Усталость, чай и немножко нервно

Это был обычный день. Ничем не примечательный ни для кого, да даже для тех, кто всегда и во всем ищет хорошее. Ну, понимаете, это самое «хорошее» как в посредственных историях, где главный герой никогдашеньки не унывает и это окупается принцем на белом сраном коне и этими сраными серенадами. Джон тоже пытался быть этим самым главным героем, он пытался пересиливать себя и не обращать внимания на усталость и апатию. Однако когда-нибудь и его силы должны были закончиться. В какой-то момент Джон просто рухнул на кровать в своей небольшой квартирке, зарылся лицом в подушку и глубоко вздохнул. Он набрал в легкие так много воздуха, сколько смог, продержался от силы секунды три и выдохнул с раздражением и первыми слезами. Он представлял себя на месте героини из того новомодного сериала, где та тоже была отнюдь не жизнерадостной девчулей с проблемами размера «что надеть» и «какого выбрать парня на сегодня», она была в полной жопе. В общем, Джон любил себя сравнивать с разными героями, дабы лучше понять собственные чувства. И на данный момент он чувствовал себя именно таким образом. Домашней работы было завались, так же как и горы посуды в раковине, но сил не было ни на что. Единственное, что Джон смог сделать — это еле-еле стянуть с себя верхнюю одежду и убрать кудри, чтобы не мешали. Все. Больше он не мог. Он не мог работать, он не мог рыдать или каким-то образом облегчить свои душевные терзания, да ладно вам, он даже не мог сказать, что вообще с ним происходит! Казалось бы, все прекрасно и проблем особо нет (свою успеваемость он позже подтянет), разве что посуда не вымыта. Любой дурак бы продолжал повторять, что это у него в голове, что мальчик сам себе придумывает проблемы и болезни, чтобы ничего не делать, а только изнывать от безделья. Да пошел нахуй тот дурак, если еще раз ляпнет такое! Джон никак не мог выдумать такое, да и зачем? Ну, какой нормальный человек станет придумывать себе апатию? (Пожалуйста, не учитывайте некоторых индивидуумов, они не персонажи этой истории). Но это и не болезнь. Он просто перегорел. Ну, бывают в жизни огорчения, бывает и такое, что вы перегораете от перенасыщения. Вон, поди посмотри на Гамильтона! У того на прошлой неделе о какой срыв был! Считай, все разнес и ударился в истерику, потому что тоже устал. И хоть Гамильтона и Джона связывает один и тот же недуг — переносят они его по-разному. Первый рвет и метет, будто смерч или ураган, второй же закрывается у себя дома и лежит до той поры покуда не отпускает. Все же, чего тут разглагольствовать… Было херово — это факт. Факт, которым и должны были кончиться мысли Лоуренса перед тем, как он уснет, но не тут-то было, дорогие мои, не тут-то было… В квартиру вошел растрепанный свободной и легкой жизнью Лафайет. Молодой человек не испытывал таких изнуряющих ощущений, как Лоуренс. Но мы не можем его в этом винить, Лафайет не становится эгоистом лишь потому, что не валился без сил каждый раз, как только возвращался домой. На деле, он не плохой друг и помощник. Я серьезно, когда у Джона наступают «эти дни», да, я имею ввиду, апатично-раздражительные дни, Лафайет сразу отменяет все тусовки и пытается помочь другу пережить их с гордостью и чашкой чая в руках. Так и сейчас, Жильбер тихонько пробрался в комнату и аккуратно присел рядом. Он начал свой короткий монолог. Лафайет все-таки был французом, а значит и говорил с соответствующим акцентом и когда он начинал тараторить понять его речь мог только Джон, Гамильтон или Геркулес. Однако из всех вышеупомянутых в комнате находился только Джон. Нельзя было сказать, что Лафайет тараторил. Не тараторил. Просто часто запинался и по новой повторял одни и те же фразы. «Ох! Mon cher!» или «mon ami». Забавно понимать, что за столько лет, сколько Лафайет живет в Америке, он позабывал весь нормальный французский и говорил только такие вводные фразочки, но Джону нравилось так. Его успокаивал этот французский шепот его друга. Вообще, Лоуренсу всегда помогали разговоры, даже