Мише думается, что они с Леськой в чём-то сходятся. — На тебя похожа. Если бы Бестужев пил, он бы поперхнулся, да так, чтобы точно заплевать Муравьёву всё его это довольное лицо. Не то чтобы Рюмин возмущён, нет, но вообще-то он не мелкий. — Я не мелкий, — повторяет он свои мысли, то ли насупившись, то ли пряча смех. — А ссадины протереть не даёшься — и кто тут теперь не мелкий? — Ой, иди ты в задницу. — С превеликим удовольствием, руку давай, — тянет свою ладонь и смотрит прямо в глаза. — Я не отстану, Миш. Это всё страшные глупости, но Бестужев-Рюмин всё же сдаётся и, содранными ладонями кверху, протягивает руки Апостолу и, продолжая делать вид, что он во вселенской обиде, украдкой подсматривает на сосредоточенное выражение лица Серёжи, пока тот обрабатывает не самые смертельно-опасные царапины так, будто Миша собирается в ближайшее время скончаться в муках. Щекотно, но больше щиплет, и студент чуть морщится, усиленно силясь не улыбаться. Глупости — страшные, но Миша ведь и есть самый настоящий глупец. Он следит взглядом за длинными пальцами Муравьёва так, словно секретный агент, и эти пальцы — его главная миссия. Глотает воздух и чуть им же не давится, резко отводит глаза, когда Серёжа неожиданно смотрит на него, и медленно переводит обратно на их причудливым образом переплетённые руки. И краснеет — бурно, но это всё мелочи, потому что пульс зашкаливает и ничего не слышно почти от звона в ушах. — Ничего ведь страшного, да? Даже заклеивать не надо, — Муравьёв-Апостол звучит, как самая заботливая мамочка на свете, но Мише даже нравится. — Это ты мой локоть правый не видел. Сергей смотрит на него почти по-отечески строго, как если бы старший брат ругал младшего непоседу за очередную шалость, которую тот пытался утаить. Бестужеву то ли стыдно, то ли весело, но в целом — лучше, чем за день, да и за месяц, пожалуй, в принципе. — Показывай. — Смотреть там нечего, это тебе не сериалы по России-1. И вроде бы Серёжа закатывает глаза, но всё равно не может сдержать усмешку. А Миша, хитрец поганый, только и рад, хотя с каждой такой улыбкой всё сильнее, кажется, теряет рассудок. — Я могу даже подписку на онлайн-сервис купить, если тебе так хочется. Миш, показывай. — Волноваться будешь, — предупреждает Бестужев, потому что по ощущениям у него вместо кожи огромная ноющая рана. Не, рана, конечно, ссадина-царапина, но там даже толстовка с рубашкой подраны, так что смотреть Рюмин и сам особо не хочет. — Я и так волнуюсь. Серёжа говорит это так просто, словно ничего в виду не имеет, а у студента аж челюсть сводит от его слов. И в желудке что-то переворачивается, но Миша уговаривает себя думать, будто это из-за его нерегулярного ввиду маленькой стипендии питания и нахлынувшего голода. Стараясь не прикасаться к травмированному месту, Бестужев закатывает рукав до середины плеча и выворачивает руку локтем вверх, вздыхая. От вида на большую, размером с чайное блюдце, кровоточащую ссадину Мишу немного тошнит, но его даже успокаивает тот факт, что болит всё это месиво меньше, чем можно было бы подумать, на него взглянув. — Всё не так страшно! — пытается он убедить Серёжу, но выходит совсем-совсем невразумительно. Тот смотрит едва ли не с ужасом и аккуратно обхватывает пальцами предплечье Рюмина, притягивая к себе чуть ближе. Подушечками невесомо проводит прямо по краю ссадины, чуть вытирая подсохшую кровь, а потом резко поднимает глаза на Мишу и сверлит взглядом, суровым и переживающим одновременно. Ну вот и всё, думается студенту, теперь он точно выглядит распоследним неуклюжим идиотом в глазах самого волшебного юноши на земле. Что за день-то такой, а. Прежде, чем Миша успевает сказать ещё хоть что-то, Сергей подрывается с места с не совсем разборчивым "ясейчасвернусьпогодинемного", брошенным на одном выдохе, и буквально бежит куда-то в кабинет. Бестужев глупо пялится на собственный локоть, на подсохшую кровь почти по всей руке, и по-идиотски радуется, что на нём была толстовка, сохранившая его от явно чего-то похуже. Старушка ругается себе под нос и пересаживается на пластиковый стул в другом углу помещения, из-за чего Мише хочется рассмеяться. Он не страшный, совсем, он — бедный студент-языковед, и это он должен всего бояться. Особенно перед зачётной неделей и особенно если на деле не знает вообще ничего. — Держи, можешь с ним что хочешь делать, не ори главное, хорошо? — Серёжа появляется так же быстро и резко, как исчез, протягивает видавшего виды плюшевого кролика и снова опускается перед ним на колено. — Будет, наверное, больно. — Да я боли не особо боюсь, — тихо отвечает Миша, но