***
Пытаясь отречься от дурацких мыслей, наполнявших мою голову, пытаясь стать таким же нормальным мальчишкой, как все остальные, я прижимался к ней у неё дома, на её кровати. Это был один из тех дней, когда я оставался у Гиты. Её родители уехали куда-то по делам, а мы воспользовались этой возможностью и, чтобы сблизиться ещё сильнее, стали ласкаться, как два маленьких и неопытных котёнка. Мы познакомились в младших классах, когда обучение ещё не было раздельным. С тех пор прошло много времени, но мы продолжали быть не разлей вода. Я часто проводил выходные у неё дома. Сначала мы просто дружили и держали друг друга за руки, а потом дело дошло до неловких прикосновений, взглядов и, как следствие, постели. На Гите тогда было мягкое светлое платье, лёгкая жилетка и круглые большие серьги в ушах. Одевалась она со вкусом, а я старался брать с неё пример: часто выпрашивал у дяди с тётей, живших в Бомбее, новую одежду или обувь. Они были очень добры ко мне и всё мне позволяли. Они замещали мне родителей в то время. Если родителей вообще можно было заменить, конечно. Гита не была первой красавицей Панчгани, а я не был красавцем вовсе. Она была просто Гитой — милой девчонкой, с которой всегда можно было поболтать о чём угодно. Она часто говорила мне: — Баки, перестань стесняться своих зубов, они у тебя, конечно, смешные, но замечательные. И сам ты просто волшебный. Я знал, что нравился ей. Я знал, что она меня хотела, я слышал её мысли. Она была на год старше меня. Всё это мне льстило, и я решил, что с ней смогу стать абсолютно нормальным. О том, что мне нравились другие парни, она ничего не знала. Первое, что меня привлекло в её теле — это упругая аккуратная грудь. В душé я всегда боялся, что вот так увижу женскую грудь и испугаюсь, что она меня начнёт отвращать. С Гитой такого не случилось. В тот день она сняла жилетку, спустила с плеч тянущееся платье и показала мне её: два бугорка и два оранжевых соска. На правой груди у неё была родинка. До сих пор я помню всё в малейших деталях: женщин в моей жизни было немного. Я покраснел и засмущался, отвёл взгляд. «Детский сад», — пронеслось в моей голове. Я снова устремил взгляд на неё и постарался больше его не отводить. Гита смотрела на меня в ответ и улыбалась. У неё всегда была широкая, приветливая улыбка. Я вдруг понял, что мне стоит поменьше её смущаться, она ведь моя подруга. Я дотронулся до её груди. На ощупь она была такой же упругой, как выглядела со стороны. Под ладонью ощущались отвердевшие соски. Она вмиг показалась мне такой повзрослевшей, такой сформированной. Мне стало интересно, твердеют ли соски у парней. Я никогда не проверял на себе. Наверное, было неправильно думать о таком в тот момент. — Хочешь меня поцеловать? — неожиданно спросила она. — А если зубы будут мешать? — взволновался я. — Ох, снова ты за своё. Давай хотя бы попробуем. Я мгновенно приблизил своё лицо к ней, закрыл глаза и быстренько чмокнул в пухленькие губки. Гита рассмеялась, после чего сама поцеловала меня. Это стало для меня настоящим открытием — ощущать чужие губы на своих губах и чужой язык у себя во рту. Когда поцелуй прервался, я тяжело выдохнул. Оказалось, что всё это время я не дышал. Гита снова рассмеялась, встала с кровати, на которой мы сидели, и сняла с себя платье. Её бёдра тоже мне понравились и стали вторыми в списке. На этом список закончился. Эти бёдра были узкими, а цвет кожи там был светлее, чем везде. На ней были светлые трусики с мелкими кружевами по краям. Между ног было плоско, поэтому мне мгновенно стало ясно, что там у неё всё сильно отличается от того, что я привык видеть у себя и у других мальчиков в общественном дýше. Мне вдруг стало не по себе. — Ты уверена? — спросил я, с подозрением заглядывая в её глаза. — Конечно. Ты мне нравишься. Я же тебе тоже? Я помолчал секунду, обдумывая все возможные варианты. Гита была хорошей, доброй и умной. Она была отличным другом. — Да, — поспешно ответил я, чтобы молчание не показалось ей затянувшимся. Она подошла ко мне и поцеловала меня снова. Её поцелуи были не настойчивыми, довольно сдержанными и влажными. Они были тёплыми и ласковыми. Словом, хорошими. Вот только почему-то я ничего не чувствовал, целуя её. Разве это было правильно? В следующую секунду она опустила ладонь на мой пах и легонько укусила меня за нижнюю губу. А затем произошло что-то странное. Гита отстранилась от меня, заглянула в мои глаза и долго в них что-то рассматривала. Я