Ставрогин, вы красавец!

      Пётр Степанович не может сказать, когда именно это началось. Эта болезненная влюблённость, эта зависимость от общества Ставрогина. И вроде всё было хорошо, вроде всё было терпимо, пока на него не попал лепесток, вырвавшийся из груди Маврикия Николаевича. Тогда-то он и подцепил эту проклятую цветочную болезнь. Пьер не помнит, где и как именно выучил язык цветов, но его знание как-то прочно впечаталось в память. Лилия белая… Шаг первый. «Это божественно — быть рядом с вами!». Что ж, это не так плохо, как могло бы быть. По крайней мере так он думал, пока не выкашлял с трудом первый цветок. Тогда он ужаснулся, рассматривая запятнанные кровью два белых соцветия, одно из которых даже распуститься не успело. Он с сплёвывал остатки лепестков и вытирал кровь с губ. По щекам его скатилось несколько слёз.       С того дня он пытался избегать Николая Всеволодовича, хоть и весьма безуспешно. Больше всего пугала резкая смена настроения его «солнца», виновника его недуга. То он ласков, обходителен и смотрит с такой нежностью в глазах, что сердце от тоски разрывается и хочется выложить всё как есть. То он через несколько минут резок, холоден, гонит взашей, за палку хватается. Того и гляди изобьёт в порыве гнева. Во время одной из дружеских прогулок Верховенского настиг новый приступ. Гораздо сильнее чем обычно. В руку упали несколько мелких синих цветочков, заставив нахмуриться. Колокольчики… «Зачем вы мучаете меня своими капризами?» Быстро спрятав растения в карман и утерев кровь платком, он вернулся к Ставрогину, любезно ждавшему поодаль. Николай Всеволодович хмурился, глядя на измученное лицо товарища. Заботило ли его состояние Петра или же его настроение опять успело поменяться было неизвестно, но остаток прогулки прошёл скомкано и неловко. Верховенский поспешил удалиться. Горло нестерпимо раздирало кашлем, он чувствовал, как прорастающие цветы рвутся вверх, наружу. Кривясь от горького привкуса колокольчиков и крови, он откашливал соцветия вместе со стеблями. Жить становилось невыносимо.