Андрюшеньку всё равно сжимает в пальцах. — Я на всякий случай. Белой влажной тряпочкой стирает всю кровь с не задетой кожи; ткань холодная, так что Бестужев вздрагивает. Аккуратно прикладывает её к ссадине, и боль чуть стихает. Руки у него тёплые, до безобразия мягкие и уверенные — студент даже начинает думать, сколько бедных покалеченных животных прошло через эти его руки, раз Серёжа так хорошо знает, что ему делать. А ещё думает о том, как это, наверное, красиво — Серёжа, ухаживающий за брошенными питомцами. И о том, насколько у него сердце доброе, и еще о том, что для него он сам — Миша — всего лишь очередной пострадавший пёсель, которому рефлекторно захотелось помочь. Вроде смешно, а вроде и грустно. Но глаза у него и правда щенячьи, так что перепутать не сложно было. — А с великом твоим что? — Колесо погнул на восьмёрку и пару звёздочек сорвал, — Миша подыгрывает Муравьёву-Апостолу, который просто пытается заговорить его, пока подносит пропитанный антисептиком ватный тампон к ссадине. Щиплет сильно, до судороги в пальцах ног, но Бестужев не вырывается. Шипит только и стискивает зубы посильнее, ведь он хороший мальчик. — То есть, не совсем мёртвый? — Да нет, жить будет, но я не знаю, как чинить его буду. Рюмину не совсем нравится всплывшая в памяти сумма его бюджета на карточке: двести сорок три рубля четырнадцать копеек и, главное, шестьдесят семь баллов "спасибо". — Вот этими ручками, — смеется Серёжа и щёлкает по ребру ладони Миши слабым щелбаном. — Я их как раз тебе починил. Сердечко делает кульбит и приземляется куда-то вниз живота, и Бестужев со всем своим отсутствующим актёрским талантом готов откинуться назад и приложить руку ко лбу, вздыхая и издавая манерные ахи-охи. По ощущениям, он — влюблённая девица, готовая бежать замуж после первой же встречи. Обрабатывая его локоть, Серёжа спрашивает ещё какой-то совершенно не интересный бред, но при этом так, как будто ему на деле очень даже интересно. И Миша продолжает ему отвечать, как на духу, прекрасно зная, что выдал бы Муравьёву код от ядерного чемоданчика, если бы знал, стоило только спросить. Они говорят про студенческую жизнь (Миша узнает, что Серёжа учился по обмену во Франции год), про зарубежное кино (теперь на французском, потому что могут себе позволить), про ароматизированные свечи и неудобные матрасы (издержки шняги шняжной жизни общажной), про бродячих котов и Марсельезу, перескакивают с темы на тему и особо не задумываются над тем, о чём говорят. Когда тот самый Кондратий выходит в приёмную, Сергей завязывает бантиком края бинта на руке Бестужева-Рюмина и смеётся над их некомпетентной дискуссией о конвертируемых валютах. — Всё с собачкой хорошо, лапку ей подлатали, через пару недель бегать будет! — радостно сообщает ветеринар и как-то хитро улыбается Муравьёву. — Нашёл себе такого же дурака, Сергей Иванович? — Идите к черту, Кондратий Фёдорович, — ни капли не смущается и продолжает сидеть, как сидел, опираясь локтем о коленку Миши. А тот думает, это что, его дураком назвали, или показалось. — А куда она теперь? — спрашивает о собаке Бестужев, вдруг понимая, что дворняге деваться некуда. — Так я и заберу к нам, — успокаивает его Серёжа и подмигивает по-свойски. Подмигивает, черт бы его побрал за такое. — А Леська там что? — И Леську забирай, только смотри, чтобы не дралась больше. Серёжа встаёт и улыбается Бестужеву, и в этой улыбке Мише мерещится грусть. Протягивает руку и выглядит так, будто ему очень неловко, но Рюмину кажется, будто неловкость — то, чего у Муравьёва быть не может. — Ну, давай, мне бежать надо, — слова прощания горчат даже на слух. — А почему Андрюшенька-то? Не услышав ожидаемого "пока" в ответ, Серёжа непонимающе хмурится, руки не убирает, так и стоит, как дурачок. Миша пялится. — Ась? — Почему его так зовут? — протягивает кролика Муравьёву в ту самую руку и улыбается. Дурак, ей-богу, но Бестужеву даже нравится таким быть. — А, да не знаю, повелось так. Могу в честь тебя попросить переименовать. — Чтобы меня кошки драли? Нет, спасибо. Смеются. На душе у Миши кошки дерут знатно — расходиться не хочется от слова совсем. Остывший чай удовольствия не приносит, и даже старушка ушла в кабинет, забрав и повод подумать о чём-то отличном от Муравьёва. — Рад был познакомиться, — выдавливает из себя Рюмин, наблюдая, как Апостол ломается, чтобы не прощаться первым. — Пока? — До встречи, Миш, — улыбается, коротко машет рукой с зажатым в пальцах кроликом и уходит за собаками. А Миша провожает его взглядом и улыбается тоже. Как распоследнее дурачьё. И день превращается из ужасного в самый лучший.

