Ветер в крылья

Питер Брум приходил в себя постепенно, выныривая из забытья и вновь окунаясь в него, когда иссякали едва-едва набиравшиеся силы, точно утекала вода из надтреснутого кувшина. Боль в израненном теле то обжигала, то затушевывалась маревом лихорадочного жара и слабости – изможденности молодого и закаленного бойца, который все же был из плоти и крови, и перенес долгий и жестокий путь… … Дорога. Нескончаемая, прокаленная палящими лучами солнца, ведущая на горный перевал. Саднят и кровоточат незакрывшиеся раны, перевязка сделана наскоро и ослабла от постоянного движения. Отлежаться нельзя, медлить нельзя, потому что… нужно спешить, из-за того, что… Маргарет! Боже милостивый, Маргарет!.. Чье-то лицо выплывало из тумана на короткие мгновения, прежде чем быть затянутым все той же всепоглощающей дымкой. Оно казалось женским – нежное, чуть отливающее восточным смуглым тоном и обрамленное пышными черными прядями, тяжелыми и длинными. Это не могла быть Маргарет, но отчего-то в полурасплывчатых чертах незнакомки ему чудилось сострадание и тепло... … тепло надежды, которое он привез с собой из короткой ссылки в Дедхэме, оказалось истреблено, как разбросанные угли еще не угасшего костра. Кастелл обещал ему перед отъездом, что его ждет награда за молчаливую честность, за терпение и мужественную готовность не выдавать всуе порывов своего сердца. Намеревался убедить дочь в том, что мужа вернее и достойнее Питера ей не сыскать – да и долго ли нужно убеждать, если они росли бок о бок, если были предназначены друг другу, так естественно и так бесспорно… Уезжать было тревожно. Не за себя: он мог обороняться от любой угрозы, но не знал наверняка, способна ли держать оборону Маргарет, так и не давшая ему ответа. И мало этой беды, так ведь треклятый испанец… коварные речи, что иногда опаснее мечей… Кастелл намеревался отвадить его от дома, несмотря на всю его знатность, и давно пора было поступить так. Еще в первый же вечер после его появления под крышей Кастеллов – не об этом ли они говорили?! « - Если понадобится - я могу переломать этому испанцу все его кости, как веточки! - Ну что ж, возможно, тебе и придется это сделать прежде, чем все это кончится. Что касается меня, то я думаю, что кости ему ломать нужно…» Лицо девушки исчезло, отступило во мглу, уступив место чьему-то силуэту. Над Брумом склонился мужчина, и, разглядев его красивые надменные черты, англичанин с яростным хрипом пытался вскинуться, дотянуться до ненавистного врага и сломать ему шею. Обеспокоенный и хмурый взгляд д’Агвилара пропадал за алой пеленой в глазах самого Питера – и оставалась только хватка невидимых рук, вначале твердая и жесткая, затем сменявшаяся бережным давлением других ладоней, так же непреклонно возвращавших бьющегося Брума в лежащее положение, пока темнота вновь не засасывала его болотной трясиной… …трясина отчаяния разверзлась у них под ногами, погрузив в свой плен и старого Кастелла, и его молодого воспитанника. Встретившись в темном и будто бы вымершем доме в Холборне, они нашли там лишь растерянного слугу, из чьих рук получили набросанную в спешке записку Маргарет. Та сообщала, что обе девушки спешно отправились в порт к пострадавшему на корабле Кастеллу – и нетрудно было догадаться, что за таким известием не крылось ничего доброго, если почтенный купец читал это письмо, целый и невредимый. Маргарет и Бетти уехали в сопровождении прибывшего за ними матроса и своего грума Томаса, доверенного слуги в доме Кастеллов. Его присутствие рядом с дамами было единственным успокоительным проблеском в этой грозе, грянувшей среди ясного неба. Они мчались в Тилбери, загоняя коней и проклиная по-весеннему размякшую и разбитую дорогу. Лишь на исходе ночи им удалось добраться до речного порта – и первый неясный свет в сереющем небе выхватил силуэт стоявшей на якоре «Маргарет», где они надеялись обнаружить девушек, боясь и помыслить об ином. Мужчины уже были готовы плыть на шхуну, когда знакомый голос окликнул их с причала – и бледный от тревоги и усталости Томас подбежал к ним, в нескольких словах обрисовав события этой злосчастной ночи. Отведя коней на постоялый двор, грум возвратился на пристань с намерением дождаться дам – и спустя какое-то время в самом деле увидел возвращающуюся к берегу шлюпку с гребцами и сидевшей на носу Бетти Дин. Смуглый матрос, который и привел их в Тилбери, указал на Томаса и спросил Бетти о чем-то, та энергично закивала, и ей помогли взойти с лодки на пирс. Маргарет с ней не было, и пока обеспокоенный Томас пытался узнать у Бетти о местонахождении госпожи, шлюпка уже вновь отчалила, исчезая в темноте. Из объяснений Бетти грум понял лишь то, что Маргарет осталась на корабле по собственной воле. Девушка была слишком усталой, чтобы куда-либо ехать, а Томас намеревался дождаться в Тилбери либо возвращения госпожи, либо прибытия Брума. Он проводил Бетти на постоялый двор и оставил там под присмотром радушной хозяйки гостиницы, сам же караулил у реки – и теперь не мог взять в толк, отчего Кастелл, которого дочь отправилась проведать на корабле, только что прибыл по суше вместе с Питером, вдобавок здоровый и целый. Кошмар продолжал набирать обороты. Отправив слуг в лодке на «Маргарет» и велев им сопроводить госпожу на берег, если они отыщут ее на шхуне, Джон Кастелл и Брум двинулись на постоялый двор вслед за Томасом, чтобы обнаружить там сгорающую от любопытства трактирщицу и задремавшую в ее комнате Бетти, уютно свернувшуюся в кресле у очага. И хотя на губах спящей девушки была слабая улыбка, что-то подсказывало Питеру, что наяву дражайшей кузине в ближайшие часы улыбаться не придется. Дальнейшее было каким-то мучительным сном, нелепым и от этого еще более страшным, не прервавшимся с лучами рассвета. Кастелл кричал, Бетти то заливалась слезами, то заламывала руки, то жарко спорила – и истрепанной птицей, вестницей беды из рук в руки порхала сложенная вчетверо бумага, письмо, начертанное до боли знакомой рукой… Маргарет – на борту «Сан Антонио». Маргарет – в руках Мореллы! Маргарет – своей волей плывущая в Испанию, умоляющая отца простить ее и беречь себя, и ни в коем случае, ни под каким видом не пытаться последовать за ней… Маргарет! - Маргарет! Не смей… нет… - Сеньор, успокойтесь! Вот так… выпейте, молю вас, и не надо крика. Во имя Христа, тише, сеньор… Прохладное питье смягчало боль в иссушенной глотке, и, казалось, облегчало жар. И голос, нежно и настойчиво увещевавший из раза в раз, тоже был похож на прохладную воду – на ласковый звон ручейка в тенистом лесу, на мягкий звук набегающих волн умироворенно-спокойного моря… … море уже золотилось проблесками рассвета сквозь редкие пока что облака – там, вдали, где устье Темзы раскрывалось пышным водяным бутоном и сливалось с солеными волнами залива. Они теряли драгоценное время, яростно споря о том, кому же мчаться в Испанию и возвращать похищенную Маргарет. В том, что она была именно похищена, Брум не сомневался – и при всей его братской расположенности к Бетти не постеснялся прикрикнуть на нее за попытку спорить с ним и с Кастеллом. Поверить в то, что Маргарет могла бежать добровольно, он не мог. А уж тем более – в то, что обожаемая им девушка могла с нежностью смотреть на д’Агвилара, прильнувшего долгим поцелуем к ее ладони… - Замолчи! – резкий и полный боли приказ его прозвучал, как хлесткая пощечина, и хотя никто из разгневанных мужчин пальцем не тронул Бетти, та закрыла ладонями заплаканное лицо и лишь пыталась не