Animagus

— Ты ведёшь себя как ребёнок, малыш. Это давно вошло в привычку. Полное нежности «малыш» постоянно слетает с языка после прошлогодней случайности с зельем. Чимин никогда не успевает остановить себя, чем вызывает либо напускное недовольство, либо очаровательное смущение, делающее Чонгука, по его личному мнению, ещё прекрасней. И это причиняет Паку очередную боль, что распространяется с каждой новой застенчивой улыбкой всё глубже, окутывая собой, в конце концов, израненное муками сердце. Чимин изнывает от желания прикоснуться к своему Гукки — тому, кто одаривал несмелыми неумелыми ласками, соблазнял так явно и, возбужденно хныкая, тянулся за поцелуями, и тому, кого Пак столь беспощадно отверг в тот злополучный вечер. Сожаление о поспешности принятого решения настигло лишь тогда, когда во снах вдруг начал являться греховный образ младшего, который сам, в общем-то, первое время пуффендуйца за несколько метров обходил стороной из-за той злосчастной истории. Чонгук избегал его с поразительной — свойственной этому золотому ребёнку — удачливостью. Чимин пытался было поймать его перед началом занятий, однако его затея успеха не имела: Чон, словно чуя опасность, намеренно опаздывал на каждый предмет. А Пак ведь не может ждать его вечно хотя бы по той причине, что ему самому нужно учиться — Снейп застал его за измерением ширины коридора шагами и, отняв пару десятков — ладно, возможно, Чимин нагрубил ему самую малость — очков, отправил на занятие с вечерней отработкой в придачу. Но пуффендуец настойчивый, поэтому караулил после, и тогда младший покидал кабинет в сопровождении беседующего с ним преподавателя. Паку оставалось только сжимать ладони в кулаки до отвратительного хруста суставов и со злостью смотреть вслед своему наваждению. Изменения в их отношениях были настолько очевидны, что это не укрылось даже от вечно летающего в облаках Тэхёна, который, собственно, и столкнул двух друзей лбами: заманил в пустующий класс и запер, забрав прежде палочки, на пару часов профилактики ради. Чистый страх во взгляде Гука, сжавшегося в ожидании резких слов, Чимин забыть так и не смог, как и страшный зуд ладоней, ставший последствием желания притянуть к себе ребёнка и, сжимая в надёжных объятьях, успокаивающе поглаживать по напряжённой спине. Пак навсегда запомнил и тихие извинения, но не из-за их значимости — губы Чонгука, что, наконец, расслабился в его руках, шевелились в непосредственной близости от его шеи, и пуффендуец ненавидел себя за возникающие непристойные мысли. Ему пришлось приложить все силы, чтобы не дернуться в попытке заполучить долгожданное прикосновение чужих уст к своей коже, довольствуясь лишь обжигающим дыханием. Хрупкий баланс был восстановлен, однако должного облегчения это не принесло. Чимин становился одержимым: тринадцатилетний Гукки всюду следовал за ним с уже давно опостылевшей фразой «Ты мне нравишься, хён». Словно пластинку заело. Пак презирал самого себя за отравляющие его жизнь фантазии, со злостью разносил Выручай-комнату, испытывая весь свой огромный потенциал, и наслаждался долгожданными минутами покоя, пока всё не начиналось заново. Проклятая лента Мёбиуса. Чонгук был личным сумасшествием, пока не начались летние каникулы, позволившие Чимину выдохнуть с облегчением, ведь тринадцатилетний ребёнок бесследно исчез, а натянутость и неловкость в отношениях с вполне себе реальным Чоном рассеялись, словно их никогда и не было. Из писем, приходивших чаще обычного, Пак узнавал о спланированной втайне от родителей Хосоком вылазке в мир маглов, о тренировках на мётлах, о новых экспериментах — хён, только Юнги-хёну не говори! — в зельеварении. Их крепкая дружба, несломленная дурацким случаем, возвращалась. А потом возобновились сны. Те, в которых уже повзрослевший Чонгук, раскинувшийся на его, Чимина, кровати умолял своим сладким голосом, срывающимся порой на мелодичные стоны, позаботиться о нём и присвоить. И Пак с радостью разукрасил бы его обнажённый торс яркими метками, резко контрастировавшими бы с бледной кожей, сжимал бы в своей хватке невероятно узкую, словно девичью, талию и впивался бы в алые губы, по которым часто в нетерпении проходился юркий язычок младшего, жадными поцелуями, но его сон