уже засомневался: что же такого она могла в них увидеть. А вдруг догадалась? Но потом она сказала: — Ты, наверное, сильно нервничаешь? Она так неожиданно выдернула меня из своих мыслей, что я вздрогнул и пробормотал что-то вроде: — А? Да… да, точно, я нервничаю. После этих несвязных слов она усадила меня обратно на кровать, потому что я вставал, когда она снимала своё платье, а затем забралась на мои колени. Я обвил руками её талию и прижался к её груди. От неё исходило столь нежное тепло, что я представил, будто прижимаюсь к маме. Я поцеловал её грудь, а затем её соски. Она затрепетала, а мне стало интересно, есть ли в них молоко. Ведь если они такие выпуклые, значит в них что-то есть? Я решил проверить это, плотнее прижал губы к её соскам и стал их посасывать. Она задрожала у меня на коленях. — Прости, тебе больно? — встревоженно спросил я, отрываясь от её груди. — Нет-нет, продолжай. Я снова прижался к ней, осторожно проводя языком в ложбинке между её грудей. Её кожа на вкус была солоноватой, но очень приятной на ощупь. Она стала гладить мои волосы, когда я вернулся к своему прошлому занятию. Молоко из неё не вытекало, я решил поднажать, слегка зацепил соски зубами, но это не помогло, она лишь тяжелее задышала. — Ты что-то чувствуешь? — спросил у неё я, закончив со своими экспериментами. — Конечно. Мне приятно. — Не знал, что от этого может быть приятно. — Ты что, Баки? Соски — это одна из самых чувствительных зон на теле у людей. Я задумался над её словами. На мне была рубашка, и мне захотелось её снять, чтобы проверить чувствительность своих сосков. Она помогала мне с этим. Пока мы расправлялись с пуговицами на моей рубашке, я раздражённо шептал: — Хватит звать меня Баки. Я уже давно не мальчик. И имя у меня теперь другое. Меня теперь зовут Фредди, и я тебе уже об этом много раз говорил. — Перестану называть тебя Баки после сегодняшнего. Договорились? — Это для тебя что-то вроде ритуала посвящения? — Конечно. Мы становимся взрослыми. Расстегнув последнюю пуговицу, она помогла мне стянуть саму рубашку, после чего я остался перед ней в одних брюках. Я поднял руки и неловко дотронулся до своей груди. На ней рос густой чёрный пушок, а это лишь в очередной раз доказывало, что я уже был не маленьким. У нашего школьного садовника были точно такие же волосы на груди, только гуще и длиннее. Я потрогал свои соски, но ничего особенного не почувствовал и дал об этом знать Гите. Она фыркнула и сказала: — Конечно, ты ничего не почувствуешь, если будешь сам это делать. Гораздо приятнее, когда твою грудь трогает кто-то другой. С этими словами она, всё так же сидя верхом, повалила меня на спину, опустилась сама и дотронулась до моих сосков языком. Я прикрыл глаза и попытался понять новые ощущения. Перед моими глазами стояла грудь школьного садовника с густой дорожкой тёмных волос на ней, а в следующую секунду что-то меня словно током ударило. Странный, но приятный электрический заряд прошёлся по моему телу и сконцентрировался где-то в районе тех самых сосков. По коже побежали мурашки, и я приоткрыл рот от удовольствия. А затем магия закончилась. Гита стала ласкать мою грудь руками, а сама подтянулась выше и поцеловала меня в щёки. Мне пришлось открыть глаза и посмотреть на неё. Передо мной были её распахнутые большие глаза, ниже — две кругленькие грудки, а весь мой энтузиазм и мурашки по коже куда-то исчезли. Я почувствовал, что между ног у меня всё ещё теплится жизнь после её ласк, поэтому перевернулся вместе с ней, лёг сверху и уткнулся носом в её ключицы, потянувшись при этом вниз, чтобы расстегнуть ремешок на брюках. — Не торопись, — шепнула мне она. Я тяжело вздохнул и ответил: — Не могу. Она взяла моё лицо в свои ладони и мягко поцеловала в нос. — Хорошо, раз тебе так сильно хочется, то я согласна. — Тебе будет больно? — С тобой — нет, — сказала она и улыбнулась. Я отстранился от неё, чтобы встать и избавиться от одежды окончательно. Пока я вот так стоял и снимал с себя последнее, что на мне было, она рассматривала меня и кусала губы. — Ну и отрастил же ты себе причиндалы, Баки. Тебе точно шестнадцать? — рассмеялась она, когда я всё снял и остался перед ней совершенно голым и беззащитным. Через несколько дней этой девчонке исполнялось семнадцать лет, а я вдруг почувствовал такое напряжение, будто ей было все двадцать. — Ну и откуда ты знаешь, какие должны быть «причиндалы» в шестнадцать, дорогуша? Гита была единственным