Профессионал

      — Правда или действие, месье? — торжественно вопрошает Туди, воззрившись на Мёрдока, и чувствует на себе взгляд примерно десятка пар глаз — карих, чёрных, голубых: Рождество давно отшумело, но в этот раз не отметить наступающий год — дело неприличное, и Туди радуется, что Мёрдок не позвал на гулянку всех, кого так или иначе затаскивал в студию звукозаписи.       — Стюарт, я посплю. Лея зевает, сонно уткнувшись в его бедро, и Туди гладит её по волосам.  Новый двухтысячный год ещё совсем малютка, — ему исполнилось всего полтора часа, за окном доцветает фейерверк, увядая в метели, а Туди до сих пор тяжко принять, что прошло четырнадцать с половиной лет с того дня, когда у Стюарта Гарольда Пота к чертям разбилась витрина, физиономия и вся прежняя жизнь, скучная и правильная. Четырнадцать с половиной лет жизни Туди-Стюарта-лучшего-мать-его-через-три-прогиба-певца-в-сраном-Лондоне, — Туди хоть на Библии поклянётся, что это правда: Мёрдок однажды, выпив четыре банки сидра и запив их скотчем, вцепился ногтями в его ухо, да так, что Туди заорал, и вытолкал его перед ресторанной стойкой, и объявил об этом так громко, как только мог. Мёрдок ерунды никогда не говорит, если накатит. Четырнадцать с половиной, — Туди уже красится не так часто, считает раннюю седину в волосах, вместо жёлтого пиджака носит клетчатую рубашку, а на коленях у него сопит задремавшая жена, — прекрасная, как принцесса, и рыжая, настоящая шотландская леди из клана Маккензи. У Леи веснушчатый нос, молочно-белая спина в разрезе платья и Джейна, их с Туди общий ребёнок, а в животе — второй. Почти полтора десятка лет минуло, и Туди успел измениться несколько раз, а Мёрдок — всё тот же, что и прежде, с наглыми, вечно молодыми глазами, и всё так же похож на уличного кота, только теперь — вымытого, не голодного.       — Ну-? Решил?       — Сложно, — отвечает Мёрдок противным голосом. — Действие. Валяй, шелупонь, попробуй-ка меня опозорить.       — Кх-х-хэ, — нарочито хрипло кашляет Туди, — поцелуйся с соседом. Рассел, подпёртый с двух сторон Мерсером и Мейсоном, тоже кашляет — уже не нарочито, и Мерсер хохочет:       — А у тебя губа не дура, а, Стюарт?       — Я милосерден, как Христос. У него классная компания.       — Давай-давай, не тяни резину, — тычет Нудл Мёрдока локтем в бок, дуя крашеные по случаю праздника губы, — ты же нравишься маме Пот. Мать, сидящая слева, очаровательно улыбается, переложив ногу на колено, и Туди всё ещё не может понять, какой отмычкой Мёрдок, вечно воняющий табаком: мама терпеть не может запах сигарет, даже на вишнёвые вздыхает, и Туди знает это с тех самых пор, как в четырнадцать лет впервые покурил с Бев и Маршаллом за школой, — отпер все её предсердия и желудочки. Странное дело, кстати: почему так хорошо помнятся имена тех, с кем ты когда-то разделил две сигареты?       — А ты-то чего, ниггер?       — Будет тебе, Рассел, не кисни!       — Мэдс, даже не думай, — мрачно предупреждает Рассел. — Слышишь? Не смей. Ни за что. Она маленькая. Мёрдок, подмигнув, загребает Нудл в объятия и целует — сочно и горячо, в губы, и, кажется, по-французски, да так, что Нудл вздрагивает, мычит и упирается в его грудь, как малолетка-школьница, но почти сразу же обмякает и поддаётся.       — О-о-оу, — многозначительно тянет мать и, хихикнув, отодвигается. Туди подливает себе ещё порцию полусладкого в стакан: половина льётся на штаны, — отпивает и пялится на происходящее, пьяно думая, что Мёрдок знает Нудл ещё с тех дней, когда ей, стриженой пигалице, было всего-то десять-одиннадцать, — сейчас Нудл двадцать пять, и джинсы на ней сидят куда лучше. Сам помогал выбрать. Никто в их компании не разбирается в джинсах лучше, чем Туди. Ни от кого не слышно ни звука, — ни от кого, кроме Никкалзов; Туди пьёт, Рассел молчит, а Нудл отклеивается, вдыхает полной грудью и целует сама, ещё крепче прежнего, и для Туди это всё почему-то выглядит так же закономерно, как солнце, которое садится на западе.       — Стюарт.       — А? — меланхолично интересуется Туди.       — Ты специально хотел меня позлить, да?       — Две.       — Что «две»?       — Две минуты целуются. На сколько поставишь, Рассел?       — Может, он её ещё и разложит прямо здесь?!       — Па-а-ап, расскажи сказку, — зевает Джейна, привидением в розовой пижаме вплывшая в полуоткрытую дверь, хлопает ресницами при виде увиденного зрелища и тут же умолкает, и в её карих глазах не остаётся ни капли сна. Нудл морщит переносицу, отстраняется и трогает губы, даже не оправив кофту, а потом хохочет, оживляя тишину:       — Мэдс, ты по вкусу как красное вино! Прикинь?       — Перепилась, да? — ворчливо интересуется Мёрдок, вытирая рот тыльным запястьем. — Я же тебе всегда говорю: пей немного. Так и не усекла?       — А я и встать-то не могу. Голова тяжёлая.       — Никак, да?       — Не могу-у, — упрямо повторяет Нудл и облизывает губы, — и потолок кружится. Возьми меня… ну, на ручки. Да! Возьми. Я этак на лестницу навернусь. Взвалив Нудл на руки и подхватив её под коленками: не особо изящно, но крепко, — Мёрдок пинает каблуком чью-то щиколотку и переступает через вытянутые ноги Туди, как через порог.       — Пододвинь-ка оглобли, смертный. Я, чёрт побери, несу сокровище.