прерывался в ту же секунду, как Чимин, сломивший в себе жалкое сопротивление, набрасывался, ведомый животным инстинктом и желанием овладеть, на беззащитного ребёнка. И поделом ему. Чимин — провидец, не иначе. В противном случае он никак не мог объяснить, почему образ Чонгука из его сновидений так схож с настоящим, хотя они не виделись целое лето — Чимин никогда не признается, что бездумно бродил по улицам Пусана в надежде встретить слизеринца, поддавшегося на очередную авантюру старшего брата и покинувшего защищенное от маглов поместье. Гук вытянулся в росте и на дюйм возвышался над самим Паком, неспособным оторвать голодный взгляд от отросших тёмных кудрей, пока насмешливая ухмылка Чона не вернула его из фантазий, в которых он порывисто тянул младшего за эти вьющиеся локоны, заставляя соблазнительно прогибаться в спине. Чонгук для него идеален: редкие несовершенства бесследно исчезли с чуть загоревшей кожи лица, а крепость фигуры не могла скрыть даже просторная мантия. Ох, и где Чимину взять столько терпения? — Нравлюсь, хён? Нет. Ни в коем случае. Но Чимин, кажется, влюблён. С каждым последующим днём Чимин явственно понимал, что продолжал медленно сходить с ума: любое действие Гука, например, всё ещё робкие и нерешительные объятья, казались двусмысленными, а в словах и просьбах словно бы сквозил подтекст. Вот как сейчас. Чонгук, в недовольстве топнув ногой, обиженно губы дует и всем своим видом показывает, как сильно расстроен полученным ответом. Какой же… прелестный малыш. Такого Гука на руках носить хочется, да потакать всем желаниям, лишь бы не видеть огорчения на очаровательном личике. Но у Чимина выдержка стальная, а потому он старательно из головы прогоняет образ жаждущего Чона, извивающегося на простынях и закатывающего глаза от удовольствия. Пуффендуец за один только мимолётный взгляд на это действо готов не только анимагическую форму показать, но и на Дамблдора Империус наложить. Всё, что его драгоценный мальчик пожелает. Но пришло время ему спуститься с небес на землю: слизеринец никогда и не подумает о подобной благодарности, ведь хён — один из лучших друзей. А если бы и не был, то Чонгук ни разу не по мальчикам — сам Чимин, в общем-то, тоже, — и в сторону Пака даже не посмотрит. И будет абсолютно прав, ведь произошедшее в прошлом году — последствия взорвавшегося идиотского зелья. Это только Чимин, позарившийся на местную звезду квиддича и мечту всех студенток в одном флаконе, какой-то неправильный. И, кстати, откуда Гук вообще узнал, что Пак является анимагом? Мордредов Ким Сокджин, наверняка не устоявший перед кроличьим очарованием. Никто, помимо этой змеюки, не ведал. Да и Ким сам узнал совершенно случайно: оказался не в том месте и не в то время. Ну, поклон ему в ноги и благодарность за то, что не разболтал по школе и не доложил в Министерство, иначе Чимин сейчас сидел бы в одиночной камере Азкабана, а не терялся в чувствах к талантливому мальчишке, из-за одной улыбки которого рациональность и разумность мышления Пака махали ручкой и были таковы. — Чонгук-и, — бурчащий себе что-то под нос юноша резво вскидывает голову с нескрываемой надеждой, отпечатавшейся на всём лице, но Чимин, копируя чужую давнюю усмешку, только манит к себе. Ему совсем не сложно порадовать своего малыша — да, Гук физически более крупный, однако Пак вовсе не собирается уступать этой невинной ромашке ведущую роль, — вот только процесс превращения у Чимина крайне…непристойный, требующий максимального уровня доверия. И если с последним проблем нет, то к неприличному зрелищу Чонгук явно не готов. Чон, с удобством ранее разместившийся на выступающих корнях многовекового дуба, потягивается, возвращая телу — Чимин честно старается не пялиться так открыто, но, Мерлин свидетель, эти изящные изгибы практически лишают всякого терпения — подвижность, и, с ленцой поднимаясь, приближается, будто нарочно покачивая аппетитными бёдрами. Пак бы с удовольствием посмотрел, как эти крепкие неимоверно длинные ноги, подрагивая от возбуждения, раздвигались бы для него. И только. Он не намерен позволять кому-то другому видеть своего малыша таким раскрытым и раскованным. Чимин вопросительно вскидывает бровь, поймав неуверенный взгляд остановившегося на