ребёнком в семье. У неё не было ни братьев, ни сестёр, зато были племянники и племянницы. Она могла случайно увидеть одного из племянников голым. В любом случае, она так и не ответила. Она лишь смеялась, а потом и вовсе встала и сняла с себя нижнее бельё. Вот тут-то у меня и пропал дар речи. Каким дураком я, должно быть, себя тогда выставил. Как самый настоящий занзибарский девственник, я понятия не имел, что стоило делать дальше. — Баки, ты решил подождать, когда наступит мой день рождения? — посмеялась над моим бездействием моя подруга. — Иди ко мне. Она взяла меня за руку и подвела поближе к себе. Всё происходившее со мной дальше казалось чем-то до странности неприятным и пугающим. Тогда я не мог понять, откуда взялись эти навязчивые ощущения. До этого дня я видел других мальчишек в душе и изредка позволял себе ими любоваться. Девчачьи же «причиндалы», когда Гита легла и слегка расставила ноги в разные стороны, не вызвали во мне никаких эмоций. Наоборот, кое-что в этом даже показалось мне некрасивым. Её лобок был покрыт тёмным пушком, как и мой, и на этом схожести заканчивались. У неё было как-то всё слишком по-другому, и мне не хотелось смотреть, поэтому я отводил взгляд от ложбинки между её ног. Когда я накрыл её собой, оказалось, что наши органы внизу соприкоснулись. От этого она задрожала, а я прижался к ней, зажмурил глаза и попытался отвлечься. Интуитивно я знал, что необходимо было делать. Я опустил правую руку вниз и потрогал себя. Член у меня еле стоял, поэтому я занервничал только сильнее и выдавил: — Боюсь, что у меня не получится… — Ничего страшного, давай просто попробуем. Я оторвал голову от её плеча и взглянул на неё. Она была такой доброй и бесстрашной. Нельзя было показывать ей свой ужас. Спрятавшись за её поцелуем, не отрываясь, я плавно направился навстречу ей. Где-то там у неё было место, куда мне следовало попасть, но смотреть на это я упорно отказывался. Через пару секунд я прижался к углублению у неё между ног и судорожно толкнулся, а она вскрикнула, прерывая поцелуй. Я снова неловко дёрнулся, чтобы выйти, но она схватила меня руками за бёдра. «Не останавливайся, продолжай». Её мысли сбивали меня с толку, ведь на её лице отражались совершенно другие эмоции. Она лежала с зажмуренными глазами, сцепленными зубами и болезненно шипела, а я ничего не мог с этим поделать, мне не хотелось останавливаться. С ней рядом стало вдруг естественно и хорошо. Её бёдра, её руки, которыми она так нежно меня касалась, странным образом оказались для меня спасением. Тем самым забытым чувством, которого мне так не хватало. Вот только по-прежнему не доставало какой-то маленькой детали, и, будучи вместе с ней, я так и не смог понять, какой именно. Я двигался неловко, неумело, но уже через несколько минут ей, кажется, начало нравиться. Из этого в итоге так ничего и не вышло, и весь оставшийся день я чувствовал себя виноватым перед ней, ведь пока я двигался внутри неё, разрядка мало того, что никак ко мне не подступала, так ещё и «причиндалы» отказывались работать, как надо. В конце концов я пролепетал жалкое «прости» и вышел из неё, мягко говоря, ни с чем. Видя, что я сижу с поникшей головой, она прижалась ко мне сзади и сказала: — Ты мне нравишься, Фредди. Я сразу же оживился, услышав имя, сказанное ею впервые. Я улыбнулся, обнажив свои большие зубы, не стесняясь больше их перед ней, и обнял её, снова почувствовав исходящее от её тела тепло и уют. — Ты же придёшь на вечеринку по случаю моего дня рождения? — Конечно, приду. Не против, если я возьму с собой Виктори? — Да, он приглашён. — Я смотрю ты много кого пригласила? — Человек двадцать, не меньше. — Вау, да на наши концерты во время школьного фестиваля столько не приходит! Девушка рассмеялась и сказала: — Не выдумывай, на фестиваль ходит очень много симпатичных девчонок. — Ради того, чтобы посмотреть на Брюса. — И на тебя, — улыбнулась она, прикоснувшись к моему плечу. — Не будь столь неуверенным в себе, ты великолепно поёшь и играешь на фортепиано. Её слова пробудили во мне хвастовство. Я гордо поднял голову и широко улыбнулся. — Хочешь, сыграю что-нибудь на вечеринке? У тебя ведь есть дома фортепиано. — Ох, это замечательно! Я очень рада, Фредди, — засияла она и поцеловала меня в губы.***