***

бесстыжая булочка @rumkaveschyaet · 3 мин я выжил в тяжкой схватке с асфальтом но погиб в сражении avec les garçons beaux несите гроб je suis tombé amoureux

***

тринадцать мозговых клеток муравьёва-апостола @apostolneandrej · 5 мин Требую неприхотливое плечо поплакаться о любви с первого взгляда. Шампанское прилагается.

***

Над дверью приюта музыки ветра нет, но звенит какой-то отвратительно дешёвый колокольчик, или, может, это Миша совсем с ума сошёл, что ему мерещится. Пахнет собачьей шерстью (приятно так, по-домашнему) и освежителем воздуха "морской бриз" (Рюмин знает, у него такой в туалете стоит в общаге). И тепло очень. Бестужев дышит на покрасневшие руки, оглядываясь. В небольшом помещении ровно две двери, одна из которых входная, диванчик и стойка в углу; ярко-рыжий кот, свернувшись калачиком, спит у обогревателя, на крючке висят две куртки и пальто. На белом листе бумаги, скотчем приклеенном к стене над стойкой, восковым мелком выведено: Подари свою любовь хорошим мальчикам и девочкам! И смайлик. Миша улыбается. Коротко стриженный юноша, что-то читающий, поднимает глаза и внимательно изучает Бестужева с пару секунд, а потом кивает и приветливо говорит: — Привет, ты к нам по какому поводу? — встаёт из-за стойки и подходит чуть ближе. — Собаку, кошку, попугайчика? В голове у Рюмина глупая мысль о том, на кого Муравьёв похож больше: на собаку, кошку или на попугайчика. Он мнётся слишком долго, пауза затягивается, и слова отказываются формироваться в осмысленное предложение. Парень, на котором жёлто-зелёная футболка с логотипом приюта и бумажный бейджик с надписью фиолетовым фломастером "Пестель — эксперт по кошкам", усмехается. — Не боись, никто тут тебя не сожрёт, — и руку протягивает. — Я Паша, котов тут всем предлагаю, ты? — Миша, — некрепко жмёт руку в ответ и, прокашлявшись, снова смотрит на рыжего у обогревателя. Толстый такой, мурчит во сне. — Вообще, я Серёжу искал. Пестель оборачивается на дверь, будто вспоминает, существует ли в данном периметре хоть какой-нибудь Серёжа, а потом с прищуром оглядывает пластырь на лбу у Бестужева, лицо в целом, дырявую на локте толстовку, и снова смотрит в глаза. — Муравьёва-Апостола? — уточняет. — Ага. Рюмин облегчённо выдыхает: всё-таки, по правильному адресу пришёл. Муравьёва тут хотя бы по имени знают. — Миша? — Пестель переспрашивает и чуть склоняет голову набок. Глядит, как будто о чём-то догадывается. — Ну да. — Миша? — и ещё раз, с нажимом. Хитро-хитро ухмыляется и оглядывается на дверь снова. Студент кивает, смущаясь от неловкости и непонимания происходящего. — Бесстыжий-Рюмкин? Миша не знает, плакать ему, смеяться, что вообще делать. У него в голове каша и даже мысли судорогой сводит от сюрреализма ситуации. Он тупым голосом поправляет: — Бестужев-Рюмин. — Тот самый что ли, — как сам с собой общается Паша. Откуда ты меня знаешь, ирод, — думается Бестужеву. Пестель ухмыляется всё сильнее. — Не думал, что придёшь. Не то чтобы Рюмин вообще осознаёт суть разговора, но и развернуться да уйти не совсем хочется. Так что он просто с глупым выражением лица, чувствуя себя последним идиотом, трёт повязку на локте через ткань уже новой рубашки и пялится в никуда. — Чего? Вместо ответа Пестель кладёт руку на его