Тсунаёши навзрыд смеётся — сорвано, хрипло, отчаянно. Выкуривает одну сигарету за другой.
Хаято бы посмотрел укоризненно, мягко отобрал б у своей уже не принцессы никотин. Или закурил бы вместе с ней.
Вокруг до самого горизонта — лишь пепел, кровь и прах, тишина неподъёмной могильной плитой давит.
Дечимо смеётся навзрыд — грудь сжимает не запах палёной плоти, не разъедающий лёгкие сигаретно-костровый дым. Девушку оплетает колючая проволока из ошибок, недоверия и вины, тянут вниз оборванные крылья, убивает по кусочкам печальная нежность в разных, но таких одинаково
любимых остекленевших глазах.
Такеши погладил бы своё Небо по голове, вытирая непролитые слёзы, поцеловал бы в макушку, обнял бы крепко-крепко — тш-ш, не плачь, милая, твои слёзы ранят мне сердце.
Шатенка вглядывается в нежно-золотистое небо
словно в насмешку — рассветное до рези в глазах (банально боится опустить взгляд на окровавленные тела, на безнадёжно-мёртвую семью).
Голос — струна оборванная, радио-помеха, тоска звериная, в слова облечённая — неестественно громко звучит в безмолвии
её личного апокалипсиса:
— И наши сказки окончатся реальностью,
И для нас не настанет закат…
Ламбо потребовал бы у сестрёнки другую сказку, залезая под тёплый бок и украдкой делясь леденцами — не грусти, Глупая Тсуна, я с тобой.
Мукуро улыбнулся бы загадочно, создавая иллюзию звездопада — ведь пока с небес падают чьи-то огненные души, залитый кровью рассвет обязательно не наступит.
В окровавленном лезвии катаны глаза — растерянные, коньячные, усталые старческие бельма на молодом лице. Савада рассматривает знакомо-незнакомое лицо, не пряча покрытой битым стеклом пустоты на дне зрачков.
Рёхей бы не одобрил. Вспыхнул бы обжигающим летним солнцем, прогоняя тьму из глаз своей второй младшей сестрёнки.
Кёя бы уверенно назвал зверьком, поцеловал и надёжно склеил бы осколки привычной молчаливой поддержкой.
Вот только её сокровища, её семья и надежда, её Хранители мер-твы. Отдали жизни, защищая своё Небо. И на этот раз уже окончательно, ведь Донна Вонгола израсходовала свою удачу ещё год назад…
Савада Тсунаёши взатяг курит прямо на выжженном поле боя, рядом с телами своих любимых, мельком оглядывает своё-не своё отражение в лезвии катаны, почти небезумно хохочет и не пытается удержать рушащийся внутри мир и успокоить обратившееся против неё собственное пламя.
Саваде двадцать четыре года. И ей нечего терять.
***
Саваде Каёши
целых всего пятнадцать, когда её руки в очередной обагряются ярко-алой, бегущей весёлым ручейком кровью. Словно в первый раз — хочется зареветь как мелкой девчонке, умолять о прощении и рухнуть рядом с трупом на колени, выблёвывая на грязный пол собственные кишки.
С трудом сдерживается и лишь ломано шепчет, закрывая
несвоей (уже не улыбающейся) Грозе полные ужаса глаза:
— La mafia non perdona il tradimento, Mako-chan.
Рядом лежит выпотрошенное Солнце и улыбающийся — смиренно-обречённо — Ураган.
Девчонка прячет окровавленные ножи в широкие рукава кофты и плотно сжимает дрожащие — не смей ныть, никчёмный выблядок мафии! — губы, почти бегом направляясь к двери.
Каёши не оглядывается — предатели недостойны памяти, предатели подыхают как уличные шавки, предателям не положены могилы (маленькая наивная девочка в глубине её создания в очередной раз истекает кровью, лёжа в навозной куче гниющих осколков её/их идиотского сердца).
Дома снова не ждут (это ведь естественно — грязное отродье кровавой семьи никто и не должен ждать). Шатенка прислушивается с
океаном капелькой зудящей тоски — из комнаты Тсу-куна несутся весёлые крики, радостный смех и почти-ощутимая волна чужого счастья. Каёши кажется, что не волна — лавина, сметающая её тело, неподъёмным грузом вжимающая в пол, ломающая кости и плавящая мышцы.
Репетитор снова не встречает — наверняка у брата. Савада понимает и совсем не жалеет, честно. Ведь у нии-сана тёплое, ласковое,
домашнее пламя, вкусный кофе (В памяти Каёши отпечатывается вкус почти-не-украденного напитка, недопитым брошенного на столе киллером), искренняя улыбка и умение обнимать, утешать, принимать и отогревать любого.
вот только собственную, тихо едущую крышей сестру милый Тсу-кун почему-то совсем не замечает
Ножи небрежно летят в раковину, одежда — на пол, а сама шатенка падает сломанной куклой в кипящую воду — свежие ожоги взрываются восхитительно-яркими вспышками перед глазами, горечью скапливаются под языком, на пару секунд позволяют Каёши забыться.
Коньячные глаза ловят тусклый блеск стали — скальпель неумолимым напоминанием лежит на раковине, тянет к себе цепями незавершённого дела. Савада переваливается через бортик, падает головой на ледяной кафель — боль уже не пьянит, лишь немного отвлекает и раздражает — и шлёпает босыми ногами по полу, подходя к зеркалу.
Отражение незнакомо-знакомое — отчаянное золото пустеющих глаз, сдохшие бабочки, задушенные принцессы и разбитые облачные замки, слипшиеся от крови полуседые волосы и шрамы, идущие по мраморному личику богини рисуют ужасно-прекрасную в своём гротескно-милом великолепии картину.
Каёши слегка улыбается и берёт в руки скальпель.
Первая полоска — за улыбчивую Грозу, вечно подкармливающую всех домашними сластями и таскающую к себе раненых зверьков. (Наследница шла в безнадёжный бой с безумным иллюзионистом одна, пока Мако-чан целовалась с очередным парнем где-то в Токио. Небо отвергло предательницу)
Вторая — за дружелюбное и общительное Солнце, всегда готовое помочь и поддержать. (Приказ Внешнего Советника оказался выше просьб своего
якобы босса. Небо не приняло отговорок)
Третья — за пугливый, но такой отважный Ураган, с самого начала знавший
в с ё и прятавший отчаяние за бравадой. (Был ближе всех, дороже всех, самым любимым и драгоценным — специально сломал ногу, чтобы не участвовать в бою, обманывал с самого начала и никогда на самом деле не был другом. Небо предательства не простило).
Коньячные глаза неотрывно смотрят в солнечные омуты собственного отражения, пока с изрезанных запястий радостно бегут бордовые ручейки.
Саваде Каёши пятнадцать, и ей нечего терять
Тсунаёши и Каёши — Сломанные Небеса.
Им нечего терять.
Они бездумно-безумно смотрят в глаза отражения и кивают друг другу.
— Я умерла? — младшая смотрит устало, обречённо.
— В таком случае, мы с тобой слишком активные для трупов, — насмешливо фыркает, выступая из тьмы, другая.
— Ты…
— …Это я. Меняемся? — желтоглазая почти искрится энергией, янтарным тайфуном невыпущенной ярости.
— Повеселись. За меня…