берегу у кромки озёрной воды Чонгука, и вновь манит мальчишку к себе. Ответом ему служит мольба, встречающаяся с непоколебимостью Пака, и тяжёлый вздох, когда Чону таки приходится снять ботинки с носками и нагнуться, чтобы закатать брючины до колена. Лишь после всех незамысловатых действий Гук, неторопливо заходя в прогретое на мелководье солнцем озеро, присоединяется к нему. — Чимини-хён, — слизеринец всегда к нему так обращается, если хочет уломать на ту или иную затею. И уговаривает ведь, хитрющий ребёнок! Пак с собой поделать ничего не может — удивительно слабым делает Чон своего обычно независимого хёна. И, кажется, прекрасно это осознает. — Иди ко мне, малыш. Хён слишком сильно хочет тебя, — Чимин бы с радостью на этом закончил свою мысль, — обнять. Чонгук смотрит нечитаемо, явно что-то обдумывает, и Пак уже начинает бояться, что со своими намёками и скрытыми домогательствами окончательно отпугнул наивное дитя. Однако младший вдруг ехидно усмехается и, нарочито медленно облизнувшись, томно тянет: — Хён так сильно хочет обнять своего Гукки? Мордред! Чимин натурально дрожит. Своего. Чон вот так просто признаёт это. — Чонгук, — голос предаёт и ломается, хотя, в теории, Пак не хотел выказывать своей заинтересованности. Все его попытки сохранить их прежние отношения рушатся одной фразой глупого ребёнка. И его совсем не должно это удивлять: Чонгук слишком хорошо анализирует своих хёнов и мастерски манипулирует ими. Чимин уже хочет приказать младшему не шутить с ним так, но Гук решительно растягивает узел своего галстука, затем медленно расстёгивает верхние пуговки рубашки, оголяя остро выпирающие ключицы, и Пак не способен вымолвить и слова — он буквально умирает от имеющегося между ними расстояния, которое так сильно желал уничтожить парой широких шагов. Один чёртов метр! Этого много, чтобы протянуть руку и, схватив засранца за запястье, притянуть к себе, и мало, чтобы удержать себя, сохранив жалкие остатки их дружбы. — Значит ли это, что хён покажет своему, — мальчишка намеренно выделяет ударением слово, заставляющее мышцы Чимина неконтролируемо напрягаться, пока внизу живота неторопливо распространялся знакомый жар, — малышу анимагическую форму? — Мерлин, да. Всё, что захочешь, — выдыхает пуффендуец, совершенно не замечая изменившегося выражения чужого лица. — Только будь послушным мальчиком и обними своего хёна. — Лимит его терпения исчерпан: Чимин с судорожным вздохом притягивает к себе приблизившегося мальчишку, с силой — они бы обязательно упали в воду, если бы песчаное дно было услано скользкими мокрыми камушками — вжимая в своё тело подрагивающего Гука. Пак явно перебарщивает и пугает ребёнка, однако ничего не может поделать с вырвавшимися на свободу чувствами, зародившимися ещё к наивному второкурснику. Чонгук не отталкивает его, плавится от жарких и откровенных прикосновений, радуя слух тихими стенаниями, и позволяет делать с собой всё, что угодно. Это всё больше походит на помешательство, ведь трясущиеся, словно после длительной терапии круциатусом, руки хаотично ласкают одеревеневшие под таким напором мышцы и, остановившись на стройной талии, сжимают её, вынуждая опустившего голову в попытке скрыть смущение Чонгука вскинуть ту обратно. — Не смей отводить от меня взгляд, малыш, — Пак слабо усмехается, услышав жалобное хныканье, и легонько прикусывает выпирающую косточку ключицы, после чего оставляет несколько влажных поцелуев у основания шеи младшего и с нажимом проводит по задней её части пальцами, которыми позже зарывается во вьющиеся волосы на затылке. Спонтанное желание пометить Чонгука вынуждает Чимина убедиться, что хватка на узкой талии по-прежнему крепка, и малыш не сможет уйти от, возможно, нежелательного — это совсем немного разобьёт ему сердце — прикосновения, не причинив себе дополнительной боли. Но это крайние меры предосторожности, Пак уверен: его послушный мальчик, позволяющий своему хёну любые ласки, не двинется с места без его разрешения. Чимин, наслаждаясь практически выветрившимся ароматом душистого мыла и запахом кожи самого Чонгука, медленно ведёт носом по его шее, чувствуя нервное глотательное движение и лёгкую вибрацию от мелодичного стона своими губами, когда Пак, наконец, оставляет