Под небом Парижа

♬ Yves Dupuis, Ewunia — Kasztany (Les châtaignes)

Упавшие каштаны валялись вдоль дороги дохлыми броненосцами: раздавленные и перевёрнутые, они вызывали смешанное чувство обыденности и жалости. Ужаснувшись собственному сравнению, Робер поспешил уйти от него и ускорил шаг, но обогнать злополучные каштаны не удалось — круглые и шипастые плоды валялись везде, куда ни глянь. В итоге на Маркаде он буквально влетел, с разгону врезавшись в Эмиля. Эмиль не замедлил поинтересоваться, с кем он играет в догонялки в столь ранний час. — С каштанами, — буркнул Робер, не успев соврать. — И кто побеждает? — живо поинтересовался полицейский. — Каштаны… Это было очевидно, но Эмиль всё равно удивился, а потом пожелал удачи и пошёл по своим делам. Теперь и он, правда, с недоумением смотрел под ноги… Надо ж было такой глупостью заразить. Пожав плечами, Робер вошёл на территорию участка и прислонился к забору, борясь с типично осенним желанием снова закурить. Чем меньше было дел, тем больше хотелось сорваться, но ведь уже почти год прошёл… Следующей жертвой каштановой эпопеи стал Лионель — он шёл на работу, остановился поздороваться и заодно вежливо спросил, от кого Эпинэ бежал. «Запыхался вроде», пояснил наблюдательный полицейский. Нет уж, никаких сигарет! — От каштанов, — даже интересно, что на это скажет Лионель. Брат Эмиля в своей манере заметил, что на Маркаде не растут каштаны в таких количествах, чтобы от них бегать, и уж тем более они не растут в той стороне, откуда пришёл Робер — вот появись он со стороны сквера, где аптека и кафе, тогда ещё был бы разговор. Тем не менее, каштаны были повсюду, словно их разносило ветром. Озадачив этим старшего следователя, Робер почувствовал одновременно неловкость и совершенно неуместный юношеский задор. Он задрал голову; нет, и здесь ничего предосудительного не росло. Ещё не голые, но уже не особо нарядные ветви царапали небо, как горло — рыбная кость, и навевали тоску, которой, впрочем, почти не было. Не каждая осень должна быть тоскливой. Осень вообще никому ничего не должна, но люди налепили на несчастные три месяца несказанное количество ярлыков, только чтобы оправдать свой страх перед увяданием и завернуть его в многоразовую упаковку из красивых образов. Это сказал Рокэ — ну, кто бы ещё мог такое сказать, — но мысль оказалась навязчивой, и Робер вторую неделю ловил себя на том, что думает об осени как-то иначе. Всё было не хорошо, но и не плохо. На первый взгляд жизнь без потрясений казалась неправильной, эдакой обманкой, пробным периодом, за которым последует что-то страшное, но первый взгляд рано или поздно кончается и уступает место второму. Без масштабных радостных событий вроде чьей-то свадьбы или длинного отпуска не было шаблонного показного счастья, зато счастье настоящее пряталось в отсутствии болезней, смертей, погонь, неотвеченных телефонных звонков и рабочих завалов. Молчание — тоже голос, тишина — тоже звук, только надо уметь слушать. Одна глупость влечёт за собой все остальные. Едва появившись, Рокэ первым делом спросил, что не так с каштанами, а главное — что они сделали с Лионелем, который вместо протокола потребовал у подчинённых ботанический справочник. Пришлось объяснять, хотя Робер уже втянулся. — Мне арестовать каштаны? — осведомился Рокэ, выслушав эпическую, но начисто лишённую смысла историю. — С формальной точки зрения, это умышленное преследование физического лица, что сейчас довольно-таки наказуемо. Правда, для начала нам придётся доказать, что каштаны могут мыслить, иначе бы они не умышляли… — Ты переработал? — Напротив, скучал всю ночь. Куда мы идём? Привычка перехватывать его после ночных дежурств появилась у Робера недавно: так им удавалось пройти вместе ещё полпути, если оставалось время до открытия ветклиники. Сегодня он отчасти жалел о своём выходном, потому что спешить некуда, они загуляют и Рокэ не выспится… Отлично зная, что он этого не любит, Робер проговорил своё беспокойство про себя и предложил свернуть влево. В конце концов, сколько можно ходить направо? Лево от права ничем не отличалось: первые этажи домов в этом районе занимали сплошь кофейни, аптеки, рыбные, винные, мясные лавки, и так по кругу — выбивался из толпы разве что магазин тропических рыбок, что выше по улице Соль. И каштаны, повсюду валялись каштаны. Может, их было не так уж много, но теперь каждый плод с колючками удостаивался особого внимания, будто был последним в своём роде. Они шли почти молча, держа в руках по стаканчику кофе. Говорить было не о чем, но это уже перестало быть трагедией. К чему слова, если можно просто идти рядом, показывая на что-то кивком головы или