сорваться в новые рыдания. Кастелл смотрел на нее все так же строго, но в Бруме шевельнулось сострадание даже сквозь тяжелую завесу горя и злости. Он неловко погладил своей жесткой рукой по плечу кузины, стараясь найти в себе радость за то, что в безопасности по крайней мере она. – Ты не понимаешь, наивная ты простушка. Пока тебя не было в каюте, Морелла запугал Маргарет, угрожая причинить вред ее отцу! Вот она и была вынуждена сыграть роль, притвориться перед тобой, что любит его и желает уплыть с ним. Пересилила себя, и письмо это написала по его указу. Сама видишь, как настойчиво тут повторяется, чтобы «Сан Антонио» не преследовали, чтобы никто не пытался их догнать! Он и только он мог настоять на этом… - А если она просто боялась за вас? – Бетти всхлипнула, но все же выпрямилась, ее ясные голубые глаза, раскрасневшиеся теперь от плача, постепенно обретали былую живость. – Я не верю, что наша Маргарет умеет так притворяться, Питер, ты просто не видел… - Да я бы за борт его вышвырнул, если бы видел! – Брум в бешенстве ударил кулаком в стену. Кастелл тяжело вздохнул и смерил Бетти острым и горестным взглядом. - За кого она точно боялась, девочка, так это за тебя. Она сделала все, чтобы ты была спасена, чтобы не оказалась вместе с ней во власти этого негодяя. И я бы вышвырнул тебя на улицу, если бы считал, что ты предала ее намеренно… но вижу, что виной здесь только твоя доверчивость и романтические бредни в голове. Маргарет пишет, чтобы я берег тебя – что ж, я позабочусь о том, чтобы на время моего отъезда ты оставалась под строжайшим присмотром! Благо, среди моих доверенных близких достаточно здравомыслящих людей, которые не допустят больше твоего бесстыдства перед кавалерами, вертихвостка. Пока не наберешься ума-разума, в одиночку из дома ни шагу! - При всем моем уважении, сэр, вы займетесь этим лично, потому что останетесь в Лондоне, - твердо заявил Питер. – Господин Кастелл, вы заменили мне отца, и вы отец девушки, которую я люблю всем сердцем. И я не допущу, чтобы вы рисковали собой, отправляясь в Гранаду. Во всем этом безумии я согласен только с мольбой Маргарет: вам нельзя ехать в Испанию. При том обстоятельстве, что всем нам прекрасно известно, именно вы не должны покидать Англию. - Моя дочь в опасности! А я не до такой степени стар, чтобы не суметь защитить ее от бесчестья! – вспылил Кастелл, видя, что Брум качает головой, а Бетти присоединилась к нему. – Даже не думайте переубеждать меня, дети. Если на испанском берегу для меня разверзнется ад, что ж, я готов к этому – я ведь намерен пуститься в охоту за дьяволом! - Да не выйдет никакой охоты за дьяволом! Вас кто-нибудь узнает, и охотиться будут уже за вами, сэр! И вместо того, чтобы вызволять Маргарет, мне и моим подручным придется оборонять вас еще по пути в Гранаду, - Питер говорил твердо, и яростный блеск в темных глазах пожилого еврея постепенно угасал, сменяясь печалью обреченного. Брум шагнул к нему и взял его за руку, крепко сжимая его ладонь в своей. – Господин Кастелл, я молод и силен, и я не боюсь никаких испытаний. Вот моя рука: многие уже убедились в том, что она крепче стали. И вот моя порука: я вызволю Маргарет из лап этого мерзавца, а его самого уничтожу за причиненное нам горе! Ваша дочь вернется к вам живой и невредимой, честной женщиной в глазах всего мира, моей женой. Будет так и никак иначе – и я молю вас поверить мне и дождаться нашего возвращения здесь. Пусть Бетти будет под вашим крылом, а замок в Дедхэме достраивается под вашим мудрым присмотром. Видит Бог, что я любой ценой привезу спасенную Маргарет под его своды. - Питер… сын мой… - голос Кастелла дрогнул, и впервые за все эти годы потрясенный Брум увидел блеснувшие у него на глазах слезы. Но пожатие руки его было сильным и не таило в себе ни малейшего следа этой дрожи. Это было безмолвное скрепление клятвы, ставшей залогом безопасности Кастелла и его благословением Питеру перед началом опаснейшего и неотвратимого пути. Путником в густом и непроглядном тумане чувствовал он себя и теперь, окутанный болезненным беспамятством. Словно получалось лишь ненадолго выбраться на вершину холма или скалистый пик, куда пробивались лучи солнца, а затем тропинка неумолимо вела вниз, в ущелья и лощины, в серую мглу… … мгла ночи разрывалась от ветвистых молний и оглушительных громовых раскатов над небольшой бухтой близ испанского городка Мотриль. «Маргарет», рвавшаяся в погоню за «Сан Антонио», так и не настигла каравеллу ни у английского берега, ни по пути вдоль французских земель. Рискованное предприятие поддержала не вся команда шхуны, и часть людей осталась в Грейвсенде, но все же вместе с Питером устремилось немало английских моряков, желавших самым жестоким образом наказать дерзостных испанцев. Вахтенные пристально наблюдали за горизонтом, и порой мелькала надежда, что пару раз показавшиеся вдали очертания парусного судна могли принадлежать трехмачтовой каравелле – но сблизиться им не удавалось. Рок преследовал «Маргарет» с жестоким упорством: попав в штиль на несколько нескончаемых дней, она лишилась последнего шанса на то, чтобы настигнуть «Сан Антонио» в море. Капитан Смит предположил, что Морелла намерен причалить в Кадисе, и было решено пристать в этом порту, чтобы вернее напасть на его след – но и это решение претворить в действительность им не довелось. Титанической мощи шторм, разыгравшийся у андалузского берега, истерзал паруса шхуны, которые не было никакой возможности убрать достаточно быстро, обратил надежное и прочное судно в несчастную скорлупку, которой играли волны и ветер. Буря в своем вакхическом безумии протащила их мимо Кадиса, не дав возможности узнать, успел ли «Сан Антонио» укрыться в безопасной гавани. Чудом уцелев в Гибралтарском проливе, «Маргарет» в неистовстве стихии лишилась одной из мачт, а когда тайфун уже начинал понемногу утихать, находившимся на грани жизни и смерти англичанам стало ясно, что они упустили шанс пристать и в Малаге. Пострадавший корпус корабля дал течь, и теперь их могло спасти только одно: любой ценой и в любом месте оказаться на берегу. И вот новая гроза обрушилась на них у самого Мотриля, где изувеченная «Маргарет» налетела на мель, и перекатывавшиеся через ее палубу волны смешивались со сплошной стеной хлещущего с небес ливня. Люди спасались в шлюпках, которые едва не переворачивались от ударов водяных валов в борт – но бухта все же отчасти защищала их от буйства открытого моря, и большая часть экипажа шхуны оказалась на берегу, где горели сигнальные огни, и где встревоженные жители городка напряженно ожидали гостей с застрявшего на скалах корабля. Питер жестоко пострадал в урагане: обломок обрушившейся реи сокрушительным ударом оглушил его, повредив ему вдобавок плечо. Лишь благодаря капитану Смиту, не терявшему головы и не поддававшемуся панике, молодой Брум остался жив и был затащен опытным моряком в лодку, где и пришел в себя. Они выжили, вырвались из ловушки рассвирепевшего океана, и вот испанский берег принимал их в свои твердые и спасительные объятия – но где же, где же… - Где она?.. Бога ради, скажите, куда они поехали… кто-нибудь, если у вас христианская душа… - Сеньор, все уже позади. Отдохните, не тревожьтесь… вы добрались. Вы на месте. Спите, и я обещаю, что вы все найдете, когда проснетесь и наберетесь сил. Верьте мне, сеньор… … верить в добронамеренность англичан эти настороженные сеньоры явно не спешили. К ним не были враждебны, их приютили и обещали капитану Смиту