алую отметину, с нескрываемой радостью подмечая, что ту не спрячет ни ворот рубашки, ни мантия. Лишь шарф, но разве он позволит слизеринцу его носить? Нет. Пусть весь чёртов Хогвартс знает о занятости Чона. — Ты обязан наблюдать за своим хёном постоянно, — Чимину нравилось думать о себе, как о человеке терпеливом и спокойном, однако вся выдержка летит к Мордреду, когда Чонгук изворачивается и оставляет невесомый — в слишком знакомом действе — поцелуй на его дергающемся кадыке. Сердце Чимина близко к тому, чтобы проломить хлипкие рёбра и выпрыгнуть из груди, ибо Чонгук действительно смотрит на него, но такой нежности во взоре младшего Паку ещё ни разу видеть не доводилось. Прелестный. Покрасневшие скулы и кончики наверняка чувствительных ушей, до которых пуффендуйцу только предстояло добраться, тёмные кудри, растрёпанные ранее порывом ветра, приоткрытый рот, позволяющий прекрасным и чистым стонам Гука выходить без всяких препятствий, — Чонгук, сексуальный в своей невинности, вызывает неприятное давление в груди. Однако Чимин готов вытерпеть всю тяжесть этого бремени, в простонародье называемое любовью. Чон, сам того не зная, соблазняет и искушает так умело, словно бы занимался этим всю свою жизнь, и Пак заставляет себя притормозить, ведь то, что он чувствует к Гуку, объяснить невероятно сложно, вот только именно это не позволяет ему плюнуть на все нормы приличия и грубо завалить Чонгука на ближайшей ровной поверхности. Да, Чимин хочет его. Безумно и давно, а давящее на ширинку форменных брюк возбуждение только подтверждает сей факт. Но больше бездумного удовлетворения животных потребностей Пак желает держать Гука за руку, переплетая с ним пальцы, прямо в большом зале при всех, гулять субботним вечером по Хогсмиду, внимательно слушая восхищенные рассказы о тренировках, новых предметах и «Юнги-хён обещал позвать меня, когда он будет варить Жидкую удачу, представляешь?», укутывать оголённую шею своим жёлто-чёрным шарфом — ещё один акт присвоения — при усилившемся холодном ветре и зажимать в тёмном проулке, скрытом от света фонарей, для долгих нежных поцелуев. Чонгук сейчас в его руках. И это опьяняет гораздо сильней, чем Чимин рассчитывал, но искренние чувства и желание заботиться побеждают внутри похоть и влечение. — Поцелуешь хёна, малыш? — Чимин с трудом узнает свой звонкий голос в хрипе, вышедшем из его горла, вот только Чонгук, кажется, совершенно не обращает на это внимания и едва заметно кивает. Пак, не смея требовать от зажатого ребёнка многого, в ожидании банальности подставляет щёку и закрывает глаза, дабы не смущать Чонгука ещё сильнее, но какого же было его удивление, когда тёплые влажные ладони, обхватившие его лицо, развернули его голову обратно, а подрагивающие губы неуверенно приникли к его собственным в по-детски невинном поцелуе. Ох…Чимин боится дернуться или открыть глаза — всё это точно не плод его извращённого воображения? И Чонгук, глупый и наивный ребёнок, целует его, переходя точку невозврата в их непонятных отношениях? Чимина разрывает: Гука хочется аккуратно сжимать в крепких объятиях и, грубо развернув, толкнуть на потускневшую, редко покрытую пожелтевшими опавшими листьями траву, на ходу с него стягивая чёрные брюки. Чонгук однажды станет его погибелью. Чимин либо умрёт, спасая его от очередной неприятности, либо его сердце остановится от невыносимо болезненных чувств к этому ребёнку. — Я всё ещё хочу посмотреть на тебя, Чимини-хён. Первое, что видит Пак, когда открывает глаза, это очаровательная улыбка, делающая Чонгука похожего на кролика. Именно такая — Чимин уверен на 99,99 % — заставила строгого Ким Сокджина выдать все чужие секреты мелкому манипулятору. Но прежней злости пуффендуец не ощущает то ли ввиду того, что на красивого хёна, оставшегося в Хогвартсе учеником мастера и преподавателя ЗоТИ, беситься долго не получается, то ли из-за того, что Чонгук цепляется за ладонь Чимина слишком уж отчаянно. Кажется, им предстоит серьёзный разговор. И, Мерлин упаси, если Гук скрывал всё это время свои чувства, заставляя Пака страдать в одиночку. Чимин выводит своего малыша из воды чересчур быстро — завёрнутые по колено брюки всё-таки намокают — и, удерживая себя от соблазнительной перспективы