Вереницей летят года, Из прошлого стираются страницы… Но память не забудет никогда, Ушедших в небеса, родные лица… Геннадий Эсса
Три года прошло с их смерти. Каждый раз я прихожу на могилу моих родителей в этот день. Мне мерзко и больно осознавать, что их тела закопаны в сырую землю, что в этой же земле роются черви, что в этой же земле закопаны миллионы других тел… Я скучаю… скучаю по её улыбке, нежным рукам. По его заразительному смеху, тёплым глазам. Я помню… Всё помню: наши посиделки около камина зимними вечерами, генеральные уборки по субботам, тёплые завтраки каждое утро, вечно играющую музыку, на которую так часто жаловались соседи. Я помню, как выглядит счастье. Наше счастье. Помню, как вы уехали. Навсегда.Flashback
Опять сборы, чемоданы раскиданы по всему дому, а в прихожей лежит верхняя одежда и рюкзаки. И снова я остаюсь один. Обидно, конечно, но зато можно позвать моих братанов на тусу. Надо посмотреть, что есть на приставке. — Фэш, родной, не разгроми квартиру и найди себе уже девушку! — ну как эта женщина умудряется одновременно складывать вещи, давать мне наставления и краситься? Господи… вот вроде взрослая, а ведёт себя как моя ровесница. И что вообще за «найди девушку»? — Хата будет цела, но я останусь холостым! — картинно отдаю честь и, ударив себя в грудь кулаком, падаю на диван. И снова мы смеёмся, уже щёки болят. Папа выходит к нам и хлопает улыбаясь. — Мой сын! — ага, как же, я скорей на маму похож, только цвет волос от отца. Тем более что у тебя же есть жена. И да, он даже в спортивном костюме выглядит так, будто прямо сейчас готов предстать перед Королевой Англии. — Селя, не бей меня. Я всё равно тебя люблю! — а мыслим мы в одну сторону. Мама уже за порогом, чемоданы там же. Не хочу прощаться. — Мы ненадолго! — объятья затянулись, но им и правда пора. — Пока! Хорошего полёта! — дверь захлопнулась. Я не понимаю смысла своего существования без всего этого. Не знаю, чего хочу. Ничего уже не чувствую, кроме ноющей боли в груди. Перестал осознавать, понимать происходящее. Просто пустота. Сложно выжить в этом мире, когда тебе ещё нет четырнадцати, а ты уже потерял всех своих близких. Остался лишь хладнокровный и жестокий дядя, которому на меня наплевать. В какой-то степени я ему благодарен: он дал мне крышу над головой, обеспечил мне нормальную жизнь. Школа, дополнительные занятия, тёплый ужин и даже карманные деньги… но это не то. Даже если бы мы на пару жили не в особняке, а в однокомнатной квартире, если бы у меня был не новый айфон, а старая нокия, даже если бы я ужинал не в самом дорогом ресторане города, а питался бы только овсяной кашей, я был бы счастливее, чем сейчас. Было бы теплей… Мне страшно, страшно и холодно жить так. Я не хочу. Устал. Мне стало надоедать засыпать в немой истерике, а затем, как обычно, просыпаться среди бесконечного лабиринта стен, за которыми я чувствую себя запертым в клетке. Мне надоело бить стёкла и зеркала руками в порывах отчаяния и злости, злости на самого себя. Надоело зарываться окровавленными ладонями в тёмные волны волос и кричать от бессилия и тишины. Надоело с истерическим смехом царапать себя осколками. Надоело слушать психолога, который вяло пытается меня разговорить. Надоели смешки одноклассников, которым забавно наблюдать за тем, как меня, как малолетнего ребёнка, отводят и забирают из школы. Бесят… бесят люди. Эти злые и бесчувственные, чёрствые создания, которые даже не пытаются понять других, которые так увязли в своих буднях и проблемах, что совершенно не замечают красоты человеческой души, моей души! Ведь я хороший человек: красивый, добрый, интересный, богатый. Так почему же они обходят меня стороной? За что? Мне не понять. Гвоздики… мама их никогда не любила. Говорила, мол, слишком скучные и подходят разве что для похорон. И что теперь? Я же не мог принести тебе яркий букет с нечётным количеством роз. Это было бы оскорбительным… А ты, папа? Ты же говорил, что цветы мужикам не дарят. Уверял, что глупо дарить букет, что лучше тогда сразу мини-юбку с топиком. А теперь? Что бы ты мне сказал сейчас? Я не могу тебе больше ничего подарить. Бессмысленно тащить сюда удочку. Просто глупо. Она уже тебе не нужна. Я грустно усмехнулся и положил цветы на надгробие, всё как обычно. Даже этот день уже стал привычным. Справа мелькнула чья-то тень, и к могилам вышла девочка чуть младше меня. Медно-рыжие волосы заплетены в две толстые косички, яркие васильковые глаза смотрят слишком радостно для такого места. А об одежде и говорить не хочется, этот белый сарафан явно не к месту. Какое неуважение, мерзость. В руках девчушки венок из самых обычных полевых цветов: ромашек, одуванчиков, клеверов и астр… Она, не глядя на меня, подошла к соседней могиле и положила венок, слабо улыбнулась, опустилась на колени. Погладила руками холодный камень, зашептала какие-то слова, возможно, молитву, сложно было что-то расслышать. Из любопытства я взглянул на надпись, а затем на несколько соседних: Лисса Огнева (1968 — 2006); Нортон Огнев (1964 — 2007); Нортон Огнев-младший (1989 — 2007); Дейла Огнева (1989 — 2007) Венок лежал около самой дальней из могил, самой свежей. Когда я посмотрел на то, что там написано, мне стало так плохо… казалось, будто меня сейчас стошнит, и это в лучшем случае. Не я один такой. Николь Огнева (2001 — 2010) Господи… я по-другому взглянул на эту рыжеволосую девочку. Взгляд уже не казался таким задорным, а наряд таким уж и издевательским. Наоборот: в глазах плескались боль и тоска, и я подметил, как у неё сильно сжаты кулаки. Знакомое состояние. Только она не плачет, нет… улыбается. На зло всему миру, а может и для кого-то одного. Я медленно подошёл к ней и тронул за плечо, а она не отошла, даже не пошевелилась. Продолжила сидеть здесь, на холодной земле, окружённая мёртвыми. Я не знаю, сколько мы простояли так. Наверное, довольно долгое время, а затем резко переместились под дерево за территорией кладбища. Широкие ветви давали тень, которая прятала нас от палящего июльского солнца. Мы молчали, нам не о чем говорить. И тут мой взгляд уцепился за её платье, я озвучил застрявший в горле вопрос: — Почему белое? — синеглазая прикрыла глаза и, сминая руками ткань, прошептала что-то нечленораздельное, но тут же откашлялась. Голос охрипший и наверняка простуженный. — Ей не нравился чёрный, она бы мне этого не простила, — после второй попытки я наконец услышал ответ. Девочка достала из сумки, висевшей до этого ненужным грузом на плече, часы с замершими стрелками. Дешёвка. Стрелки пластиковые, на циферблате нелепый рисунок, часы явно детские. Она приподняла уголки губ и протянула их мне. — Перестали идти после её смерти. Вдруг послышался звонкий женский, или скорее старческий голос. Слова разобрать невозможно, но этого не понадобилось. Моя новая знакомая и без того подскочила и, помахав мне напоследок, ушла. А часы забыла. Глупая.