помощь в том, чтобы снять «Маргарет» с мели и восстановить ее. Но расспросы Брума о маркизе Морелла не привели к добру – вероятно, его сочли шпионом, затеявшим нечто худое. На постоялом дворе вспыхнула ссора, закончившаяся дракой – и вскоре израненному Питеру пришлось бежать из города в одиночку, оставив позади несколько трупов и надеясь, что остальная команда не пострадает – их не было рядом в миг схватки, и подозрения и гнев испанцев он принял только на себя, как и удары клинков, не все из которых он успел отразить. Он шел по Гранадской дороге, истерзанный, теряющий силы с каждой каплей крови, вытекавшей из его жил. Лишь ненадолго ему удалось найти приют в придорожном трактире, назвавшись купцом и жертвой нападения разбойников. Его перевязали, дали ему передохнуть и подкрепиться, но проспав несколько часов, он тихо выскользнул с постоялого двора еще до наступления рассвета. Бруму приходилось опасаться как погони из Мотриля, так и того, что д’Агвилара уже оповестили о прибытии в его края подозрительных англичан, один из которых вынюхивал о нем сведения. К тому моменту, как восемь всадников выехали навстречу ему из-за поворота горной тропы, Питер уже с трудом держался на ногах. Вместо потерянной шляпы его голову защищало от немилосердного солнца странное сооружение из сухой травы, одежда его запеклась от крови, взгляд был замутнен от боли и набирающего силу лихорадочного жара. Он пытался схватиться за меч и с трудом мог осмыслить адресованные ему слова на испанском языке. Его убеждали опустить оружие, заверяли в безопасности и, наконец, сумели поднять в седло и увезти в расстилавшийся на равнине город, огромный и величественный в лиловых тонах опускавшегося на землю вечера… Он плохо помнил дальнейшее. Смутно осознавал, что его провезли по извилистым улицам, что огромный и великолепный дворец возвышался над ним, а затем раздвоился, чтобы уже второе роскошное и изящное строение возникло напротив первого и распахнуло свои врата. Питеру помогли спешиться, куда-то повели, а затем оставалось лишь долгое забытье и попытки не захлебнуться в перемешанных между собой волнах памяти и беспамятства. Брум не мог знать о том, что не меньше месяца боролся со смертью в прохладной зале старинного дворца - как и о том, где и по чьей воле его приютили. Он не знал, открыв свои наконец-то прояснившиеся серые глаза, как попал он на мягкую постель, и кто укрывал его заживающие раны свежими повязками. Но женщину, глядевшую на него внимательно и странно нежно, он знал – ту прекрасную черноглазую девушку в белых одеждах, которая сидела у окна в полупрозрачных лучах утреннего света, подперев рукой подбородок. Знал, казалось, по наитию, по откровению: ведь именно ее лицо видел он сквозь муть болезни, и ее нежные руки отгоняли прочь его боль и жажду, принося облегчение и исцеление… - Кто вы? – спросил он тихо и хрипло, смущенный грубым звучанием собственного голоса. Эти слова прозвучали на испанском, прежде чем сам он успел задуматься о том - но, вероятнее всего, незнакомка и не поняла бы английского наречия. Задумчивость вмиг исчезла с ее лица: она поднялась на ноги, грациозная и легкая, и подошла к постели раненого. Прохладные тонкие пальцы ее бережно коснулись лба Питера, стирая с разгоряченной прежде кожи последние следы отступавшего жара. - Инесса, - имя слетело с ее губ уже знакомым ему серебряным звоном лесного родника, успокаивавшим его в бреду. – Инесса из Гранады, которая ждала вашего пробуждения. Наконец-то вы возвратились к жизни, сеньор…

***

Ветер шелестел в кипарисах, напоив не успевший еще разогреться воздух хвойной прохладой. Перед глазами Маргарет дивный сад за дворцовой стеной встрепенулся от этого дуновения без тревоги, с нежной радостью отдыхающей кошки, которую погладили знакомые и чуткие руки. Здесь не было недостатка в прельстительных зеленых уголках, где мелодично журчали фонтаны и пели птицы, однако сейчас она отдыхала в тени беседки в самом любимом своем месте – там, где каскад искусственных озер был окружен изумрудными аллеями апельсиновых и лимонных деревьев, где возвышались стройные кипарисы и кедры, и где игривый ветерок мог пробраться за каменную ограду, чтобы шутливо покачивать спелые цитрусовые плоды и рябить на шелковой водяной глади. - Лепестками роз и лилий землю устилает ветер, С ним да будет милость божья, пусть не утихает ветер! Он разбил на сотню бликов отраженье солнца в море, Сто следов Мани заметил и о них вещает ветер! Разве туча — очи пери, что наполнены слезами? Как Иса, великодушен, чудеса свершает ветер. Туча льет не дождь, а жемчуг - на лугу сверкают перлы, Листья жухлые дыханьем свежим оживляет ветер! Где же туча, что казалась в черных сумерках свирепой? Розовым вином рассвета чашу наполняет ветер! Кто алеть заставил розу ранним утром, на рассвете? Необузданный и дерзкий, он ее смущает, ветер! Маргарет казалось, что всякий раз она заново влюблялась в голос д’Агвилара, как в первый день их незримого полета в Гранаду, как и в то памятное утро, когда они въехали в согретый солнцем город из ее снов. Испанец произносил каждую строку стиха так чувственно и вместе с тем мягко и невесомо, что девушка могла бы по одним лишь его интонациям нарисовать в своем воображении живую картину, вызванную к жизни его словами. Но сейчас эта картина и так была перед ней – нежный и ранний час после редкого в этих краях ночного дождя, роса на листве, лепестках и хвое, притронувшийся к ее щеке холодок ветра с возвышавшихся вдали жемчужно-туманных гор… - Кто алеть заставил розу ранним утром, на рассвете? – она словно бы пробовала эту фразу на вкус, как молодое белое вино, с лукавой улыбкой на губах. Оторвавшись от созерцания воспетой в стихах красоты, Маргарет обернулась к тому, кто всегда находил верные слова для восхищения чем-либо прекрасным. Морелла сидел рядом с ней, и судя по теплившимся в его глазах огонькам, он понимал, что строчку она выбрала отнюдь не случайно. - Необузданный и дерзкий ветер… - испанская речь Маргарет, и прежде остававшаяся довольно беглой, теперь звучала уже совершенно чисто. – Эти стихи принадлежат вам, маркиз? Я, кажется, столько лет хотела бы сказать нечто похожее, но не подбирались слова для этого чувства – или язык был не тот… - Эту честь я лишь отчасти могу взять себе, - теперь улыбнулся и Морелла, довольный возвратившимся к нему взглядом своей очаровательной спутницы. – Я перевел их на испанский, и если бы не позабыл гитару в покоях, то порадовал бы вас подобранной для них мелодией. Но сами они гораздо старше меня, старше этого дворца и сада. Семь веков назад их написала женщина, мудрая женщина, тонко чувствовавшая красоту этого мира. В городе Басра ее почитали как святую среди суфиев – аскетов и философов магометанской веры. Ее любовь к Богу возвысила ее, пусть она и нарекала Его неверным именем – а та любовь, которую она питала к земному миру вокруг себя, уцелела в ее стихах сквозь столетия и мили. - И как звали эту мудрую женщину? – интерес еще больше оживил тонкие черты лица девушки. – Я не слышала прежде о святых женщинах, почитаемых магометанами. Напротив, мне говорили, что эта вера сурова к Евиному роду более всех других… - Ее звали Рабия аль-Адавия, и равных ей среди святых в магометанстве и я, боюсь, не вспомню. Сама она и при жизни сумела окружить себя почтением, при том, что все свое существование посвятила Богу. Она проповедовала наравне с мужчинами, она твердой рукой вычеркивала из священных книг слова о