спину и подталкивает к двери, одновременно похлопывая по лопаткам и подмигивая. Выглядит он, как будто словил джекпот. Открывает и переводит через порожек, как маленького ребёнка. — Там твой Серёжа, с собачками играется. Или, может, попугаев кормит, они у нас вот по правой стороне коридора — поищи, короче. Дверей немного, не потеряешься, но если какой кот нападёт — ори, может, кто-нибудь поможет, — наставляет, как на последний бой, и снова хлопает по плечу. Миша этого дурацкого Пашу готов сжечь на святом костре инквизиции. — Ну, всё, с Богом тебя, герой-любовник. Обидишь — найду. И, ещё раз напоследок хлопнув по спине ладонью, закрывает за ним дверь. Бестужев остаётся стоять один в полном недоумении посреди длинного коридора. Откуда-то слева раздаётся приглушённый стенами лай, и Миша направляется к ближайшему повороту. Впереди видит около двенадцати цветных клеток, в которых, однако, пусто, и выход в ещё какую-то комнату. Идёт туда, чувствуя себя расхитительницей гробниц, и озирается в страхе увидеть тех самых котов, о которых предупреждал Пестель. Но за весь путь ни одна кошка не пытается напасть на него и выдрать глаз, и Миша, целёхонький, останавливается у порога огромного помещения, застеленного искусственной травой и обставленного, как маленькое подобие игровой площадки для собак. Нет, Бестужев не разбирается, просто он видит, что по этим странным штукам эти самые собаки бегают. Их много — наверное, около двадцати. Самые разные: крупные, обычные, совсем маленькие, всяких разных окрасок и пород. Прыгают и носятся за мячиком, кто куда, у стены лежит отдыхает знакомая дворняга с шиной на задней лапе. Рыжая семенящая такса с пластырем на ухе идентифицируется Бестужевым как Леська. А в центре всего этого безобразия стоит смеётся Серёжа, уклоняющийся от огромного дога, пытающегося то ли облизать, то ли съесть его лицо. Ей-богу, Миша, наверное, растаял бы в ту же секунду, если бы был пломбиром. Но он, слава богу, человек, и может кое-как сохранять свою форму; правда вот в животе у него ураган похлеще Катрины, и аж скулы сводит от улыбки. Стоит и бесстыдно пялится, не выдавая своего присутствия, на то, как Муравьёв играется с золотистым ретривером и орёт на, видимо, Остапчика, что тот пытается по-дружески куснуть его за лодыжку. Взгляда оторвать не может — такой Серёжа притягательный. Вот так просто, среди брошенных собак, отдающий им своё тепло душевное, играющий с ними, как со своими. Чёрт возьми, Миша влюблён. У него буквально рёбра болят, так влюблён. Нельзя же таким быть. Будь воля Бестужева — по Конституции бы запретил. А потом Муравьёв оборачивается и замечает его — и замирает на месте с открытым ртом на секунду. На две. Ладно, на все десять — Миша его не винит, сам ведь таращится стоит, как идиот, блин. — Миша? Удивлён. Пялится, будто призрака увидел, а потом улыбается широко-широко и идёт навстречу. — Нет, Апостол Пётр, ключи от рая пришел отдать, — шутит Бестужев, но сам над своей шуткой посмеяться не успевает, потому что Серёжа заключает его в свои объятия и прижимает к себе крепко очень, так, что дышится едва-едва. Мише нравится. Он обвивает Муравьёва руками в ответ и жмётся к нему сильнее, вдруг понимая, что пахнет от него безумно приятно. — Ты чего тут? — Сказал