завалить ребёнка на холодную землю, отпускает его ладонь и принимается за расстёгивание мелких пуговиц своей белой рубашки, пока Чонгук с удивлением таращится на него, а его губы — хорошо, Пак просто мечтает поцеловать его, причём отнюдь не так невинно — складываются в премилую «о». Пуффендуец не преувеличивал ни разу, когда называл свою трансформацию непристойной. Многие анимаги, взять ту же профессора Макгонагалл, спокойно превращаются прямо в одежде. Чимин… особенный. Во время его распределения древняя ветошь почти было отправила Пака в Слизерин — вот бы Сокджин, порой называющий младшего скользким гадом, расхохотался. Благо, что Чимин смог отстоять своё право учиться на другом факультете: к Тэхёну меня отправь, дряхлая ты шляпа, к Тэхёну! Чимину стыдно даже немного. Не за неуважительное обращение к артефакту, не подумайте, а за то, что ругательств в своём юном возрасте знал не так уж и много. Сейчас он бы выразился куда изобретательней. Ветошь, конечно, поохала, мол, как истинного представителя змей отправить к барсукам, но покорно выкрикнула «Пуффендуй». Не место маглорождённым волшебникам в Слизерине. Чимин, погрузившийся в свои воспоминания, теряет скорость, а Чонгук — терпение, ибо Пак стряхивает с себя морок только после случайного обжигающего прикосновения, вызвавшего табун мурашек по всему телу, Гука к своему торсу, пока он продолжал расстёгивать пуговки вместо замедлившегося хёна. Малыш, проявляя подобную настойчивость, явно испытывает выдержку Чимина и вызывает громкую усмешку. — Хочешь поскорей увидеть хёна обнажённым, крольчонок? — Чонгук ничего не отвечает, однако полы рубашки из брюк выправляет и распахивает ту, открывая себе вид, от которого кончики его очаровательных ушек вновь неизбежно краснеют. Дрожащие пальчики хватаются за пряжку ремня, но Пак тут же отстраняется на безопасное — чтоб не сорваться — расстояние. — Подожди, малыш, — Гукки не готов. Ему бы не взорваться от смущения от одного только взгляда, какое там… Пак слишком хорошо знает своего мальчика, и явно получит море удовольствия от их первой ночи, даже не приступив к основному блюду. Чимин самостоятельно избавляется от брюк и нижнего белья, высвобождая давно ставшую болезненной эрекцию. Он был прав — Чонгук прячет лицо за ладошками. Какой же… непорочный. Пака ведёт от мысли, что именно он будет тем, кто Гукки испортит. И это будет, обязательно. Чимин не собирается забывать о произошедшем сегодня: Чонгук добровольно согласился безраздельно принадлежать своему хёну. А Пак свою собственность не отдаёт, ни с кем не делит и не отпускает. — Гук, тебе придётся посмотреть на меня, если не хочешь пропустить самое интересное, — младший неопределённо мычит, однако уже через мгновение руки опускает и, беспокойно кусая заалевшие губы, обращает взгляд на своего мучителя — строго не ниже уровня плеч, как подмечает Пак. Чимин уже говорил, что он — особенный? Ему, пуффендуйцу — истинной змее, как прокричала бы шляпа, — досталась не только весьма специфическая и о многом говорящая форма, но и странный способ трансформации: его одежда после обратного превращения бесследно исчезала с тела. Чимин не знал причины, а спросить не мог — законом карается уклонение анимагов от обязательной регистрации в Министерстве. Пак в Азкабан попасть желанием не горит, ведь у него тут теперь Чонгук — беззащитный и невинный оленёнок. Уведут дурачка, а Чимину потом как прикажете видеть малыша в объятьях другого мужчины, когда Чон уже буквально плавился в его, Пака, руках? Вот и он понятия не имеет, потому и принимает подобные меры, дабы не бежать потом от запретного леса до подземелий голышом под заливистый смех младшего. И не вызывать лишних вопросов у случайных прохожих. Знакомый холод окутывает и медленно распространяется снизу вверх под восхищенно-поражённый взгляд Чона. О, Чимин точно знает, что выглядит прекрасно: длинное тело королевской кобры медленно окольцовывает его ноги, мощные бёдра, закрывает собой до сих пор смущающий Гука возбужденный член, крепко прижатый к низу живота, узкую для мужчины талию, широкую грудь, захватывая и руки, плотно придавленные к бокам, и, наконец, угрожающе раскрыв пасть и раздув капюшон, здоровенная морда венцом нависает прямо над