ненависти, говоря, что Бог призывает только к любви, а прочее – лишь ошибки, порожденные человеческим несовершенством. О ней слагали притчи, ни одна из которых не превратилась со временем в жестокую мораль, в страшную сказку… - испанец говорил задумчиво, и голос его все явственнее отражал то, как глубоко сказанное затрагивало его душу. – Моя мать любила эти притчи, а поэзию Рабии помнила так же, как позднее выучила строки латинских молитв. Она стала христианкой из любви к моему отцу, уверовала во Христа и тайно крестилась. И меня она растила в сени истинной веры, и все же… все же до сих пор я нежно люблю те стихи и песни, что слышал от нее в детстве. И книги ее я сберег и приумножил – и счастлив видеть, что это обрадовало и вас, леди Маргарет. - Ваша семейная библиотека – сокровищница, которую не измерить золотом, - Маргарет кивнула, погладив тисненый корешок лежавшей у нее на коленях книги, изящного латинского перевода древнегреческой трагедии. – Правда, не все ее богатства я пока что заслужила, но вашими стараниями я вскоре буду достойна их. - Мои скромные старания – ничто в сравнении с вашим усердием, - сердечно откликнулся д’Агвилар. Те совместные труды, о которых шла речь, в равной мере согревали душу им обоим: дело было в том, что Маргарет, свободно изъяснявшаяся на английском и испанском языках и владевшая книжной латынью, пожелала теперь освоить арабское наречие. Морелла, воспитанный матерью-мавританкой, знал арабский в совершенстве, и стал хорошим и терпеливым учителем для пытливой и внимательной своей ученицы. Поскольку положение посла испанской короны подчас требовало от него внезапно и на неизвестный срок покидать дворец, он позаботился о том, чтобы на время его отсутствия у Маргарет была собеседница и учительница. Одна из тех служанок, которые ухаживали за книгами, мавританка, чья семья служила еще прежней госпоже этого замка, сердечно отнеслась к молодой леди и не тяготилась порученным ей новым делом. Под ее руководством Маргарет вскоре уже выводила загадочные строки арабской вязи, непривычно пересекая ими лист справа налево и запоминая хитрый порядок чужеземных слов. Чужеземных? Мавританская речь и впрямь была для нее чужой, но эта земля, этот берег… Она не смогла бы объяснить причину, но в глубине ее души медленно зрело непоколебимое спокойствие – с того самого дня, как «Сан Антонио» бросил якорь в Кадисе, опережая надвигавшийся шторм и успев защитить от него людей, доверивших кораблю свою жизнь. Испания приняла ее ласково, как путника, возвратившегося домой после долгого странствия, запутанной и непростой дороги. И, быть может, это отцовская кровь говорила в ней – унаследованная, в свою очередь, от дедушки, уроженца Толедо. Тот был вынужден бежать с маленьким сыном, спасаясь от преследования – но теперь она, наследница семьи Кастелл, возвратилась, чтобы помочь наконец-то оборвать эту охоту, насколько то было в ее силах. Морелла страшно рисковал ради нее. Понимание это щемило сердце Маргарет, и она направила всю гибкость и остроту своего ума ему в помощь, чтобы отвести от него возможные удары. Решительно перечеркнув все свои прежние усилия, все результаты своих поисков, испанский гранд откровенно похоронил ту миссию, которая была возложена на него церковниками – сбил их со следа Кастелла. К тому же, сведения о прочих евреях, скрывавшихся в Англии, из ясных и недвусмысленных превратились в противоречивые и зыбкие. Здесь Маргарет применила свою изобретательность в полной мере – еще на «Сан Антонио» за несколько недель их благополучного плавания девушка вместе с Мореллой занималась превращением смертоносных записей в искусную их подмену. Она была неплохо осведомлена о многих компаньонах отца, д’Агвилар со своей стороны располагал вестями от многочисленных шпионов – и вдвоем они выстроили для отцов инквизиторов правдоподобный лабиринт из слухов и догадок. В этом хитросплетении полуправды можно было блуждать месяцами, проклясть все на свете и главное – ни на шаг не приблизиться к лакомой добыче, ни к единому человеку из числа намеченных жертв. Маргарет лишь надеялась, что раздосадованные охотники не сумеют возложить на Мореллу вину за свой провал – но тот, окрыленный ее любовью, ее взаимностью и согласием, казалось, меньше всего думал о каких-либо опасностях для себя самого. И шептал ей, прильнув нежным поцелуем к ее теплому виску: я готов оберегать весь ваш народ ради одной лишь вашей улыбки… Он не позволял себе большего. Даже не доходил до той грани, на которой сама девушка, скрепя сердце, была бы вынуждена его остановить – хотя не раз и не два за время плавания деликатные и вместе с тем чувственные поцелуи Мореллы вызывали в ней страстные желания, непозволительные для незамужней леди. Зарыться пальцами в густые черные локоны, впиться ответным лобзанием в горячие и ласковые губы, а затем позабыть все на свете в коротком и упоительном падении, чтобы захватило дух, чтобы не помнить о скором ударе о земную твердь… Но ее избранник был верным ветром – поставил ее на крыло и не обрывал полета, не позволял упасть. Все то жаркое, нежное, пламенное, что зрело между ними, набирало силу с каждым новым днем, расцветало и не выгорало от ожидания. Морелла берег гордость девушки и не торопил события, всласть ухаживая за ней в своих владениях, как не мог поступать в Англии – здесь они могли наслаждаться этой изящной игрой, уже обручившиеся в Кадисе, окольцованные тонким помолвочным золотом. Свадьба откладывалась по тем причинам, над которыми жених и невеста не были властны – принадлежа к числу знатнейших дворян Испании и будучи племянником короля, д’Агвилар по традиции должен был испросить согласия августейшей четы на свой брак. Формальность эта была бы удовлетворена без труда, вот только фамилия Кастелл могла оказаться на слуху, а этого стоило избегать, пока среди церковников не улеглась еще волна подозрительности вокруг имени Джона Кастелла. Кто-то из них мог бы сопоставить венчание Мореллы и подозрительно щадящие сведения об отце невесты – и ради осторожности нужно было выждать время. Судя по всему, ждать оставалось не так уж долго – и Маргарет тихо уповала на это, пока дни ее искрились и переливались росинками под ясным солнцем Андалусии. Дон Карлос был готов махнуть рукой на все предосторожности, на условности королевского разрешения и на угрозу со стороны обманутых инквизиторов. Не скрывая от возлюбленной всех этих обстоятельств, он, однако же, предлагал ей не просто обручиться, а сразу же обвенчаться в Кадисе, на следующий же день после прибытия в порт. Пусть Маргарет и плыла с ним добровольно, но опасения девушки могли вновь всколыхнуться здесь, на чужой земле, где она всецело была во власти своего спутника – и тот желал рассеять их любой ценой. Из любви к ней он клялся пойти на любой шаг – но ничуть не слабее была любовь Маргарет, желавшей оградить его от бед и оттого помедлить со свадьбой. Они договорились о самом достойном из возможных путей: как только станет ясно, что история с Кастеллом улеглась в недобрых умах, в Севилью тут же будет отправлено послание к Фердинанду, а в Лондон заблаговременно уплывет письмо Маргарет к отцу. Подвергать его жизнь опасности и звать его в Испанию она не намеревалась, но собиралась молить его о благословении, если не на свадьбе, то хотя бы в ответных строках. Все шло к тому. Мир был нов и ласков, Господь оказался милосерден к грешным детям своим. Ладонь Маргарет невесомо и тепло лежала на изящной и сильной кисти ее спутника, рассеянно