же, ключи от рая принёс. Апостол смеётся, громко. У Бестужева, кажется, сердце скоро прикажет долго жить. — Я рад тебя видеть. — Я тоже. — Как ты себя чувствуешь? — Как будто с велосипеда вчера упал. — Ой, дурак, блин, — Муравьёв со смехом мотает головой и, прижав напоследок посильнее, выпускает Мишу из объятий, но рук с плеч не убирает. — А если серьёзно, не простудился, рука не болит? — Нет, мам, — Рюмин закатывает глаза, но всё ещё улыбается, потому что вообще-то не улыбаться не получается. Он, по ощущениям, скоро коньки отбросит от эйфории. И поминай как звали Мишеля Бестужева-Рюмина, имевшего нездоровую тенденцию впадать в кому от резкой вспышки любви к добросердечным мальчикам. Точнее, одному конкретному мальчику. И что, что Муравьёв, очевидно, старше. — Что, уже побеспокоиться о тебе нельзя? — Нельзя, а то Пестель подумает, что я тебя обижаю. — Думай больше об этом Пестеле, — Серёжа треплет его по волосам и на мгновение оборачивается, чтобы оглядеть ситуацию с двадцатью непослушными псами. — Он, на самом деле, безобидный, и ничего тебе не сделает. Он только у кошек авторитет. — Может, я по гороскопу кошка. И снова Муравьёв заливисто хохочет, пока его не прерывает особо рьяно льнущий к ногам Остапчик. Серёжа чешет его за ухом и отправляет к остальным, бороться за мячик, пока Миша продолжает пялиться на него уже совсем неприкрыто. Ну, ему можно, он же бесстыжий. — Нет такого знака, Миш. — Тогда по китайскому календарю. В ссадину на бедре Бестужева нагло прямо носом врезается крупная собака с чёрной-чёрной шерстью. Он морщится и фыркает на неё, инстинктивно делая шаг в сторону, но та продолжает виться вокруг него, словно нашла себе новую игрушку взамен мяча. — Эй, Вита, уйди! — заметив реакцию Рюмина, указывает Серёжа и чуть одёргивает собаку на себя. Та успокаивается. — Боишься, что ли? — Не-а, — мотает головой Миша и садится на корточки перед Витой, поглаживая её по шее. — А ты их всех по именам знаешь? — Конечно, — садится рядом и тоже гладит псинку по спине. — Даже знаю, когда какую подобрали. Виту, вот, три года назад. — Ты три года тут работаешь? — Четыре уже почти, — пожимает плечами, как будто это совсем не важно, и едва ли случайно задевает пальцы Бестужева своими. — С конца второго курса. У Миши всё плохо с математикой, поэтому ему требуется несколько секунд, чтобы сосчитать. — Значит, ты меня старше где-то на пять. — Ты в школе ещё что ли? — удивлённо спрашивает Серёжа и даже замирает на мгновение. — Нет, на втором уже, просто рано учиться пошёл. Мне девятнадцать, — не думая особо, кладёт ладонь поверх руки Муравьёва. — А ты считать не умеешь. Апостол переводит взгляд на их руки, смотрит долго. Молчит, но лицо у него спокойное — Миша заглядывается. А потом — резко — перехватывает ладонь Бестужева и сплетает пальцы, проводит ласково большим по ещё холодной коже, почти гладит, и выдыхает, когда Рюмин с этим ничего не делает. Как будто боялся, что тот уйдёт, вырвет руку, накричит, ещё что-нибудь. А Миша с ума сходит слишком, чтобы вообще что-то делать. — И правда пять, мне двадцать четыре, — как будто сам себе бормочет Серёжа, а потом резко переводит тему. — Я тебя вчера вконтакте не нашёл. О, Боже, он искал. — Я там Мишель, а не Михаил. — Почему? — Муравьёв