— Выходит, из-за того, что тебе не хватало материнской любви, в школе ты искал физического внимания со стороны женщины? — спросил Джим, когда Фредди прервался. — Не знаю, я снова запутался. Секс с той девочкой мне не понравился. Мне скорее просто нравилось с ней обниматься. Джим помолчал пару секунд, а потом сказал: — Твоё детство прошло без родителей, в школе-интернате, и на самом деле тебя привлекали мужчины, а не женщины, но ты всё равно пытался стать, «как все». Я прекрасно понимаю тебя. Со мной было нечто подобное, когда я жил со своей семьёй в Ирландии. Если хочешь разобраться в физической стороне своих отношений, вспомни лучше свой первый секс с парнем. Может, всё дело в нём? Фредди фыркнул и поставил на прикроватный столик пустой стакан, в котором Джим приносил ему воду. — Это не так уж и сложно, дорогуша. Я помню свой первый раз с мужчиной, будто это было вчера. Это было ужасное происшествие, и оно всё никак не выходит из моей памяти. И знаешь что? Это случилось в той же школе, в тот же год, в ту же неделю и с человеком, который меня слишком долго привлекал. Вот ведь счастье, казалось бы, правда? Только это произошло совсем не так, как я себе представлял. Свиданий, ухаживаний, объятий и всей этой мишуры не было, Джим. Был просто отвратительнейший, ужасно похотливый секс. Этот человек был одним из тех, кто пользовался мной. Но самое смешное — мне это нравилось.***
На следующий день после дня рождения Гиты должен был состояться школьный мюзикл, в котором я играл женскую роль — эльфийку-барда из кельтской сказки о коте и принцессе. Больше всего в этой сказке меня привлекало то, что участвовал в ней настоящий кот, которого по сюжету мне просто нужно было носить на руках. А ещё мне нужно было петь. Ничего проще и интереснее в жизни я не делал! — Ты же придёшь? Скажи, что ты придёшь! — маячил перед подругой я, чуть ли не прыгая от счастья. — О, боги, да скажи ты ему уже, что придёшь, и мы наконец уйдём, — пыхтел и пыжился Виктори, выглядывая при этом из окна, за которым уже стемнело. Он ненавидел опаздывать и нарушать комендантский час. — Ну не зна-аю, — протягивала Гита. — Снова наш Фредди в женской роли. — Ну, согласись, у меня крайне виртуозно выходит играть девушек! — хохотал я, щекоча и целуя при этом Гиту. Виктори Рана глядел то на нас, то снова на окно и раз в несколько секунд закатывал глаза. — Голубки всё никак не могут расстаться, — бубнил он, когда в комнату заглядывал Деррик Бранче. — Приходи! Приходи! Приходи! — продолжал настаивать я. Гита смеялась то ли из-за поцелуев и щекотки, то ли из-за моей настойчивости. — Я впервые увидела тебя таким счастливым, когда речь зашла о школьном спектакле. Ну хорошо, я приду! Отстань уже! Невероятно счастлив я был не только потому, что мне нужно было петь и возиться с котом, а ещё и по той причине, что на мюзикл собирали всех: от ученика до школьного уборщика. Я не мог не думать о Санджае, который наверняка собирался прийти вместе со всеми. Мне, наконец, выпал шанс покрасоваться перед объектом своих мальчишеских фантазий. Остальные зрители меня не волновали, ведь с недавних пор я начал слышать мысли Санджая — невнятные, непонятные, запутанные, как и сам хинди — родной язык этого неотёсанного мужика. Однако, языковой барьер тогда волновал меня меньше всего. Глупые мысли вскружили мне голову, и я не думал ни о чём, кроме: «Если я слышу его мысли, то это значит, что я его привлекаю». — Давайте, выходите уже. Вы, как всегда, возвращаетесь позже всех, — бормотала Гита, выпроваживая нас из своего дома. На празднике у моей подружки было очень много незнакомых мне людей, и тогда, перед всей этой толпой, я ощущал себя более нерешительным, чем перед школьным мюзиклом на следующий день. Мой костюм мне невероятно нравился. Он состоял из длинной пёстрой жилетки фиолетово-жёлто-оранжевого цвета, не менее пёстрого шарфа, который мне несколько раз обмотали вокруг шеи мои друзья, а также тонких узких лосин, которые я надел под низ и натянул до пупка, короткой юбки-колокольчика и пышного женского парика. На эльфа я, конечно, не был похож, а вот шарф подходил мне больше всего. С ним я крутился у зеркала и рассматривал себя со всех сторон, пока мне в руки не вручили музыкальный инструмент, отдалённо напоминающий лютню. — А как же кот? — негодовал я, решительно настроившись с ним познакомиться. — Выход с котом у тебя позже, — улыбнулась добродушная учительница из школы Кимминса. — Сначала ты выходишь и поёшь. Не забыл? По правде говоря, сценарий я даже не открывал и на репетиции ни разу не пришёл. Я знал, что в мюзикле участвует много человек и что у меня будет достаточно