и бережно поглаживая кончиками пальцев полустертые тонкие шрамы на оливковой коже, слишком давно и хорошо знакомой с оружейной сталью… - Моя леди, это утро дышит таким спокойствием, что мне больно говорить о вещах… противоположного свойства, - вдруг произнес Морелла, и взгляд его неуловимо потемнел. Испанец походил на расслабившегося в древесной тени леопарда, который внезапно насторожился от незнакомого звука или поветрия. Все, однако же, говорило о том, что встревожившая его причина лежала не в окружавшем их мирном зеленом приюте, но в собственных его мыслях. – Но я слишком долго выжидал в нерешительности, и быть может, даже злоупотребил вашим доверием – так продолжаться не может. Оправдаюсь лишь тем, что хотел сберечь вас от напрасного беспокойства, которое легло бы тяжестью на вашу душу и притом никому не помогло. - Неужели плохие вести из Лондона, маркиз?! – глаза Маргарет расширились от вспышки безотчетного страха. Тон д’Агвилара был таков, что за ним вполне могла скрываться и подобная горесть. – Что-то случилось с отцом?! - О нет, почтенный Кастелл жив и здоров! – испанец спешно прервал ее жуткую мысль, чувствуя, как пальцы девушки похолодели и сжались на его ладони. – В Англии остались верные мне люди, от которых я негласно получаю письма, и могу поклясться, что после нашего отъезда он пребывает в Англии вместе с вашей кузиной, перемещаясь между Холборном и Дедхэмом. Нет, речь идет о вашем кузене, Питере Бруме. К сожалению, он, очевидно, не поверил вашему письму – и ввязался в авантюру, которая едва не стоила ему жизни. Я рассказываю вам об этом теперь, когда могу заверить вас, что его жизнь вне опасности, но прежде уверенности в том у меня не было. Безумец наделал беды, и благо, что не успел натворить еще больше… - Господи, помилуй… - Маргарет покачала головой оглушенно, словно желая проснуться после недоброго сновидения. – Неужели Питер попытался жаловаться на вас английскому суду или послу де Пуэбла? Да ведь его самого скорее подвели бы там под суд! Или он в Испанию вознамерился отправиться вслед за нами?.. - Не вознамерился, а отправился – на следующие же сутки после отбытия «Сан Антонио», - нервно усмехнулся Морелла. – Он, оказывается, гнался за нами на «Маргарет» со всем ее экипажем, и я сейчас возношу молитвы всем святым за то, что к этой погоне все-таки не допустили Кастелла! Вы помните тот шторм, который разразился вечером, стоило нам сойти на берег и приютиться на ночь в старой гостинице Кадиса? - Мне казалось, что небо готово обрушиться на землю, - Маргарет содрогнулась, вспоминая, как молнии разрывали мир напополам, а за сплошной завесой ливня далеко в море метались буруны и перемешанные с морской пеной вихри. – И вы говорите, что «Маргарет» шла за нами, всего лишь днем позже… матерь Божья, ведь там можно было уцелеть только чудом… - Вашего кузена оберегает святой Петр, не иначе, - д’Агвилар кивнул, видя, как побледнело лицо его невесты при воспоминании о буйстве стихии на морском берегу. – Не знаю точно, что происходило на «Маргарет»: то ли они не пожелали идти в Кадис, то ли попросту не смогли справиться с бурей. Их протащило штормом до Гибралтара и дальше, пока шхуна не была выброшена на мель у Мотриля. Это милях в тридцати отсюда, если двигаться на юг через горный перевал. Англичане уцелели, но судя по новостям из Мотриля, подрастеряли свой мстительный пыл: в первую очередь им нужно было как-то вызволить пострадавший корабль. - Питер сейчас в Мотриле? Он ранен? – брови Маргарет сошлись в беспокойстве, которое пока что заслоняло все прочие ее чувства. Морелла отрицательно повел головой. - Он устроил там драку, которая вновь закончилась кровопролитием. Ему пришлось бежать, и он попытался прийти сюда пешком по Гранадской дороге – израненный, неясно как держащийся на ногах. Как только я узнал обо всем этом, то выслал ему навстречу своих слуг. Честно говоря, я смертельно испугался того, что этот не в меру храбрый боец привез с собой и Кастелла, - испанец нахмурился, перебирая в памяти минувшие события. – Брум уже почти месяц здесь, в этом дворце, леди Маргарет. Он был на грани смерти и приходил в себя лишь на какие-то мгновения, все остальное время оставаясь в забытье. Я постарался обеспечить ему самый лучший уход, и лечили его добротно, но он был в очень плохом состоянии. Я не хотел, чтобы его вид ранил вас, моя леди, и потому решил, что расскажу вам правду в одном из двух случаев. Либо он будет близок к смерти, и я позову вас, чтобы вы могли проститься с кузеном – либо он пойдет на поправку, и вам уже не придется страшиться за него. Милостью небес и стараниями умелой целительницы нам выпал второй случай. Брум, вероятно, уже скоро будет на ногах, раны его заживают, а я больше не вынужден таить от вас эту новость… - Вы слишком милосердны ко мне, маркиз: мое сердце не из хрусталя, и способно справиться со страхом, - упрекнула его Маргарет, но за схлынувшим ужасом в лучистых глазах ее читалась благодарная нежность. – Но вы сберегли человека, который стал мне братом, и не пристало мне вас укорять. Спасибо вам… и той целительнице, о которой вы упомянули. Для меня одной загадкой во дворце стало меньше: теперь я, кажется, поняла, что происходит во флигеле у того закрытого сада… - … который вы видели с полюбившейся вам обзорной башни? – улыбка вернулась на лицо Мореллы впервые за все время этого опасного разговора. – Я не был нечестен, леди Маргарет, и я еще в пути рассказывал вам, что в этом дворце помимо служанок обитает одна женщина… - Та, о которой вы просили меня не тревожиться? – девушка проницательно и слегка испытующе взглянула на испанца. – Я вверилась вам телом и душой, дон Карлос, и вашим словам я тоже верю. Во мне нет и не было злого чувства, но я, увы, любопытна. И признаюсь, что почти сразу приметила эту красавицу, эту… kestrel, - Маргарет досадливо щелкнула пальцами, пытаясь вспомнить верное испанское слово, но в итоге вынуждена была выразиться знакомым английским. - Вы имели в виду - пустельга? Метко сказано, - рассмеялся д’Агвилар беззлобно, вспоминая изящного и вместе с тем грозного сокола, с которым Маргарет сравнила обитательницу флигеля. – Маленькая бесстрашная птица, охотница, каких поискать… Ее зовут Инесса, и так уж вышло, что она училась у лучшего из гранадских врачей. Я был уверен, что сеньор Брум в ее руках будет в безопасности, насколько это вообще было возможно при его ранах и лихорадке. Тем более, что под конец месяца я начал подмечать, насколько нежно она порой глядела на него, каким голосом успокаивала в бреду… - Мне до сих пор страшно подумать, что Питер перенес такое испытание, - Маргарет на миг прикрыла глаза, стараясь отогнать картину, нарисованную ее воображением. – Я имею в виду болезнь, а не все остальное, о чем вы сказали. Касательно последнего – показалось ли мне, маркиз, или вам отчего-то нравится мысль о нежных взглядах вашей Инессы на Питера? - Я обещал вам честность в любом вопросе, и сейчас не стану кривить душой. Да, мне очень и очень по нраву эта мысль – настолько, что я даже опасаюсь: вдруг мое воображение выдает желаемое за действительное, - вздохнул Морелла, и неуловимый отпечаток грусти промелькнул в его точеных чертах. – Думаю, вы не станете винить меня за то, что если мне придется видеть вашего кузена, то я хочу видеть его в объятиях женщины. И отчего-то мне кажется, что при всей вашей добросердечности и вам было бы спокойнее, окажись рядом с Инессой мужчина… Разве я не прав? – мягко