его головой. Пак одними губами приказывает Чонгуку смотреть, когда замечает панику в чужих — родных и любимых — глазах. Тёмная чешуя спины гамадриада красиво переливается в последних лучах уходящего за массивный замок солнца и создает слишком яркий контраст с бледной кожей самого Чимина, усмехающегося при издаваемом змеёй рычании, вырывающимся из её глотки. Кобра взбешена — не рада видеть постороннего потенциально опасного наблюдателя, но Пак умудряется в успокаивающем жесте — успокаивать тут надо, вообще-то, Чонгука, находящегося чуть ли не в истерике, — погладить туловище своей второй сути, что, в теории, должна быть с ним единым целым. Но что-то пошло не по написанному самой Магией сценарию. Его случай уникален. Чимин подмигивает ребёнку, после чего расслабляется, подчиняясь воле настороженно следящей за детёнышем человека змеи, и запрокидывает голову назад, мимолётно встречаясь с коброй взглядом. В то же мгновение гамадриад начинает увеличиваться в размерах, закрывая своим длинным туловищем пуффендуйца полностью, а потом как-то резко складывается кольцами на земле, «впитав» в себя юношу полностью. Его трансформация завершилась, и Чимин подавляет в себе стандартный инстинкт спрятать валяющуюся на земле волшебную палочку в укромное место. Он огромен, устрашающ и смертоносен. И никак не может успокоить своего перепуганного и дрожащего малыша, ведь вместо слов поддержки из пасти вырвется лишь рычание или шипение. Чонгук в шоке отшатывается назад, видимо, подчиняясь охватившему его страху, но не убегает — Пак искренне благодарен ему за это. Кобра клацает клыками, напоследок показывая свой характер, и затихает окончательно. У неё нет выбора, кроме как принять Чонгука, которого Чимин выбрал себе в партнёры, ведь для самца кобры, коим Пак и являлся, важно добровольное согласие самки — если бы Гук знал, что не разбирающаяся в людской физиологии змея причислила его к женскому полу, то давно бы дёру дал — для размножения. — Хён? Чимин — змеиная морда — кивает и медленно двигается в сторону ребёнка. Возможно, он делает это слишком рано — Чонгук вновь делает шаг назад и, спотыкаясь о выступающий корень дуба и нелепо размахивая руками — вот и вся ловкость великого и непобедимого слизеринского ловца — заваливается на траву. Пак надеется, что его мальчик, растянувшийся на земле во весь свой немаленький рост, не получил серьёзных травм, иначе ему придётся сдерживать себя, чтобы не нанести ещё больший вред. А Чимин, в общем-то, теперь сильно сомневается в своём самоконтроле. — Хён, знаешь… Ты красивый сейчас и… всегда. Очень. Пак чудом слышит тихое смущённое бормотание, ведь Чонгук прячет краснеющее лицо в рукаве мантии и судорожно хватает ртом воздух, когда Чимин обвивает своим животным телом согнутые в коленях ноги мальчишки и, расположившись вытянутой мордой на крепкой груди, осторожно ласкает раздвоенным язычком открытые рубашкой ключицы и подставленную под прикосновения шею — Чонгук доверяет ему, не боится укуса или опасного яда. — Хён, я… Ах, пожал… пожалуйста, — Гук, изгибаясь в спине, приподнимается над землёй, а Чимин не может уточнить или спросить в этой форме. Взгляд Чонгука расфокусирован и обращён к темнеющему небу, поэтому немого согласия в глазах Пак также увидеть не способен. Что ж, ему придётся положиться на свои инстинкты, которые ещё ни разу его не подводили. Тихое рычание вырывается из пасти кобры — Чимин подмечает для себя новую особенность своего животного: рычание издаётся не только во время бешенства, но и в момент возбуждения, — и Пак плавно скользит через ворот расстёгнутой наполовину рубахи, под свободной одеждой окольцовывая обнажённый торс жаждущего Чонгука, наградившего его долгим мелодичным стоном. Такой чувствительный — идеальный для Чимина. Пак притирается мордой к пышущей жаром коже, устраивая ту на твёрдом прессе младшего, хвостом с трудом пробирается в мокрую раскатанную брючину, скользя по напрягшемуся бедру, и самым кончиком давит на чужое возбуждение в паху, превращая стоны Чонгука в жалобное хныканье вперемешку со всхлипами. Кобра бы с радостью сожрала этого очаровательного кролика, и Чимин обещает себе: позже и несколько иначе. Он обязательно насытится своим отзывчивым и послушным малышом.