времени, чтобы прочесть его перед выходом на сцену. Свою песню я и так знал наизусть. Я кивнул учительнице, по инициативе которой и состоялся мюзикл, и отошёл в другой конец помещения, протиснувшись в толпе других школьников, разодетых, по моему мнению, менее пышно и пёстро, чем я сам. Я взял со стола записи мюзикла, нашёл тихий закуток и стал читать, забыв обо всех вокруг. В сценарии не оказалось ничего особенного: ни слов, ни фраз там не было, он целиком и полностью состоял из песен и музыкальных движений — как раз то, что я любил больше всего. Как раз по этой самой причине на мероприятие были приглашены все, даже такие необразованные мужланы, как Санджай. От чтения сценария меня отвлекала моя подружка Гита. Каким-то образом она проскользнула за кулисы, отыскала меня и прильнула ко мне, обнимая сзади за плечи. Я вздрогнул и вскочил со стула. — Ты чего такой пугливый? Нервничаешь? — спросила она. — Нет! Вовсе нет, — засуетился я, а через секунду нерешительно покосился на неё. — Много там людей? Она хитро улыбнулась и ответила: — Больше, чем обычно. Я молчал, переминая в руках листы. Она сказала: — Всё будет в порядке, я знаю, что ты лучше всех. — Спасибо. — Поцеловать тебя на удачу? Я засомневался в правильности этого поступка, ведь она могла смазать пудру с моих щёк. — Не надо. Гита пожала плечами, обняла меня на прощание и сказала: — Верь в себя, как всегда веришь, и всё получится. Это был хороший совет. Я его навсегда запомнил. Выходить на сцену мне тогда уже было не привыкать. С The Hectics, нашей бандой, мы выходили выступать каждые выходные, когда нам позволялось проводить несколько часов в городке недалеко от школы. Такая привилегия была только у старшеклассников, поэтому мы пользовались ею, чтобы покрасоваться пением и игрой на псевдо-музыкальных инструментах в кафешках провинции Панчгани. Но в тот день, когда наступила моя очередь выйти на сцену, я замешкался. Ведь я знал, что на меня будет смотреть кое-кто, кто был мне не безразличен. С трясущимися коленями выйдя из-за кулис, я на секунду замер, пока музыка сменяла свой звон. Затем, открыв рот, я стал что-то петь. Видимо, это была не та песня, потому что весь зал разом умолк. Зрители перестали переговариваться и уставились на меня. Я стал импровизировать. Между мной и залом повисла какая-то странная тонкая плёнка, которая вот-вот должна была прорваться. В ноты я попадал, а вот слова, которые ещё пару секунд назад крутились у меня в голове, сейчас же вылетели оттуда с молниеносной скоростью. Продолжая импровизировать, я интуитивно осматривал зал в поисках хоть чего-нибудь или кого-нибудь, за что можно было зацепиться. Вот тут-то до меня снова донеслось какое-то шипение, какой-то приглушённый звук. Это были какие-то непонятные мысли, и я знал, кому они принадлежали. В это же мгновение на меня со всех сторон нахлынули другие школьники в разноцветных костюмах, которые по сценарию должны были танцевать и петь рядом со мной. Я облегчённо выдохнул, перекладывая лютню из одной руки в другую. «Ну и дурак же ты, Фредди Булсара. Выучил бы хоть слова», — из глубины зрительного зала прозвучали в моей голове другие мысли, на этот раз Брюса Мюррея. Я ненавидел, когда он начинал обо мне думать. Почему-то из-за этого я чувствовал себя оскорблённым: будто бы то, ради чего я существовал — это являться предметом обожания какого-то одноклассника. Брюс был высоким, симпатичным, и все девчонки по нему сохли, но меня он никогда по-настоящему не привлекал. В нём чего-то не хватало. Он был самым обычным шестнадцатилетним школьником. К тому же, в то время я упорно продолжал не замечать знаков внимания, посылаемых им, потому что пытался стать как все, то есть «нормальным». Пока я думал о том, пытался ли сам Брюс стать «нормальным», в мою сторону на сцене направился одноклассник Арчи в строгом аккуратном костюме амбассадора. Я понятия не имел, чего ему от меня требовалось, поэтому просто продолжал стоять истуканом, пока мальчишка не приблизился вплотную и не протянул мне свою руку. Я охотно её взял, после чего он закружил меня в танце. В тот момент я решил, что больше никогда не буду пропускать репетиций. К слову, я действительно никогда больше в своей жизни их не пропускал. Минуты моего позора длились невероятно долго, и я всё продолжал ругать себя за безответственность. Мне казалось, что все зрители, в том числе и Брюс с Санджаем, смеялись надо мной. Завершив самый неловкий танец в моей жизни, мы