поддразнил он ее, заметив, как краска прилила к щекам Маргарет. - Испанский ревнивец, вы и в других видите отражение своих повадок, - лукавый взгляд и теплый тон девушки не оставляли сомнений в том, что за этим обменом шпильками не лежало потаенных обид. – Всего-то пару минут назад я узнала, что мой кузен здесь, а вы уже вознамерились его женить на вашей загадочной знакомой! Не слишком ли вы привыкли играть судьбами, маркиз Морелла, сын принца и принцессы? - Я ли игрок за этой шахматной доской, леди? – пожал плечами д’Агвилар, чьи глаза искрились не меньшим лукавством. – По-моему, один Всевышний и мог придумать для нас такие мудреные ходы и сочетания событий. Я не властен над чужими сердцами: с тех пор, как я встретил вас, я и своему сердцу не господин. Но много тревог и забот ушли бы в туман прошлого, если бы сеньор Брум утихомирился своей гневной душой в этом саду, и если бы он отвернулся от воспоминания о вас ради живой женщины, что по своей воле не смыкала глаз у его постели. - Хорошей женщины? – вырвалось у Маргарет, хотя в уме ее и бродило сомнение, стоило ли вообще продолжать этот разговор. Морелла взглянул на нее уже без веселья, как будто словами своими она невольно задела какую-то старую рану и причинила ему боль. - Очень хорошей женщины. С острым умом, горячим сердцем, мягкостью души – и притом способной быть по-соколиному свирепой. Я уважал ее, хотя никогда не любил так, как полюбил вас с первого же вечера нашей встречи. Но я подвел ее, Маргарет. И если благодаря этой странной игре она встретит кого-то, кто окажется надежнее меня – я стану благодарить Бога за милосердие к ней и ко мне. Эту тайну Маргарет нестерпимо хотелось приоткрыть – прямо здесь, прямо сейчас. Клятва Мореллы не позволила бы тому сопротивляться расспросам невесты, но именно эта мысль и останавливала девушку огненной полосой запрета. Опытный, сильный, коварный испанец уже не в первый раз добровольно становился беззащитным перед ней, и отвечать ему она хотела только бережностью. Никакое любопытство, никакая призрачная тень ревности не стоила того, чтобы сделать ему больно неосторожным и несвоевременным нажимом. Но безмолвное обещание самой себе Маргарет затаила в мыслях. К этой женщине, Инессе, стоило тихо присмотреться – не глазами соперницы или судьи, но человеческим взглядом, теплым и сочувствующим. Разобраться постепенно в этой странной истории, которую хранили дворцовые стены и память двух раненых людей… Мыслей о третьем раненом, Бруме, она старательно избегала. Как только отступила тревога, и стало ясно, что кузен ее в безопасности, что-то яростное и горькое встрепенулось в сердце девушки. Странная смесь возмущения и вины пульсировала в ней, и пока это чувство не улеглось, Маргарет опасалась думать о Питере, а уж тем более – разговаривать с ним. Исход этого разговора мог подорвать едва вернувшиеся к больному силы, а этого она не простила бы себе до конца своих дней. Нет, решила она твердо, пока согревшиеся пальцы ее ласково переплетались с бронзовыми пальцами Мореллы. Ей хватит мудрости и терпения, унаследованных по крови отца, деда и всех тех, кто веками зажигал семь святых свечей. Ей хватит душевных сил не действовать поспешно и не причинить вреда своей торопливостью. В конце концов, раз она нашла в себе силы ждать самого счастливого дня в жизни – так неужели здесь не сумеет, оберегая три живых человеческих сердца? События и в самом деле подчас казались загадочной игрой, чьи правила не прочесть ни в одной из древних рукописей. И Маргарет не смогла бы сказать, какой фигурой выпало ей быть в этой игре: слишком нова стала ее действительность. Разобраться в ней – все равно что понять устройство старинного дворца до тонкостей, до деталей, до того, чтобы знать в нем каждый потаенный коридор и секретную дверь… Тем вечером Маргарет вновь, как и много раз прежде, бесшумно выскользнула из роскошных своих покоев, уединенных и тихих. Задремавшая в смежной комнате служанка встрепенулась было, чтобы последовать за госпожой, но Маргарет остановила ее, приложив палец к губам и покачав головой. В этой прогулке ей не нужны были сопровождающие. Отчего-то этот ритуал стал очень важен для гостьи и новой хозяйки изысканного замка. Пройтись в сумерках по его коридорам, уверенно узнавая каждый поворот, каждую узкую лесенку и просторную залу, было не просто приятно – это давало ощущение свободы, какую испытывают только на собственной территории. Там, где ее приняли, и где сама она ощущала себя на верном месте. И хотя слух ее был чуток, а отточенный кинжал по-прежнему был припрятан под рукой, Маргарет не покидало чувство, что меры эти были излишними. Что с ней не может приключиться ничего плохого в этих стенах, что здесь нет обозленного сердца или недоброго ума, затаивших на нее зло. К слугам она была добра и приветлива, а ряд мельком услышанных ею разговоров утвердил ее в мысли, что обитатели дворца верны Морелле – а в ней все отчетливее признают будущую маркизу, поскольку очарованный испанец отнюдь не скрывал своих планов на скорую свадьбу. Небо еще не стемнело: серый тон мешался в нем с лиловым, и ускользнувшее за горы солнце уступило место нежно серебрившейся луне. Прихваченный с собой светильник Маргарет пока не зажигала, и, войдя в небольшую уютную комнату на втором этаже, она в первую очередь невольно обратила свой взор на оконный проем, мягко освещенный угасающими красками вечера. На широком подоконнике, рядом с которым располагалась приземистая софа с ворохом мягких подушек, лежала книга в сафьяновом переплете: вероятно, забытая прежде разнежившимся на диване читателем. Куда бы ни подевался этот самый читатель теперь, девушка с мягкой усмешкой прихватила книгу с окна, рассудив: бумажным драгоценностям не стоит ночевать здесь, где налетевший посреди ночи дождь может нанести им урон. Рассеянного вечернего света было слишком мало, чтобы самой читать у окна. Маргарет и не стала пытаться, но опустилась на подушки, расслабленно замирая в сумеречной тишине, вдыхая доносящиеся снаружи ароматы цветущего сада, подхваченные бродившим по городу теплым ветром. Ей казалось, что сейчас, в этом доверчивом беззвучии, она слышит не только собственное тихое дыхание, но и мерные вдохи и выдохи самого старинного здания, и невесомые колебания, в ритме которых весь город дышит в наступающей ночи. И приближающийся звук человеческого голоса, пусть даже приглушенного и сдержанного, мгновенно отозвался в ее разуме. Кто-то вел беседу на ходу – не под крышей, а снаружи, под окном, где тенистая галерея первого этажа выходила в сад. Очевидно, собеседники остановились как раз возле одной из колонн, и Маргарет собиралась было подняться и уйти, не желая случайно подслушивать чьи-то тайные разговоры - но звонкий голос женщины донесся до нее вдруг, словно набрасывая серебряную паутинку и спутывая ее шаги. - Сам маркиз Морелла теперь волнуется о моем благополучии? – незнакомка засмеялась, негромко, но все с той же переливистой звонкостью очаровательного голоса. Но замершей Маргарет почудилось, что веселье это было недоброго свойства – с болью, с потаенным отчаянием оно было смешано, и оттого невольно пугало. – Или его каменное сердце настолько смягчилось в присутствии заморской леди, что… - Инесса, - остановил ее мужской голос, решительно, но без угрозы. Без сомнения, это произнес д’Агвилар, сопроводив свои слова тяжелым вздохом, и у Маргарет не хватило воли встать и покинуть комнату, хотя румянец стыда вспыхнул на ее щеках, неразличимый