***

Чимин, приклеив свой взгляд к огромным распахнутым дверям главного зала, нетерпеливо постукивает пальцами по столу. Чонгук задерживается. Вчерашним вечером — поздней ночью — они распрощались у входа в гостиную Слизерина — Чимин, вдруг вспомнив про их разницу в возрасте, настоял, на что Чон с усмешкой напомнил, кто из них действительно маленький. Пак не злится: Чонгук обязательно заберёт свои слова назад, когда окажется под своим хёном в коленно-локтевой позиции. Глупый мальчишка, умирающий от обилия ласк на берегу озера, но посмевший нагло хамить пуффендуйцу позже. Чимин поставит его на заслуженное место: нижнего и охотно принимающего. За грезами и думами Пак пропускает приход Гука, который пружинистой походкой направляется прямиком к столу барсуков и щурится, переводя взор с одного студента на другого — Чимин мог бы поднять руку и облегчить малышу задачу, но это слишком скучно, — пока тот не останавливается на светлой макушке Пака. Радостная улыбка, растягивающаяся на зацелованных пуффендуйцом прошлой ночью губах, заставляет его сердце взволнованно трепетать. Пожалуй, Чимин готов отдать свою жизнь при условии, что увидит напоследок очаровательное личико своего возлюбленного. Пак перебрасывает ноги через деревянную скамью и вальяжно облокачивается спиной о край длинного обеденного стола. Чонгук не замечает вскочившего брата, зовущего его по имени, пробегает мимо замершего Намджуна и даже не смотрит в сторону родного факультета — правильно, зачем ему другие змеи, если у Чона теперь есть своя личная огромная и ядовитая королевская кобра, готовая растерзать любого? Чимину льстит подобное безграничное внимание, но он всё равно собирается наказать малыша, поэтому похлопывает рукой по своим бёдрам, когда оживлённый Гук, принеся с собой невероятную смесь ароматов, останавливается возле Пака. Улыбка с его лица, принимающего крайне озадаченное выражение, медленно сползает. — П-прямо тут, хён? — Гукки? — вопросом на вопрос. Чимин хорошо постарался, чтобы его голос прозвучал как можно разочарованней. И это сработало отрезвляюще на покорного младшего. Чонгук, не задумываясь особо, опускается на его бёдра верхом, упираясь разведёнными коленями по обе стороны от ног Пака, и позволяет хёну расположить ладони на своих округлых ягодицах. Чимин совсем скоро плотно займётся этой прекрасной невинной задницей, которую ему только предстояло присвоить. Ах, если выживет, конечно, потому что на весь огромный зал раздаётся чуть ли не звериный рёв Хосока: — Мантикора тебя раздери, какого Мордреда тут творится, Пак Чимин?! Чимин изворотливый, справится. Гриффиндорец хоть и выше его, но явно слабее. И Пак готов на любые испытания, лишь бы руки Чонгука, что беспрерывно ёрзал привлекательной задницей по бёдрам пуффендуйца, продолжали обнимать его шею, пока пальчики нежно поглаживали коротко стриженный затылок, а алые губы тихо шептали ему: — Люби меня, хён. Чимин — истинная змея, затаившаяся в логове барсуков. Но это останется их секретом. Только самого Пака и его очаровательного малыша Чонгук-и.