Усталость, чай и немножко нервно

…Много ли времени прошло с тех пор, как Алекс в последний раз видел солнце. Нет, ну, Джона он видел часов пару назад или около того, когда тот, изрядно помотавшийся, известил, мол, решил прогуляться. Лоуренс буркнул что-то про отвратительное время года и ушел, нечаянно хлопнув дверью. Гамильтон тогда неопределенно повел плечом и уткнулся в компьютер, оставаясь дома в гордом одиночестве. Сколько он так просидел — дело не слишком ясное, но даже не это главное. Главное — это то, что работа дней его суровых, копившаяся неделями была окончена за сутки (возможно не совсем за сутки, ручаться не станем). И сейчас можно более-менее отдохнуть. По крайней мере, Александр мог позволить себе откинуться на спинку кресла и потянуться так, чтобы кое-где хрустнули позвонки, а кровь прилила к голове и конечностям. У! благодать. Мысль о том, что пора бы и передышку сделать, витала в воздухе и была похожа на что-то реально исполнимое и невероятно нужное сейчас. Поэтому, долго с собой не церемонясь, Гамильтон поднялся к окну, раздвинул шторы и обнаружил надвигающиеся сумерки. Сумерки сумерками, но это означало, что хотя бы Джон и Геркулес должны скоро возвратиться домой. А это, в свою очередь, поторапливало с отдыхом, то есть, как это отдыхать, когда вся ватага в сборе и жаждет зрелищ по ТВ, все время шумит, смеется и тому подобное. Нет уж! Если отдыхать, то сейчас. Однако вопрос о том, как именно отдыхать пришлось разбирать немного дольше… Не станем мучить никого сложными размышлениями, особенно Алекса, он и так устал, посему решили! Александр не умеет пользоваться функцией «спокойный отдых», нет, ему всегда нужно быть в движении. Он выбрал для себя письмо. Ну, не то характерное для него письмо, скорее уж нечто более поэтичное. Именно поэтичное, потому что Александр глубоко внутри себя был тем еще романтиком. Походивши по комнатам и немного поразмыслив, он вернулся к себе и опять же уселся за стол. Внезапное вдохновение нахлынуло волной, и потекли строчки одна за другой рекой. Они кружились в водовороте мыслей, превращались в довольно миловидную элегию. О, Алекс был счастлив! В его голове все выглядело наилучшим образом: рифма кольцевая, точный хорей и неописуемый милый образ, который вырисовывается из стихотворения. Александр прикладывал всевозможные усилия для того, чтобы его произведение произвело фурор для него самого же. Полностью отдаваясь делу, меняя рифмы и окончания, он не замечал, как мимолетно выводил на краю листка еще и чей-то незамысловатый профиль. Вздернутый носик, легкая улыбка и уверенный взгляд — это был образ его стихотворения, точнее не так, это была его муза. Гамильтон так распылился, что почерк из аккуратного и плавного превратился в размашистый и неуютный. К тому же место на листке почти закончилось и словам пришлось запрыгивать друг на дружку, а буквам путаться. Когда же Алекс остановился, перед ним красовался исписанный вдоль и поперек лист, и маленький профиль его музы в придачу. Он так давно не писал ничего лирически подобного и вуаля! Его новое творение впервые за столько лет и оно абсолютно и бесповоротно отвратительно! Александр пробежался по строчкам и не узнал в них ничего из того, о чем на самом деле писал. Будто даже почерк не его. На листе была не душевная и милая элегия, а глупое признание в любви невесть кому, чему и не понятно для чего. А затем Гамильтон перевел взгляд на рисунок. — Ой, блядь, — протянул он, ахуевая от того, что натворил. Его волшебная муза, кажется, оказалась реальным человеком и это, видимо, не очень хорошо. — Все ясно, — вздохнул Гамильтон, с отвращением отбрасывая от себя бумагу. — Я в беде. Лирический герой не может быть настоящим человеком. Или может? Я никогда не углублялся в стихосложение. Кому-то может показаться это смешным или, чего хуже, банальным, но оправдывая ситуацию, справедливо отметим, что Александр и так все прекрасно знал. Знал про человека на рисунке, только сам признаваться не хотел. Он все оттягивал до лучших времен и был а-ля «да ну зачем портить такую хорошую дружбу, переживем». В итоге, не пережили. И листок, и стихи, и рисунок вмиг осточертели. Гамильтон повалился на кровать ничком и простонал в подушку какие-то ругательства, продолжая, пока не полегчало. После собрался, поднялся, сходил умылся и заварил себе кофе как по автомату. Еще через время вернулся в комнату с зажигалкой в руках. Закурил. У Алекса не было привычки курить в комнате, зато была привычка пялить в одну точку, раздумываясь. Вот что теперь с этим делать, порвать? Может, прочитать вслух толпе? Ха! Можно сжечь, замечательная и забавнейшая идея. Вот и зажигался в руках. Вытолкав едкий дым в окно, Гамильтон поудобнее перехватил зажигалку. Она в одной руке, лист — в другой. Поехали. Почему-то бумага не хотела поджигаться. Как назло огонь все тух и тух, а лист невредим. Алекс потряс головой и попробовал еще раз, ну, и еще разок. Третья попытка была успешнее остальных — бумага зажглась. Маленькая горящая полоска поглотила уголок и поспешила к центру, забирая с собой и ненавистные строчки, и портретик. Листок кое-где потемнел и уже посыпались первые хлопья пепла. Но потом как вспыхнуло. И нет той полоски, вместо нее поднялся настоящий огонь такой же красный и такой же горячий. Алекс глядел на это, поначалу все еще безучастно, но после, когда пламя съело портрет и стало приближаться к его руке он, вдруг понял, что стоит в комнате заставленной деревянной мебелью и совершенно не знает, куда деть этот горящий лист. — Блядь, блядь, блядь! Гамильтон заметался. Он помчался в одну сторону, потом в другую, а лист все горел и не переставал, собственно, гореть. Алекс забегал глазами по комнате, потом по своей руке, которая скоро должно быть, превратится в факел и остолбенел, однако, всего лишь на мгновение. Понимая, что гореть действительно больно и смерть в самом рассвете лет и чувств не лучшая идея, он рванулся в коридор и затем в ванную так быстро, как только позволяла ему практически горящая рука. От движения пламя то и дело колыхалось и щипало пальцы, но Алексу повезло успеть. Он сунул руку под кран и включил воду. Полный ли он долбаеб? Возможно, можно лишь с уверенностью сказать, что если бы он сгорел, то Джон бы его убил. Еще и за квартиру. Но, видимо, все обошлось: в раковине черные ошметки от бывшего творения, по коридору витает пепел, который еще предстоит убрать, а Александр получил свой заслуженный ожог. Благо, все не так уж и плохо, не настолько, насколько могло бы быть. Пальцы жгло, и поэт-неудачник еще какое-то время простоял в ванне, обливая руку холодной водой, а сам думал. Как же здорово он отдохнул. Он опустился на пол и провел здоровой рукой по лицу, соображая, что ему светит генеральная уборка. И поделом. Все же лучше, чем всякие грустные мысли.