если он в них даже косвенно не участвует. Джон знаком дал понять, что благодарен. Ну, непроизвольное мычание в подушку, такой себе знак, согласитесь? Но Лафайет как истинный друг все прекрасно понял и приободряющее погладил Джона по спине. Жильбер оставил Джона и отошел на кухню, видимо, за чаем или какой-нибудь настойкой. Тут же глаза Лоуренса начали слипаться, и сон медленно окутывал его словно пеленой, а тревожные мысли отошли на второй план. Правда, не успел паренек окончательно уснуть, как из кухни послышался французский акцент — Лафайет звал его. Джон поднял тяжелую голову, завернулся в одеяло, (которым накрыл его Лафайет) и то ли пополз, то ли поплелся на кухню. В комнате Джона было темновато из-за закрытых штор и стопок не разложенных тетрадей, что перекрывали окно и, собственно, сам свет. На кухне же светло. Лоуренс зажмурился. Глаза болели. Он уселся за стол, поднимая ноги на стул и притягивая их к себе. Сейчас, он был похож на комок из кудрей, одеяла и безразличия к своему внешнему виду. Лафайет подвинул к нему кружку чая с лимоном и, скорее всего, сахаром. Тот отпил и постепенно расслаблялся от кружки, что грела его замерзшие пальцы и, собственно, самого чая. Они молчали. Лафайет не знал, стоит ли начинать разговор, а Лоуренс просто пил чай маленькими глоточками, чтобы не обжечься, как это обычно с ним бывает. — Может, взять отгул? — все же осмелился на вопрос Лафайет. Нельзя было сказать, что он был напряжен, наоборот, облокотился к холодильнику и наблюдал за другом, который все-таки обжегся. — Не, у нас с Алексом одна работа на двоих, его нельзя подводить. — Алексу бы тоже взять отгул. Джон улыбнулся уголками губ, продолжая смотреть в кружку. Лафайет был прав. Ну, на счет Гамильтона точно. Ему в срочном порядке надо запереться дома и выспаться иначе он загрызет Джефферсона… Кстати о Джефферсоне. — Как там Томас? — спросил Джон. Он знал, что разговорами об этом Джефферсоне можно было легко отвлечь влюбленного Лафайета. Но француз что-то не слишком обрадовался. — Ну, что я могу сказать? Дерьмо, Жжон. Точнее, не у нас, а у него с Гамильтоном. Меня беспокоит то, что они не могут найти общий язык, а я все же хотел раскрыть Алексу нашу маленькую тайну с Томасом. — Я не думаю, что они и впрямь друг друга так ненавидят… Это все из-за проекта, вот пройдет он и будет заебись. — Заебись? Жжон, да ты бы видел, как они сегодня на паре вцепились, будто звери! Я сижу, главное, думаю «да нормуль, вон напою их, а потом и скажу все как есть». Ну, а там что? А там хренась и откуда ни возьмись мимо меня пролетает ручка, а они уже дерутся! — Они реально подрались? — глаза Джона уже с интересом поблескивали, — Жаль не видел. Сейчас заявится домой, посмотрю я на его фингал. Мари закатил глаза. Он хотел было рассказать, что там у обоих фингалы и что обоих грозились отчислить за такое, но передумал. Жильбер видел, как Джон периодически зевает и уже не так охотно пьет чай. Разговоры с чаем всегда действовали на Лоуренса как снотворное. — Мне так хуево, Лаф. — Знаю, Жжон. Джон, находясь в полудреме, всегда начинал лепетать что-то бессвязное и тупое. — Я ненавижу сериалы, — понеслась… Лафайет вопросительно поднял бровь. — Они, типа, лгут. Все говорят «не сдавайся! Ебош! И будет тебе счастье на белом сраном коне» — Лоуренс пытался смешно и пискляво парадировать. Звучало, как Гамильтон, оставшийся без кофе, — Но это пиздеж чистой воды, Лафайет! Это же, блядь, невозможно. — А еще невозможно летать на единороге, mon ami, на то они и сериалы. Иди, отдохни. — Конечно на них нельзя. Они же единороги, а не пегасы! Через время таких бессмысленных разговоров Джон решительно зашагал в комнату и вновь рухнул на кровать, теперь уже до вечера. Ему было плохо. Усталость накатила с новой силой. Закрывая глаза, Лоуренс пытался представить, как завтра ему будет легко на душе, как будет зашибись завтракать с друзьями и болтать про летающих единорогов. Но оно все завтра, обещаю, а пока сон… …Ебаный Гамильтон на летающем единороге…