Ставрогин, вы красавец!

      Ночная гроза. Ткань бытия трещит по швам, разрываемая вспышками молний. В такие моменты Петру Степановичу Верховенскому казалось, что Бог гневается и сейчас, с минуты на минуту, покарает всех. Испуганный Петя сжался в маленький комок и плакал, периодически осеняя себя крестом. Ужас. Панический страх перед Богом, внушаемый многими годами брал верх над разумом. Маленький Петя молился сквозь слёзы.       Тихий скрип двери потонул в очередном раскате грома, заставившем Верховенского вскрикнуть от ужаса. Комната озарилась мягким, тусклым светом. Юный Пётр подскочил и спешно утёр слёзы, приняв самый воинственный вид (если он, конечно, возможен у хилого, заплаканного, трясущегося подростка). Буквально вечером того дня его навещал отец и плакался о том, что его, Петеньки, мать была гулящей, и сам мальчик вовсе не его сын, и что живёт он тут по доброте душевной Степана Трофимовича. Будучи уверенным в личности визитёра он хотел его прогнать, но вместо отца увидел Николя. Николя был всеобщим любимцем, в том числе и любимцем папеньки, за что мальчишка чувствовал зависть, восхищение и лёгкую неприязнь к нему. Юноша стоял в дверях, со свечой в руках и смотрел на Пьера. — З-зачем в-вы… вы пожаловали? — мальчик стоял у кровати и растирал по лицу остатки слёз. — Я слышал как кто-то плакал, думал кто-то из прислуги. Утешить хотел, — Ставрогин противно ухмыльнулся, но спешно добавил, — Вы простите меня, у вас совершенно женский голос. Спутать легко. А почему вы плакали? Неужто вы боитесь грозы? — Верховенский кивнул, потупив взгляд. — А вы что тут ночью делаете? — Я шёл с кухни, в кувшине кончилась вода, видно с этими поэтическими вечерами забыли сменить, — за окном опять громыхнуло и мальчик поднял руку, чтобы осенить себя крестным знаменем. Ночной гость опять ухмыльнулся, но уже не так грязно, как в первый раз, а более снисходительно. Он подошёл ближе, присел на край кровати и поставил свечу на тумбу, рядом. Пётр сел вслед за ним. — Значит это вы к Настасье ходили? — с вызовом спросил Верховенский. — Настасья? — Ставрогин вопросительно поднял брови, — Это одна из горничных? — Да, — Пётр за те несколько секунд успел трижды пожалеть о своём гневном выпаде. Не дай бог отец узнает. Не миновать ему розог. — А у вас к ней интерес? — Пьер вспыхнул, щёки его заалели. — Н-нет! Я слышал, она от кого-то отбивалась. Я не видел. Я… я сбежал, — было стыдно за собственную трусость. Было стыдно за свою мнительность. — Нет, я не трогал никого из здешних. Не сильно хочу попасться матушке. Да и зачем мне? На днях товарищи водили в бордель. Нет, я не участвовал. Просто смотрел как это бывает. Мне сказали, что это расслабляет. Ну, сам процесс прелюбодеяния. А вы? Вы ещё ни с кем не были? — Нет, — мальчишка всё больше покрывается пунцовыми пятнами, забыв про грозу и про свой страх. — Вы так заалели — он посмотрел на младшего, — неужто не знаете о чём я? Вы хоть видели когда-нибудь? — Д-да. Да, я видел, — Пьер казалось немного вздрогнул, — Им неприятно. Зачем это делать если им неприятно? — он робко поднял голову. И посмотрел Николаю в лицо. Следы от слёз высохли, хотя нос всё ещё был красным и распухшим, после недавних рыданий. — Постойте, с чего вы взяли, что не нравится им? Что вы видели? — взгляд Николая стал пытливым и немного строгим, но страха или отторжения он не вызывал. — Я хотел на кухню тогда спуститься, воды выпить. Там… там наш дворовой стоял. Он кухарке юбку задирал. Она бранилась, хотела скалкой его ударить, но он сильнее был. Агафья, кухарка наша, вырывалась, плакала. И выла, как зверь раненый, — мальчишка смотрел в пол не мигая, — Он её потом об угол стола ударил. Она в основном без сознания была, когда он… — он снова судорожно всхлипнул, — Когда он надругался над ней. Я за угол спрятался, оттуда видел всё. У неё через месяца четыре живот раздулся. Она повесилась, из-за ребёнка, что он ей заделал, — ничего не говоря, Николай приблизился и обнял младшего, осторожно проводя ладонями по волосам. Тот усиленно размазывал по лицу непрошеные слёзы и жмурился. — Это было против ее воли. Против воли всегда больно. По согласию хорошо. Тебе успокоиться нужно, — Пьер ничего не отвечал. Лишь кивал головой. Движения Николая были аккуратными. Мягкими. Няньки его так не гладили. Стихия, бушевавшая за окном, давно отошла на второй план и больше не тревожила. Стояла густая, ватная тишина. — Знаете, — первым уютное молчание нарушил Ставрогин, — Я в борделе книгу одну видел. Интересную весьма. Там говорилось, как мужчина с мужчиной возлежать может. Я опробовать хотел, да не с кем. — Но это же, — Верховенский вырвался из объятий и вскочил с кровати, вставая напротив Николая, — Это же грех содомский! — А вы в Бога так сильно веруете? — скептически поднял на него взгляд Николай. — Да. А как же иначе-то? — Петя слегка повёл плечами, удивлённо глядя на такого спокойного Ставрогина. — И грозы поэтому боитесь? Боитесь наказания? — Пьер робко кивнул, — Да разве он существует, Бог ваш? — Существует! Священное писание существует и Бог существует. — Помилуйте! Да ежели существовал бы, разве допустил бы того, о чём