привлекая внимание прикосновением к локтю? Робер ещё помнил, как переживал об этом — и в других отношениях, и вообще. Сначала нам кажется, что любая пауза в разговоре смертельна, но пустая болтовня иссякает слишком быстро, и за ней обнаруживается пустота поступков… Или не пустота, кому как повезёт. Рокэ отучал его переживать, во всяком случае, по мелочам это удавалось… — Что там? Рокэ не ответил, высматривая что-то наверху. Робер не стал проверять, что именно — залюбовался открытой шеей. А этот шарф он сам дарил на какой-то праздник, скромно оставив пакет на кухне: страсть как не хотелось говорить в лицо, сколько времени он потратил на то, чтобы найти подходящий фасон… Будучи полным профаном в моде, Робер в итоге сдался и прибег к помощи Марселя. Тот сразу понял, что от него требуется, и с тех пор у Рокэ был роскошный клетчатый кашемировый шарф. Видимо, с подарком угадали, потому что с тех пор в другом шарфе его никто не видел. — Каштан. Судя по тому, что его почти не ободрали — не твой заклятый враг. — Ещё не съели, — отшутился Робер, усилием воли отводя взгляд. Светофор прощально мигнул и загорелся красным: переход они пропустили. — Эти несъедобные. Если я не ошибаюсь, конские, — Рокэ подобрал упавший плод и повертел в руках. Гладкий и блестящий каштан послушно провернулся, как монетка, демонстрируя всем желающим, какой он несъедобный. — Съедобные называются как-то иначе, не запомнил, и растут не на городских улицах… уж точно не на здешних. — Их используют при ревматизме и артрите, — внезапно вспомнил Робер. — Не в пищу, конечно… — Ещё бы, этим только собак травить. Ты помнишь? — Что? — Когда много собак дружно, не сговариваясь, решили отравиться, — терпеливо повторил Рокэ, бросив каштан. То, что он помнил о работе Робера больше самого Робера, немного сбивало с толку. — Год назад или около того. Тогда никто не обратил внимания на падение каштанов, а зря, дети и собаки постоянно тянут в рот всякую ерунду. Спутали с жареными, и пожалуйста… — Точно, и дети, и собаки. Может быть, — пробормотал Робер. Впереди показалась мощёная лестница на холм, и он в очередной раз порадовался, что бросил курить. Нет, проблем с лёгкими не было, но вот и нечего их заводить… — Каждый раз удивляюсь, откуда ты столько всего знаешь… разного. — Мог бы уже не удивляться… Успел прочитать в том справочнике, который принесли Лионелю. Дело пяти минут. По правую руку протянулась стена, увитая желтеющим плющом. По какой-то причине эта стена, серовато-бурая, в коротком узком переулке, показалась Роберу неуютной, и он порадовался, что не один. Всё встало на свои места через несколько шагов: это начиналась кладбищенская изгородь, так не похожая на украшенную могилу художника и парадный вход. Сен-Венсан давно превратился в туристическую точку, хоть там и лежали и другие мертвецы, помимо писателей и художников. — За кладбищем будет сквер. — Да ладно, — стена кончилась, и Робера отпустило. — Можем и зайти… Рокэ внимательно посмотрел на него и пожал плечами, первым заходя на территорию кладбища. После смерти деда, которая не столько стала ударом сама по себе, сколько произошла ужасно невовремя, Робер не особенно любил шляться по кладбищам, в отличие от Рокэ, который по ему одному известным причинам находил в этом что-то романтичное. Тогда сдуру согласившийся Робер убедился, что у него в самом деле на лице всё написано, и больше они на кладбища не ходили. Сегодня… почему бы и нет? Мертвецы лежат тихо, в этот день никого не хоронят, а могила Анри-Гийома находится не здесь. В расположенных в ряд могильных плитах не было ничего, кроме холода и запаха прелых листьев. Робер остановился напротив одной из них, угрюмо засунув руки в карманы и пытаясь понять, что его раньше так пугало. Не всю жизнь — в юности он был куда бесстрашнее… — Кладбище кладбищу рознь, — негромко заметил Рокэ, отвечая на незаданный вопрос. — Есть те, где хоронят великих, есть те, где хоронят родных. Ты не сравнишь этот холодный мемориал с деревенской могилкой, на которую каждый день преданно кладут цветы. — Но и там, и там умерли люди, и все они когда-то были для кого-то важны… Смерти ведь всё равно. — Вот именно: смерти всё равно, это нам — нет. Робер оглянулся на памятник, не вызывавший у него никаких чувств. Здесь ничего не хватало за горло и не заставляло вспоминать худшие дни своей жизни, только напоминало настойчиво и меланхолично, что любая жизнь конечна. Он невольно улыбнулся. — Я понял, почему ты любишь сюда ходить. — Уж точно не для того, чтобы смотреть на голые камни и страдать. — Робер почувствовал, что его взяли под руку, и послушно потянулся к выходу. Остаться было невыносимо, уйти самому — невозможно. — Мне нравится напоминать себе о смерти, это полезно… и не имеет ничего общего с ложной скорбью. Кладбище всё-таки потянуло за собой цепочку мыслей, но хотя бы не болезненных. Робер молча шёл, куда его вели, не глядя по сторонам и не замечая стремительно стареющего города, который осень превращала в фото в сепии. Не глядя? Он пошёл бы за Рокэ с завязанными глазами. Их странные отношения, которые начались с боли и страха, выдержали не только это. Быть рядом в опасности трудно, но не труднее, чем быть рядом в спокойствии, особенно с человеком, который любит риск. Они как-то справились. Особенно после того, как Роберу услужливо напомнили, сколько раз рисковал он сам. — Посевной! — Что? — Робер не вздрогнул от этого несуразного восклицания, только потому что крепко задумался. — Посевной каштан, — повторил Рокэ, снисходительно улыбнувшись. — Гм, и стоило это вспоминать полтора часа… — Напугал. — Я вижу. — И определённо доволен этим обстоятельством. — Твоё лицо в такие моменты очень… трогательное. Ага, это уж точно. Ошарашенное и непонимающее. Нет, если ему нравится, пожалуйста… От книжной лавки на углу доносились звуки старого радио. В самом начале сквера встала палатка с уличной едой, откуда страшно несло жареной картошкой, но, если пройти подальше, это почти не ощущалось. — Если говорить о кладбище, — продолжил Рокэ, когда они сидели на лавке с вторым — последним! — за утро кофе. Робер по привычке придвинулся ближе, слушая, и потом сообразил, что они не дома. Ну и плевать. — И о каштанах. В том, что существует смерть, есть что-то хорошее — она почти полностью уравновешивает мир, примиряя нас с жизнью. Если бы не было смерти, мы бы ничего не боялись и не ценили всякие мелочи… вроде кофе и каштанов. — Из всех, кого я знаю, только ты говоришь об этом таким обыденным тоном. — Из всех, кого ты знаешь, только я об этом говорю вообще. Остальные живут себе спокойно и не нуждаются для этого в особом приглашении. — Ты можешь мне это не повторять, — попросил Робер, немного устав от поучений. Иногда все, кому не лень, учили его жить. Это было мило, но порой надоедало до зубовного скрежета. — Ты так уверен, что я повторяю для тебя? — улыбка вышла невесёлой, и Робер пожалел о сказанном. Несмотря на то, что они провели вместе уже много времени, он всё время забывал, насколько они похожи и насколько обманчиво… вообще всё. Рокэ нечасто напоминал о том, что чувствует не меньше, а то и больше… Будь это не так, он бы не знал того, о чём говорил. Спокойный тон значит меньше, чем ничего. Не придумав, как извиниться за свои дурацкие додумки, Робер промолчал. В луже под ногами плавало небо. Когда затылка, недавно стриженого, коснулась холодная ладонь, он вздрогнул от неожиданности и по инерции склонил голову. Небо в луже сместилось, спрятавшись за силуэтами двух людей… — На тебя приземлился лист, — то ли шёпотом, то ли мурлыканьем сообщил Рокэ, задержав руку ещё на какое-то время. Жёлтый листик, крутанувшись в тонких пальцах, теперь обосновался у него за ухом. — Не бери в голову. — Что, лист? — рассеянно переспросил Робер. Короткое, мимолётное прикосновение уже растаяло, словно его унесло ветром. Но они остались — оба. — То, о чём ты успел подумать, пока он падал. Слишком много мыслей, Ро. Слишком много… Захотелось ответить, как дома. Жаль только, что он пока не выучился не стесняться на улице. Люди, чёрт возьми! Они ведь везде… Вот, ещё один, приближается прямо к лавке и машет рукой. Робер не сразу признал Марселя, по случаю, видимо, красивой осени вырядившегося в новое пальто. Это было тяжело: весной Робер узнавал его по старому. Было бы проще, если б приятеля-журналиста не мотало по всему городу! Из-за этого он почти всегда появлялся нежданным. — Место для свидания не живописное, — вынес приговор Марсель, подойдя к ним вплотную. В той же руке, на которой висел зонт-тросточка, был зажат кулёк с чем-то вкусным и горячим. — Вы бы ещё на кладбище сходили. — М-м, это в другой раз, — пробормотал Робер, поскольку Рокэ предпочёл только загадочно рассмеяться и поправить листик за ухом. — Я жду отчёта. О, новое веяние моды! Всегда говорил, что у тебя есть вкус, — Марсель протянул руку, бесцеремонно забрал лист и деловито вставил его себе в петлицу. — Так-то лучше. Что нового? Судя по вашим умиротворённым лицам, ничего. — Решительно ничего. А что там у тебя? Робер догадался, что услышит, за секунду до ответа. Жизнь, даже монотонная и лишённая ярких событий, исхитрилась сыграть с ним неплохую шутку, и от этого было по-детски смешно. Ну и пусть! В конце концов, круг должен был замкнуться… — О, это? — оживился Марсель. — Жареные каштаны. Будете?