не сдерживает удивленной усмешки. — Не знаю, нравится так, — пожимает плечами Бестужев. — По-французски почти. Я один такой, так что найти не сложно. Рюмин вспоминает, как вчера пытался заставить разбитый экран действовать, но всё, что смог, вслепую набрать твит и позвонить матери (но динамик у него совсем едва держался в предсмертном состоянии), потому что работала только нижняя половина. — А я вот разбил свой вчера, — зачем-то говорит Бестужев Муравьёву и достаёт из заднего кармана вдребезги расколоченный мобильник. — По поиску вообще ничего не видно было. Но я тоже искал! Серёжа смотрит на него так, будто перед ним — самое прекрасное, что он видел в жизни, и Миша готов умереть из-за этого взгляда. По спине мурашки не то, что бегут — маршируют целыми полками. Он готов подписать любую капитуляцию, только бы его больше не заставляли вот так сидеть и делать вид, будто он сейчас не упадёт в обморок от переизбытка чувств. Эту схватку с прикосновением пальцев Апостола к своей руке он точно проиграл, а взгляд — ну совсем уже запретный приём. Имбаланс. — Ты очаровательный, Мишель. Бестужев краснеет, как рак. Всё, это точно белый флаг, он сдаётся. — Спасибо. — Вот так особенно. Мише приходится прикрыть глаза, чтобы не сделать что-нибудь неприемлемое или не отключиться прямо на этой искусственной траве. Если бы у него внутри был счётчик допустимых чувств, то он бы точно вышел из строя. Поломался. Бестужев ломается тоже, потому что Серёжа ловит пальцами его вторую руку с телефоном и ласково-ласково ведёт по запястью подушечками. У Рюмина такое впервые, что сердце аж биться перестаёт, и дышать не получается. — Пойдёшь со мной куда-нибудь сегодня? Кино-вино, или кафе какое-нибудь, или ещё куда, — Муравьёв смотрит умоляюще, будто Мишу умолять надо. Он с двух слогов бы согласился. — Пожалуйста. — Как свидание? — А ты хочешь? — Хочу. Серёжа улыбается облегчённо и сжимает его пальцы в своих. — Тогда — как свидание. — Пойду, — не успевает договорить, как Апостол подаётся вперёд и снова крепко его обнимает, зарываясь пальцами в волосы. Вита убегает, из-за чего они валятся на искусственное покрытие. Миша оказывается спиной на траве, Муравьёв придавливает его сверху и смеётся, опять, заразительно и ярко. Приподнимается на локтях, смотрит снизу вверх, убирает упавшую на лицо чёлку. Мотает головой, будто не верит в происходящее. Бестужев пялится на него, рот разинув, потому что ракурс — невероятный. Вечно бы так лежал. У него саднит локоть, но Рюмин стойко молчит. Серёжа переворачивается и ложится рядом с ним, не отпуская его руки, смотрит на светлый потолок и вздыхает. Мише бы к врачу — он уже на грани, ещё чуть-чуть, и помешается. На Муравьёве и улыбке его этой. Серьёзно, это переходит всяческие границы. От осознания, что у них сегодня свидание, Бестужев готов разреветься, словно ребёнок, которому подарили щенка. У него никогда не было свиданий, и вообще, ему всего девятнадцать, его любовные похождения — две девушки в старших классах и попытка что-то начать с парнем из соседней комнаты в общаге на первом курсе. Ничего даже близкого. Но Мише нравится. Так нравится, что и умирать можно, но совсем не хочется. — Погоди, — вдруг доходит до него. — Что? — Ты про меня Пестелю говорил?