вы рассказали? — мальчишка потупил взгляд в пол, — И допустил бы он этот, как вы сказали, грех? Тогда бы и бордель и книга сожжены были или как ещё-либо изничтожены. А раз цело всё, значит его нет. — А как же чудеса Господни? — вера Петра колебалась. Ведь действительно. Бог не наказал дворового, тогда он никогда никого не наказывал, хотя его и пугали этим. — Либо, ежели он есть, значит допустимо сие всё. И книга, значит, не противоречит ему. Ну что же вы так? — он схватил его за руку и притянул к себе, усаживая обратно, рядом. — Вы думаете? — Да. А вы мне не верите? — Верю. Вам все верят и я верю. — Хочешь… хочешь я тебе приятно сделаю? — глаза Николая вдруг лихорадочно заблестели. Верховенский отпрянул от него, — Хочешь узнать что на самом деле женщины чувствуют? По согласию когда? Почему они все замуж выходят, в бордели работать почему идут. Хочешь?       Он взял руки Пьера в свои и начал целовать их. Юноша заалел и попытался выдернуть их. Николай поднял на него свои глубокие светлые глаза и спросил. — Тебе не нравится? — Пьер отвёл взгляд, — Послушай, если ты не хочешь, то ты в любой момент нет скажешь. Но тогда я уйду насовсем. И никогда боле даже не заговорю с тобой об этом. И если потом, ты одумаешься и решишь с кем-нибудь ещё, то ты не можешь быть уверен, что он не поступит с тобою, как дворовый с Агафьей, — он посмотрел на мальчика и не заметив на его лице неприязни притянул его за подбородок и поцеловал тонкие, нежные губы. Нежно, с чувством. Одной рукой он осторожно перебирал волосы на затылке, пропуская их сквозь пальцы. Не зная, что делать, Петя несмело обвил его шею руками и прижался, нелепо толкнувшись вперёд. Из-за нехватки воздуха в лёгких он отстранился первым. Глядя на очаровательный румянец, Ставрогин удивительно мягко улыбнулся и встал с кровати. — Тебе надо раздеться, — Верховенский завороженно глядел на Николая, нетерпеливо расстёгивавшего пуговицы собственной ночной рубахи. Заметив чужое бездействие, тот улыбнулся и встал на колени. В свете очередной молнии кожа Ставрогина казалась неживой, настолько она молочно-белая. Но вспышка погасла и видение исчезло, растаяло как кошмар. Николай осторожно поцеловал руки Пьера и провёл большим пальцем по его щеке. Тот глаз не сводил и кажется дышать боялся. Неверяще чужую руку к себе прижал. Николай снова поцеловал его в уголок губ и принялся за пуговицы. Чужая сорочка упала на пол вслед за его собственной. Пьер щуплый и слабый, подростковое тело нескладное. Николай давно расстался с детской нежностью черт, не осталось и юношеской угловатости. Грация и сила, вот, что исходило от него. Ставрогин подался вперёд, целуя острые, выпирающие ключицы. Верховенский запрокинул голову и рвано выдохнул. Николай почувствовал, как сбивается его дыхание и от этого в глазах темнеет. Желание просыпалось, разливаясь ядом по венам. — Ляг, — с трудом произнёс он и слегка толкнул Петра в грудь, — Так нам обоим должно быть удобнее, — тот покорно лёг на спину, однако затем слегка приподнялся на локтях чтобы видеть юношу. Тот, в свою очередь, повернулся к тумбе, на которой разглядел, неясно что забывшую, масляную лампу. Впрочем сейчас им это было только на руку.       Ласками и поцелуями отвлекать Верховенского от непривычной боли приятно. До одури Николаю нравилось касаться нежной кожи Пьера, слышать как он стонет, срываясь на сопрано. Редкие вскрики сцеловывал. Медленно раскрывал чужие губы своими, сплетал вместе языки, целовал жадно, порывисто. Закончив растягивать, вошёл осторожно. Двигался медленно, размеренно и ни на минуту не прекращал целовать такое хрупкое, нежное тело Петра. Всё меньше было слышно боли в голосе Верховенского. Светлую, как небо весеннее чистую, радужку голубых глаз поглотила тьма. Тьма бездонная, ненасытная. Такая же была и во взгляде Ставрогина. Не знал тогда Верховенский, кому душу свою отдаёт, к кому привязывает. Не знал о том, что тьма, в его глазах разлившаяся, сотворит с ним. Было слишком хорошо, чтобы думать. Слишком сладко, чтобы сомневаться.       Они уснули, обнимая друг друга, ноги переплетая. Пьер Николаю в грудь всё шептал о том, как тот прекрасен. Николай лишь в макушку его целовал молча и и спину гладил. Утром Ставрогин ушёл к себе, оставив Пьера одного. Тот, не найдя по утру Николая заплакал. Если бы горничная или папенька увидели его слёзы, то он бы не смог их объяснить. В них слились боязнь нереальности произошедшего ночью, страх кары и горькое, смутное осознание собственной неправильности, поломанности. Ни в этот, ни в один из последующих дней не заговорил он об этом со Ставрогиным. Да и сам Николя, казалось избегал этой темы. Он смутно чувствовал свою вину. Всё ему казалось, что он сломал того робкого мальчишку, извратил и разрушил его. И он успешно заставил себя забыть об этой ночи. Забыть настолько, что через десяток лет, на покаянии и не вспомнит об этой душе разрушенной. Не захочет вспоминать. Удобней считать, что Пьер бегает за ним из-за своей выдумки, порождённой воспалённым, маниакальным разумом.       Они будут хранить эту тайну друг от друга. И не признают, и не поймут, как одна ночь изменила обоих.