в наступившей полутьме. Она тихо молилась про себя: пусть эта слабость не окажется предательской, не причинит зла никому, но я должна, должна узнать… - Когда-то ты произносил это имя иначе, - отозвалась целительница за окном. Наследница Кастелла обратилась в слух, невольно прижав к себе книгу, точно пытаясь почерпнуть хоть немного самообладания у старинной рукописи. Дело было не в ревности: в этих голосах, в этой встрече мужчины и женщины нельзя было углядеть любовного пыла и тайной страсти. Так встречаются на берегу два капитана, чьи корабли под разными флагами упокоились на дне – противники поневоле, чья война уже закончилась, а в мирные дни им войти нет сил. - Теперь есть другой, кто произносит твое имя лучше меня. И это стократ честнее, - мягко заметил Морелла. – И я не стал бы говорить об этом, если бы не видел: тебе происходящее по сердцу. Я не прошу тебя о чем-то большем, ты и своей охотой делаешь вполне достаточно. Все мое поручение заключается в том, чтобы ты… не сдерживалась, и только. - Ты платишь мне за лекарскую работу, но соблазнять этого злосчастного рыцаря ты не приказывал, - самообладание и достоинство чувствовались в тоне Инессы, но звенел он уже не серебристыми струнами, а напряженной тетивой. - Потому что приказом в таких делах можно только навредить. Мне ли это не понимать? – испанец говорил спокойно, негромко, будто желая всецело показать отсутствие враждебности. – Да, ты получаешь немало золота за бессонные часы у постели больного с горячкой, за перевязанные раны и целебные средства: твое искусство оправдывает эту цену. Гранада сурова к одинокой женщине, но будь ты мужчиной, твое мастерство легко прокормило бы тебя за стенами дворца. Разве зазорно в таком случае принимать от меня плату? – он помолчал немного, но ответа не последовало. – Все остальное, на что я надеюсь, за деньги не купить. Я не могу полагаться на притворство и ложь, и не хочу велеть тебе актерствовать. Но я наконец-то могу быть с тобой честен, Инесса, и прошу твоей помощи. - Если ты честен со мной теперь, то ответь: к чему такая сложность? Отчего ты не убил Педро Брума, когда тот был в бреду и пытался на тебя броситься? - парировала его собеседница вкрадчиво и пытливо. - Если он тебя тревожит – зачем ты велел мне его выходить? - Потому что он дорог леди Маргарет. И я не могу допустить, чтобы она испытала боль от его смерти, неважно, будет его кровь на моих руках или только на моей совести. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы этот человек остался жив, - на этих словах затаившаяся у окна девушка могла угадать горечь и твердость в чертах д’Агвилара, даже не видя его лица. – Я с юных лет воин, но разве я был когда-то хладнокровным убийцей, Инесса? Ты знаешь немало секретов этого дома, и тебе ведомо, сколько раз убийц подсылали ко мне – а было ли хоть однажды обратное? И ты говоришь, что я мог бы спокойно убить кузена женщины, которую люблю и боготворю превыше… - Довольно, - резко выдохнула целительница. Осторожно выглядывая за обрамление окна, Маргарет увидела два силуэта в тени у колонны, и в слабом лунном свете взмах белого рукава женщины показался ей бьющимся крылом подстреленной птицы. – Что стало с маркизом Морелла, очаровывавшим женщин искусно и мимоходом?! Или он безумен настолько, чтобы клясться в любви одной женщине, пока просит помощи у другой? Не опасаешься ли ты, что без приказа и без ножа у горла я могу и отказаться содействовать твоему плану? - А ты бы хотела, чтобы я приставил нож к твоему горлу? – хищная насмешка, прозвучавшая в тоне испанца, заставила Маргарет вздрогнуть. Но вслед за тем он сделал шаг на свет, качая головой, его гордо расправленные прежде плечи слегка поникли. Чутье подсказало ей печальную правду: издевку эту Морелла направлял не на Инессу, а на самого себя. – Ты бы хотела получить приказ, чтобы успокоить свою бушующую гордость? Притвориться перед собой, что всего лишь выполняешь мое распоряжение из страха за свою жизнь, а не тянешься к человеку, который тебе действительно по нраву? Или тебе так невыносима мысль, что, прокладывая дорогу к своему счастью, ты посодействуешь и моему? - Раз ты сегодня честен, то скажу правду и я: ты не заслужил счастья, племянник короля, - Инесса вскинула голову, кружевная вуаль на ее волосах всколыхнулась клубами черного тумана. - Можешь убить меня за эти слова – в конце концов, здесь, в Гранаде, ты можешь оборвать мою жизнь и без них. - Могу. И не сделаю этого, даже если подобные речи войдут у тебя в обычай. Тем более, что сказала ты совершенную правду, и возразить мне нечего, - Морелла стоял лицом к лицу с ней, и Маргарет нестерпимо хотелось оказаться сейчас там, остановить, оборвать эту несправедливую речь. Замерев в темноте у оконного проема, она впилась побелевшими пальцами в подоконник, слыша отзвуки горя в любимом голосе. - Я не стою того счастья, которое обрел. И не знаю, почему Всевышний так решил, и почему решила она… но пока я жив, пока я еще дышу, и сердце мое способно биться, я буду идти к этому счастью. Все, чем я запятнал себя прежде, я жажду оставить в прошлом. Я не хочу повелевать тебе, Инесса, не хочу угрожать: я желаю мира между нами. Я был ветреным любовником, но клянусь, я надежный друг. И если ты пойдешь на примирение, если поддержишь меня сейчас – обещаю, ты никогда об этом не пожалеешь. - Ты и в самом деле любишь ее без памяти… - помедлив, произнесла целительница, и прежней злости уже не слышалось в ее словах. – Но учти, маркиз Морелла, что я тебе никаких обещаний не даю. Дружба господина и служанки – такая игра, в которой сложно не сфальшивить. - Но она стоит свеч, - д’Агвилар пожал плечами, и тон его зазвучал живее, ободренный такой переменой к лучшему. – К тому же подумай о том, что будет с нами обоими, если ты преуспеешь в каком-либо мстительном намерении. В одиночестве, выжженные изнутри, мы с тобой взвоем здесь, как волки северных лесов. И поверь мне на слово, тоскливее звука не вообразить: он душу рвет зимними ночами в тех недобрых краях. - Я бы хотела повидать те края, которые ты зовешь недобрыми, - что-то задумчивое сквозило в словах Инессы, в ее медленном и статном движении. Испанка опиралась теперь на колонну хрупкой ладонью, повернувшись к Морелле в профиль и отведя взгляд куда-то вдаль, к кронам кипарисов и жемчужным контурам далеких и темных гор. – Хотела бы видеть мир, как это выпало тебе, и зимние леса, и волков, и людей… Скажи мне, этот человек, этот английский сеньор… он и в самом деле такой, каким кажется? Говорит так искренне, глядит открыто, и ни в чем, ни единой чертой не похож на тебя? - Истинно так, - подтвердил испанец мягко. – Насколько я успел узнать Брума, мы с ним и в самом деле непохожи. Вернее будет сказать – противоположны по самой сути своей. - Тогда в самом деле стоит рискнуть… - улыбку Инессы, в которой слились насмешка и надежда, Маргарет угадала по дрогнувшему ее голосу. Целительница отступила на несколько шагов, направляясь к садовой тропинке. – Я расскажу тебе, если будет о чем сказать. Все твои приказы я помню, не забуду и просьбу – но и ты моих слов не забывай. Нужна ли я тебе сейчас для чего-то, или я могу пройтись и обдумать все спокойно? - Сейчас мне не потребуется ничего. Доброй тебе ночи, Инесса, - д’Агвилар слегка склонил голову, прежде чем медленно двинуться под сень галереи, возвращаясь во дворец. Он не заметил мимолетного движения в окне второго этажа – бесшумно и невесомо промелькнувшего силуэта, да ускользнувшего