с Арчи замерли и через секунду услышали, как опустился занавес. Учительница из соседней школы для девочек, организовавшая спектакль, конечно, ругала меня за мою бестолковость. Но разве я был виноват? Ей нужно было следить за ходом репетиций, а не сплетничать с Арен Смит в кабинете изобразительного искусства. В то время я был слишком глуп, чтобы иметь хоть каплю какого-то стыда и здравого рассудка. К тому же, мысли мои витали где-то далеко. Я был вежлив и бесконечно извинялся, а сам думал о каких-то мальчишеских шалостях. Глупости из меня на время выбил крепкий подзатыльник, прилетевший сзади как раз в тот момент, когда я собирался переодеваться. Второй акт мюзикла прошёл более гладко, ведь мне только и оставалось, что спеть ту дурацкую песню, повертеться в платье на сцене и быстренько смыться. Я всегда любил танцевать и петь, этого у меня было не отнять. «Лёгкий, весёлый, полный жизни. Порхаешь, словно бабочка на весеннем ветерке», — очень часто слышал я такие мысли в их головах. Изюминкой на торте, конечно, был пушистый тёмно-серый кот, которого я долго не выпускал из рук и после выступления. Мы с ним отлично поладили: я его гладил, а он тарахтел, словно моторчик, и щурил глаза. Человеком, влепившем мне подзатыльник, оказался Брюс Мюррей. Когда я повернулся, он стоял смирно, уставившись на меня своими большими красивыми серыми глазами. — Что, и дальше не собираешься ходить на репетиции мюзиклов? — заносчиво усмехнулся он, не сводя с меня глаз. — Я не могу жертвовать нашими репетициями, ты же знаешь, — ответил я, задумав его перехитрить. — Неужели? Мне казалось, причина в другом, — скривил губы он. Прекратил бы ты уже ревновать, Брюс. — Ведь у тебя теперь есть девушка, — продолжил он. — Мы с Гитой всю жизнь были друзьями, это никак не влияет на... — начал было оправдываться я, но тут вдруг заметил учителей и работников нашей школы. Все они столпились за занавесом, который недавно закрылся. Они собирались расходиться. Некоторые из учителей хвалили воспитанников, другие же просто стояли в сторонке и ждали остальных. Когда ко мне подошла Арен Смит и, несмотря на мою оплошность, с добродушной улыбкой поблагодарила за выступление, моё внимание привлёк кое-кто особенный: он стоял возле занавеса и, скрестив руки, не шелохнувшись, пялился на меня. Я смутился и сразу же отвёл взгляд. Какое-то странное, новое ощущение отдавалось покалыванием между лопаток. Я сделал вдох и выдох, попытался сконцентрироваться на том, что говорил Мюррей. Снимать с себя костюм мне больше не хотелось, и я замер, сбитый с толку. Почему этот мужчина так на меня смотрел? Мне ведь не показалось? Мне захотелось в этом убедиться. Изобразив на лице безразличие, я обвёл взглядом всё помещение, проскользнув глазами мимо него. Он по-прежнему стоял там: бородатый, заросший, с опухшим лицом, словно какой-то городской пьяница, а не школьный садовник. Я убедился: он действительно не сводил с меня глаз. Но с чего бы это? Покрасоваться мне перед ним не удалось: выступление оказалось полнейшим провалом, и теперь я чувствовал, как мои щёки начали заливаться краской. Может, ему захотелось надо мной посмеяться? — Эй, ты! Переодеваться не собираешься? — выбил меня из себя Брюс. — Уже все уходят. — А? Да, я собираюсь. Ты иди к остальным, а я к вам присоединюсь. — Стесняешься, что ли, скромница ты наша? — проворчал Брюс и скрылся из поля зрения. Я снова бросил взгляд на Санджая. Он разговаривал с учительницей письма миссис Портер Морган и больше не смотрел на меня. Я сделал вывод, что мне всё-таки показалось. Тогда мне слишком страшно было думать о чём-то другом. Я торопливо переоделся и уже было направился к выходу, когда меня окликнула та самая учительница. — Фредди, будь хорошим мальчиком, помоги Санджаю вернуть несколько костюмов в город. Я вздрогнул, быстро повернулся и взглянул на садовника. Выражение его лица было каменным, ни один его мускул не дрогнул, когда учительница снова стала ему что-то объяснять на его родном языке. Когда она указала пальцем в мою сторону, он поднял глаза и снова уставился на меня. Выражение полнейшего безучастия на лице и этот взгляд — вот самое наистраннейшее сочетание. Между лопаток я в очередной раз ощутил покалывание. Я проглотил комок, который застрял в моём горле и замер в ожидании. Учительница рассортировала костюмы, развесила их, упаковала, некоторые оставила на месте, а остальные же отдала нам: большую часть из них она вручила