***

бесстыжая булочка @rumkaveschyaet · 15 мин у меня сегодня свидание несите валерьянку je suis sur le point de mourir он просто le rêve я не шучу

***

тринадцать мозговых клеток муравьёва-апостола @apostolneandrej · 8 мин Ставьте ставки, Муравьёв идёт на свидание!!

***

Коллективным обсуждением длиной в сорок три минуты ожесточённой словесной перепалки решено назвать неудачно попавшую под колёса Бестужева собаку Эйвой и переселить в квартиру Муравьёва-Апостола. Миша улыбается и допивает кофе, любезно купленный Серёжей, держа того за руку под столом. Он решает, что переезжать к Муравьёву из общаги на второй день знакомства чересчур быстро, поэтому с улыбкой отказывается, обещая подумать когда-нибудь после сессии, но это никак не мешает ему придумывать, как бы выглядело их общее семейное гнёздышко. Серёжа не пытается и не хочет даже остановить его мыслительный поток, лишь улыбается и гладит пальцем по ладони. И смотрит влюблённо, потому что Миша — очаровательный. Дурак тот ещё, конечно, но до того восхитительный, что у Муравьёва слов нет, чтобы это описать. — А ещё у нас обязательно будет библиотека французских изданий! — Да, да, конечно, Миш. По улице они идут не за руку, но почти вплотную, несмотря на полностью свободный широкий тротуар. Серёжа не даёт Бестужеву походить по парапетам, но соглашается сфотографировать на фоне Галереи с чуваком в ростовой фигуре Марти из Мадагаскара и делает вид, будто не замечает, как Миша исподтишка снимает его иногда. И кормит за свой счёт в Токио Сити напротив кинотеатра. Возражений не принимает, и Бестужев готов продать за это даже душу. За такого Серёжу и за еще бесконечное число вот таких свиданий. В метро Миша чуть не засыпает у Муравьёва на плече, разморенный шампанским. Бестужевский рюкзак становится жертвой покушения нерадивого вагонного воришки, но Серёжа вовремя замечает это и почти влезает в драку. Или не почти — в итоге их выгоняют из метро, и дальше до общаги Рюмина они идут три километра по ночному Питеру, обсуждая непонятные светофоры и тугих умом водителей. Пьяный Бестужев кажется Сергею настоящим ангелочком, если бы только матом через слово не ругался и голубей не распугивал, а Миша просто искренне счастлив и оттого безумен. — Твоя? — спрашивает Серёжа, указывая на здание общежития. — Моя, — Бестужев отвечает едва ли не грустно. — Значит, пришли. — Пришли, значит. Смотрят друг на друга, как два идиота; Миша чуть пошатывается и улыбается криво. Мысли смешиваются в непонятный комок французских идиом, анекдотов про Чебурашку и фантазий о Серёже. Тот стоит прямо напротив, и Бестужев внаглую рассматривает его. Глаза, в ночи ещё более глубокие, скулы, ямочки на щеках, нос островатый, волосы растрёпанные — на всё смотрит и не видит чего-то, что не вызывало бы искренний восторг. — Ну, тогда, расходимся? — без особого энтузиазма предлагает Муравьёв. — Тебе понравилось? — Помолчи, Серёж. Миша расходиться не хочет от слова совсем. Его ведёт то ли от алкоголя, то ли от красоты Апостола в том самом бежевом свитере. Кутаясь в куртку, отданную Серёжей часом ранее, Рюмин склоняет голову набок, копируя его манеру, и будто изучает каждую родинку на его лице. Все нравятся. Каждая. До последней. — Не понравилось? — Да помолчи ты. И шея тоже красивая, и линия челюсти. Миша не знает, куда смотреть, чтобы найти недостатки — Муравьёв идеален под всеми углами и с каждого ракурса. Может, Бестужев слишком пьян, но это кажется ему непоколебимой истиной в этот момент. — Почему? — Я с мыслями пытаюсь собраться, — Рюмин сипит и нос у него хлюпает, но каждая секунда того стоила. — Сказать, что не понравилось, и больше видеть меня не хочешь? — вроде, шутит, но Мишу даже в шутку такое бесит. — К чёрту тебя, Муравьёв, — бормочет он и, зажмурившись, резко подаётся вперёд, впечатываясь губами куда-то в щёку Серёжи. Стоит так секунду, две. Открывает глаза, чуть отстраняется. Смотрит немного снизу вверх, думает, не сделал ли что не то. Собственные щёки горят, и хочется уже или самому что сказать, или чтобы Апостол хоть звук издал, но вместо этого тот кладёт ладонь на затылок Бестужева и притягивает к себе. Целует мягко, трепетно, но с чувством. И губы у него сладкие, чуть потрескавшиеся. У Миши ноги подкашиваются — Муравьёв крепко держит, и не отрывается никак, но Рюмин и молит, чтобы не отрывался никогда. И целует в ответ, сам не веря, что не сон. Переезжать рано, но ночевать Бестужев всё равно едет к Серёже.

***

бесстыжая булочка @rumkaveschyaet · 23 мин @apostolneandrej не храпи

***

тринадцать мозговых клеток муравьёва-апостола @apostolneandrej · 22 мин @rumkaveschyaet на самом деле бесстыжий. Но мне нравится.

***