***

      Утро началось неважно. Верховенский устало сел на кровати и почувствовал приближение нового приступа. На этот раз горло и лёгкие просто были закупорены. Кашель уже не раздирал раздражённую слизистую, а душил, не давая вытолкнуть чужеродные объекты из себя. Пётр Степанович согнулся пополам, пытаясь исторгнуть из себя цветы. На пол упало крупное, ослепительно белое соцветие калины. Калина. Крайняя стадия. «Если ты меня покинешь, моё сердце разорвётся». Смешно. Скорее уж лёгкие. Он как безумный рассмеялся, но тут же провалился обратно на пол, отхаркивая соцветия поменьше. Пышные, красивые цветы, покрытые слизью и обагрённые противными сгустками крови. Вот какова его любовь. В ней прекрасное совмещено с отвратным. Эта любовь губит его и буквально не даёт дышать.        В тот же день он приглашает Ставрогина на собрание их общества. Их пятёрки. Огонь революции в нём так же ярок, как и его любовь к Николаю Всеволодовичу. Он идёт к своей цели. Он не восторженный мальчишка-Эркель, нет. Он знает на что идёт. Он видит революцию без этого розового флёра. Он видит чёткий план действий по уничтожению системы, уничтожению государства и привычного строя общества. Народ в анархии что мягкая глина — что хочешь, то вылепишь. И Ставрогин ему, нет, им, надобен для этого. Предводитель народу всё же нужен, хотя бы потому только, что иначе хаос так и останется среди людей. Правда если бы он только за этим был надобен. Ведь когда-то была зависть. Но зависть исчезла, зато пустило свои корни чувство восхищения. Но восхищение платоническое и, в некотором роде, скупое. Он был идеальным кандидатом на роль! Но вот этот чисто деловой интерес обратился в личную привязанность, такую губительную для Петра.       Пьер был идеальным актёром и с огромным усилием, но всё же скрывал свой недуг. По крайней мере подавлять кашель во время собрания выходило весьма успешно. Эта странная выходка Ставрогина! Какого чёрта ему так дорог этот Шатов?! Лёгкие крутит от боли, дыхание перехватывает и перед глазами плывут разноцветные пятна. Его попытка остановить Ставрогина жалка, за неё он платится разбитым носом и потерей контроля. Проклятые соцветия калины перекрывают доступ к кислороду и заставляют согнутся в отвратительной попытке вытеснить их из лёгких. Задыхаясь, он бежит за Николаем Всеволодовичем. Он унижается, он раскрывает всё. Или почти всё. О терзающей его цветочной болезни он не скажет никогда. Для него он лишь помешаный. Простой безумец. Неужто он настолько слеп, что не видит, что ради него Пётр готов на всё? — Даю вам день… ну два… ну три; больше трёх не могу, а там — ваш ответ! — в лёгких зарождается очередной приступ, который он пытается сдержать. Из груди вырывается глухой кашель. Ставрогин замедляет шаг, оборачивается и видит как Верховенский, стоя на четвереньках, выплёвывает крупные гроздья цветов калины. Белые, с кровью и слюной они тут же падают на пыльную дорогу и покрываются отвратительной грязью. Осознание того, что творилось с его другом последнюю неделю, если не больше накрывает спустя пару секунд оглушительной волной. В прострации Николай Всеволодович делает два шага вперёд. Ступает медленно и осторожно. Верховенскому стыдно. Не доиграл роль, маска разбилась. Теперь его, как и хромую Лебядкину, будут холить и лелеять сквозь отвращение. Новой волной накрывает удушье, глаза застилает плотная пелена слёз и хочется уже умереть, лишь бы только не видел Ставрогин этой стороны его любви. Его выворачивает прямо в ноги уже подошедшему Николаю Всеволодовичу. Чувство жгучего стыда и задетая гордость вгоняют в краску и отзываются лёгкой головной болью. Но идол склоняется над ним и помогает встать, а затем вытирает с губ Петра Степановича кровь и убирает остатки аккуратных круглых лепестков. Прикосновения мягкие, осторожные, невесомые. Поднять взгляд оказывается невыносимо тяжело и он, оттягивая момент, медленно поднимается вверх, задерживаясь на каждой мелочи, такой как трость, набалдашник которой он всё ещё сжимает в пальцах, пуговицы на жилете, идеально повязанный шейный платок, упрямый подбородок, сжатые в тонкую полоску губы и… глаза. Серые, как северное море спокойные и полны той самой нежности, что редко заметишь по отношению к кому бы то ни было. — Что же вы так себя, Пётр Степанович, — укоризненно выдыхает Ставрогин в самый уголок губ, — Вы бы поговорить попробовали. Может я вас тоже люблю, но в отличие от вас не контактирую с теми, кто может меня выдать.       Первый поцелуй выходит на удивление мягким и целомудренным. Лёгкие касания, не претендующие на большее, но полные необъяснимой нежности. Николай поддерживает всё ещё слабого, пошатывающегося Петра, пока они идут в усадьбу Ставрогиных. Он шепчет что-то глупое и успокаивающее на ухо Верховенскому. Сам Пётр не знает стоит ли верить происходящему и не таится ли здесь уловка, чтобы только оставить его в живых. Пару раз во время их «прогулки» он отплёвывает листья и мелкие, одиночные цветы, на что Ставрогин улыбается, а сам Верховенский хмурится. На пороге усадьбы Николай шутливо кланяется и пропускает Верховенского вперёд. «Словно даму какую-то», — думает Пьер, но покорно проходит вперёд. Варвара Петровна встречает их в гостиной, где «Nicolas» просит её не беспокоить их и обещает спуститься к ужину. Оказавшись в одной комнате со Ставрогиным, Верховенский чувствует себя неловко. Только что он едва не умер от любви к своему идолу и эту самую любовь свою выдал. Что будет сейчас? Его отчитают и добьют? Пообещают держать рядом с собой и таскать как ненавистный бабушкин сервиз? Или действие закончится в постели, где он так мечтал оказаться, но именно сейчас совсем этого не хотел. За спиной щёлкнул дважды замок, два тихих, кошачьих шага и вот уже чувствуется в районе шеи горячее дыхание Николая. Его руки перехватывают Верховенского в талии и прижимают к себе. — Если вы считаете, что всё, что происходит сейчас я делаю из жалости, то вы ошибаетесь. Из жалости я бы предложил вам вырезать эту дрянь у одного моего знакомого хирурга и дал бы вам адрес. Но я этого делать не намерен. Я вам надобен. Если я правильно понял и надобен вам не только в интересах вашей революции, то я готов принять ваши чувства. — Право же. Николай Всеволодович, — Пётр смутился и попытался вырваться из объятий. Железная хватка Ставрогина ослабла. — То есть я понял вас неверно и причина вашего кашля отнюдь не во мне? — нежность во взгляде отошла на задний план, уступая место холодному насмешливому огню. Пьер абсолютно растерянный стоял между Ставрогиным и письменным столом. — Я… н-нет, вы не ошиблись, но право же, стою ли я того, да и Лиза… — Лиза помолвлена с Маврикием Николаевичем, и надеюсь избавит его от того же недуга, что поразил и вас. Вы всё ещё не верите мне? — он сократил дистанцию. — В-верю, — испугавшись такого напора, Пётр Степанович буквально вжался в письменный стол. — Пока ещё, к сожалению, нет, но у меня будет время и, я надеюсь, возможность это доказать. Вы ведь не против? — Верховенский слабо кивнул. Из предполагаемых им вариантов не сбылся ни один, зато действительность устраивала его более чем. Николай осторожно обнял его и поцеловал в русую макушку. Верховенский носом зарылся ему в плечо и облегчённо выдохнул. Кажется камень, столько времени покоившийся на душе, исчез.