Санджаю, меньшую часть — мне. Объяснив, куда нужно было доставить костюмы, она выпроводила нас из актового зала. До центра города Панчгани можно было дойти пешком всего лишь за каких-то десять или пятнадцать минут. С друзьями мы каждые выходные выбирались за стены школы: мы наслаждались неспешными прогулками до местного бара, где затем выступали, или же брали велосипеды напрокат и делали несколько кругов вокруг озера, или брали лодку и катались по безмятежной до того времени водной глади. Тогда же привычный комфортный маршрут стал для меня настоящим испытанием, и пятнадцать минут превратились в целую вечность. Воздух в тот день был горячим, пропитанным пылью дорог и потом прохожих. Мне было жарко, я всё время отставал, плёлся где-то сзади, еле-еле волочил ноги, таща на себе ту малую часть костюмов, которую мне вручила моя учительница письма. Санджай тащил на себе кучу разноцветных нарядов, перекинув их через плечо и, как ни в чём не бывало, бодро шагал впереди, ни разу не оглянувшись, будто ему вдруг стало совсем на меня наплевать. Я тихонько вздыхал и продолжал следовать за ним, пока мы не дошли до здания, о котором нам говорила миссис Морган. Здание представляло собой обычный, одноэтажный, ничем не примечательный дом. Внутри нас встретил смуглый, низкий индиец, поздоровался по-английски, забрал нашу поклажу и тут же распрощался. Должно быть, это место было чем-то вроде ателье, а мужчина, вероятно, сдавал наряды напрокат. Освободившись от груза, я почувствовал облегчение — в первую очередь потому, что надеялся избавиться от неловкости, скрывшись где-нибудь подальше от привлекательных глаз Санджая. Его опухшее лицо и небрежный вид вовсе не были преградой моей симпатии: за внешней безалаберностью и неопрятностью скрывался какой-то странный огонёк. Этот огонёк взывал ко мне всё сильнее с каждой секундой, поэтому когда мы с Санджаем вышли на улицу, мне первым же делом захотелось сбежать. Зря я рассчитывал, что у меня это выйдет: от его простоватых, но в то же время пронзительных узких глаз никто не мог уйти незамеченным. — Стой, — обратился он ко мне по-английски с невероятно причудливым акцентом. — они мне сказаль привести тебя назад. Сегодня не есть выходной. — Я смогу дойти сам, — ответил я, покосившись на него и чуть было не рассмеявшись: я впервые слышал, как он говорил по-английски. — Нет. Лучше идти за мной. Хочешь пить? Я в недоумении выпучил на него глаза. — Сок или холодний сай. Сегодня жарко, — продолжил он. Я согласился на простую воду и больше не услышал от него ни слова в мою сторону. Мы зашли в какое-то местное кафе, где он заказал себе чай. Мне же принесли воду, и я немедленно выпил её до дна — настолько мне было душно и волнительно. Он поглядел на меня, сказал что-то официанту, и мне снова принесли стакан с водой. Второй раз я пил медленнее, разглядывая своего спутника поверх гладкой стеклянной поверхности. Он впервые сидел передо мной так близко. У него была смуглая кожа (лишь немного смуглее моей), длинные ресницы, взлохмаченные волнистые волосы, которые прилипали ко лбу, когда ему было жарко, глаза его нельзя было назвать примечательными, ну, а скулы, которые слегка закрывала собой реденькая дорожка волос, были просто потрясающими — острыми, резкими, грубыми. Кем же он был по национальности? Уж точно не чистокровным индийцем. Было, конечно, в нём что-то восточное, но только не эти скулы, в которые мне так сильно хотелось вцепиться зубами. Я вздрогнул: странные мысли и ощущения снова переполняли меня. Я допил воду и уставился на пустой стакан. И вдруг ощутил на себе его взгляд. Он скользил по мне, словно липкий, склизкий моллюск, проедал насквозь, заполнял собою всё вокруг, заставляя внимание концентрироваться лишь на себе. Я поправил ворот белой рубашки в отчаянной попытке освободиться. Я задышал тяжелее, не зная, куда деть глаза, опустив руки на нервно подёргивающиеся колени. А затем я, как самый последний дурак, посмотрел на него в ответ. Его взгляд будто насквозь меня прожигал, кричал что-то внутри меня на непонятном хинди. По детской наивности или глупости я прикусил губу, смущаясь перед его мужской сексуальностью. — Нам уже пора? — пискнул я, и прозвучало это, как самое жалкое несостоявшееся утверждение, которое вообще только можно было услышать. — Может, погуляем? — произнёс он, используя свой странный восточно-средиземноморский акцент, слегка сощурив глаза. Каким же наивным я тогда был! Действительно, на что я рассчитывал? Понимал ли я, куда лезу? Вслух я ничего тогда так и не сказал, но проницательный зрелый мужчина напротив, слишком хорошо распознававший знаки и явно имевший опыт в совращении таких же малолеток, как я, всё понял без слов. Понял, конечно, как хотел, как ему это было нужно. Он заплатил за чай, мы встали и вышли в жару. Я следовал за ним по пятам, а он молчал, лишь изредка кидая в мою сторону искромётные взгляды, словно продолжая забрасывать удочку в тихий невинный водоём. Через несколько минут ходьбы под палящим солнцем мы оказались у него дома. Он с порога начал раздевать меня и раздеваться сам. Я совсем не сопротивлялся, словно заворожённый следил за его крепкими руками, шарившими по моему худощавому телу. Прижавшись ко мне, глубоко вдыхая носом, склонившись над самым моим ухом, он издал звук наподобие животного рыка и что-то невнятно прошептал на беглом практически безукоризненном английском, что-то наподобие: «Ты был хорошим на сцене, таким растерянным и жалким. А теперь ты влажный, потный, грязный мальчишка. Хочешь мой член?». Или мне снова показалось… Что-то в тот день во мне перевернулось. Это был самый отвратительный секс в моей жизни: первый, настоящий, действительно грязный и ужасно неловкий. Я плохо запомнил боль, которую он мне причинил, в памяти лишь лихорадочно отпечатались моменты удовольствия. Без всяких церемоний он стянул с меня брюки, поставил меня на колени, приспустил свои шорты и грубо вторгся в мой рот своим членом, резко пахнущим мускусом и мочой. Его половой орган был просто гигантским, и я сразу же подавился, закашлялся и поперхнулся, не знавший раньше ни вкуса, ни размеров мужских достоинств. Он был таким твёрдым и возбуждённым, что я смутился, впервые осмелившись подумать, будто мог стать причиной столь сильного сексуального влечения. Это придало мне смелости, и я крепче сжал губы вокруг его ствола. Сверху послышался ещё один рык, и он одним ловким сильным движением поставил меня на ноги и развернул к себе спиной. Тогда я впервые испугался. Волны удовольствия растекались по моему телу, мне хотелось большего, но, будучи подростком, я не так себе представлял свой первый раз. Я запротестовал и уже в следующую секунду был грубо схвачен за шею и прижат к шершавой стене. Я снова испугался. Мне не хотелось опозориться перед предметом своей симпатии, испачкав и его, и себя. Я стал неловко вырываться, но он только сильнее сжал меня, потянул на себя, укусил за шею, за ухо и за щеку и снова что-то сказал на непонятном мне языке. Тембр его голоса почему-то меня утешил, и я вдруг понял, что подобное его ни капли не волнует. В следующее мгновение должна была быть внезапная острая боль, но раз я её не запомнил, то и не буду приукрашивать. Санджай со мной действительно не церемонился. Простому зрителю со стороны могло показаться, что меня изнасиловал грубый взрослый мужик, но мне уж точно в тот момент так не казалось. И было мне тогда, в общем-то, плевать, потому что удовольствие скользило внутри меня, по мне, за пределами меня, достигая пика всё новыми и новыми толчками. Он брал меня сзади энергично, с похотью причмокивая, хватаясь за подростковые ягодицы и раздвигая их, чтобы наслаждаться видом. Когда я почувствовал первые вибрации на поверхности своей кожи, я понял, что больше никогда не смогу по-настоящему быть с женщинами. Его мужская сила впиталась в меня, мне понравилось быть в его власти, хотя я бы и сам не отказался его поиметь как-нибудь в другой раз. Да уж, по детской наивности и беспечности я полагал, что второй раз действительно мог состояться.***
— Ого, — только и смог выпалить Джим. Фредди уставился на него в немом ожидании. — Что ж… Ты, наверное, ждёшь от меня чего-то? — Было бы неплохо получить более развёрнутый ответ. — Второго раза, значит, не было? — Не было, дорогуша. После первого раза я потерял голову и стал его преследовать. А потом ушёл из школы. — А поподробнее? — Как-нибудь в другой раз, я устал. С этими словами Фредди встал с кровати в розовой комнате и отправился ко входу в свою спальню. — Фредди, — окликнул его Джим. Фредди замер у двери, повернулся и посмотрел на своего мужа. А затем страдальчески протянул: — Не-ет, не задавай мне этих вопросов. — Но… — Да, всё началось с него, я это уже понял. Да, «нормальным» мне стать так и не удалось, как видишь. Нет, он был не лучше тебя. Никто не может быть лучше тебя. Джим приподнял брови, а потом улыбнулся. Это и был его ответ.