с подоконника книжного тома в сафьяновом переплете, чей цвет было не разобрать в сгустившемся мраке позднего южного вечера. Нежный отлив утреннего света на горных пиках и склонах вырисовывал причудливый барельеф из розоватых, золотистых и персиковых отсветов, перемежающихся черными тенями от уступов и утесов. Это великолепие оттенялось зеленью неприхотливых зарослей, что морскими волнами плескалась у подножия гор, взбиралась по кручам и цепкими побегами жизни льнула к гранитной тверди вековечных скал. Хвойные свежие запахи мешались вокруг с каким-то неузнаваемым медвяным ароматом, и каждый вздох одновременно бодрил Маргарет и кружил ей голову. Здесь ее окружала уже не роскошь дворцовых садов, призванных ублажать избалованные глаза правителей. Поднимаясь по узкой тропинке в предгорьях, окидывая взглядом оставшийся позади солнечный город и распростершиеся вокруг травянистые косогоры, она видела, как цветет и полнится жизнью мир вокруг нее. Не укрытые за стенами райские уголки этого мира – сама страна, этот новый для нее край, кажущийся теперь давно знакомым и позабытым. Верховые прогулки в обществе Мореллы, так полюбившиеся Маргарет в округе Холборна, стали их доброй традицией и в Гранаде. Пусть теперь испанец и не мог обещать невесте ежеутренних поездок из-за своих обязанностей посла, тем не менее, девушка не могла и пожаловаться на их редкость. Несколько слуг, сопровождавших маркиза и его нареченную, держались на расстоянии и не стесняли их беседы. Вспоминая подслушанные в ночи слова д’Агвилара о некогда подосланных к нему убийцах, Маргарет не досадовала из-за присутствия верной охраны. Такая предосторожность была невеликой ценой за спокойствие и безопасность любимого человека. Белая кобыла, так верно служившая Маргарет в Англии, увы, теперь не могла радовать свою умчавшуюся за море хозяйку. Отплывая в спешке, в секретности, «Сан Антонио» никак не сумел бы принять на борт лошадь, стоя на рейде в Тилбери. Та осталась на попечение грума, а впоследствии, надо думать, возвратилась в руки Кастелла – так что опасения за ее судьбу были бы напрасны. А когда обжившаяся в гранадском дворце Маргарет стала заглядываться на горы и окаймлявшие их леса в невесомой дымке утреннего тумана, Морелла угадал ее желание быстрее, чем услышал его. Когда новую лошадь, привезенную для будущей хозяйки дворца, вывели из конюшни, Маргарет на миг потеряла дар речи. Дочь Кастелла видела немало породистых коней, за которых купцы получали и отдавали баснословные суммы, продавая рыцарям выносливых и мощных скакунов, а придворным – щегольских жеребцов непревзойденной красоты. И все же раньше ей не приходилось встречать подобного создания, словно сошедшего с фрески, написанной в самых легковесных и прозрачных тонах. Лошадь, которую девушка завороженно гладила по теплой шее, была тонконогой и хрупкой с виду, изящная голова ее выдавала принадлежность к благородной восточной породе, как и форма больших умных глаз, а грива и хвост казались каскадом шелковых нитей. Изумительна была ее масть: фантастический кремовый оттенок напоминал причудливые тона розового опала или редчайшего жемчуга. Когда эта красавица, поначалу норовисто фыркавшая, доверилась рукам Маргарет и ласково уткнулась ей в плечо теплым носом, девушку все еще не покинуло ощущение, что мерцающая на свету шкура лошади – тончайший бархат, и поранить ее можно любым неосторожным касанием. Нежный облик сказочной кобылы, как оказалось, таил под собой гордый и огненный характер. В отличие от своей белоснежной предшественницы, кремовая Альта дольше привыкала к хозяйке, и поначалу Морелла был настороже, готовый в любую минуту вмешаться, если лошадь поведет себя опасно. Однако, Маргарет уже была опытной наездницей, и вскоре поладила со строптивицей, которая теперь спокойно откликалась на отданную голосом команду или прикосновение поводьев к шее. Коварная улыбка подчас бродила на губах д’Агвилара при виде этого зрелища, и однажды его невеста не сдержала любопытства, лукаво поймав такой момент и расспросив его о причинах. Испанец засмеялся слегка сконфуженно, чуть заметно покраснев, и уточнил, что приходящая ему на ум шутка была совершенно бестолковым ребячеством. Раскрытая причина его веселья в итоге заставила и Маргарет смешливо фыркнуть: оказалось, что лошадей этой редкостной масти с давних пор любила кастильская королева, и зная за ней эту слабость, ее подданные окрестили подобных кобыл «изабелловыми» или «изабеллами». Августейшая родственница не располагала доверием Мореллы, и тот относился к ней настороженно – и позволил себе эту мальчишескую шалость, раздобыл для невесты лошадь благородных кровей и теперь любовался тем, как Маргарет умело оседлала и укротила «изабеллу». Этим утром, поднимаясь по тропе на пологом лесистом склоне, где с низко склонившихся ветвей еще не улетучилась роса, Маргарет и Морелла вновь завели по случайности разговор о конях и симпатиях к ним. Мягко и негромко переговариваясь, двое всадников то оказывались в тени перелеска, то выбирались под рассеянные лучи взошедшего над горной грядой солнца. Альта ступала осторожно, легконогая и чуткая, и рядом с ней неспешно шагал темно-серый жеребец с густо-черной гривой и хвостом, любимец д’Агвилара, несмотря на то, что испанец обычно предпочитал вороных. - Не раз и не два слышал, что черные лошади кажутся людям жуткими, - продолжал он свою плавную речь, осторожно отведя склонившуюся над тропинкой ветвь. – Что едва ли не сатанинский облик у них. А меня это всегда поражало. В черном звере для меня есть какая-то особая прелесть, своего рода тайна – будь то ворон, конь или бесшумно крадущаяся по крыше кошка… - Или черный бархатный леопард, что мурлычет в тепле и не любит холодные британские сады апрельским утром, - задорно подхватила девушка, чьи смеющиеся глаза красноречиво намекали на близость этого самого леопарда. - Вы слишком добры ко мне, леди, - облаченный в черный бархат испанец и в самом деле по-кошачьи прижмурился, когда лицо его попало в пятно света меж густых древесных крон. – В образе пантеры, между прочим, христианские богословы порой описывали самого Спасителя. «И дракон дрожит от страха и бежит укрыться в подземном своем логовище, не в силах вынести сладостного благоухания пантеры - так и Господь наш Иисус Христос, истинная пантера, сошел с небес, чтобы избавить нас от власти Дьявола…» - Еще один повод усмотреть красоту, а не жуть в грациозном черном звере, - улыбнулась Маргарет, рассеянно поглаживая гриву своей лошади. – Не только светлым созданиям вроде Альты купаться в обожании. Вот уж кого точно пугающей не назвать… - Вы удивитесь, но я знаю человека, которому белые лошади как раз были не по душе. А изабелловая масть и вовсе напоминала злополучного коня бледного, что явится к нам перед Страшным судом. Нечто призрачное, потустороннее, недоброго свойства… - задумчиво проговорил Морелла. – Я говорю о своей матери. Быть может, и я так пристрастился к вороным, потому что с детства видел в конюшнях ее дворца самых красивых и быстрых коней, но всегда темного окраса. - Она любила верховые прогулки? В этом живописном краю вряд ли возможно устоять перед ними… - Любила, как и дальние поездки. Она была человеком, готовым сорваться с места и умчаться, если душа зовет вдаль. Иначе она и не встретила бы моего отца, и мы сейчас не наслаждались бы этими краями вместе, моя леди, - испанец говорил мягко, но смотрел куда-то вдаль, словно воскрешал перед собой картины прошлого. – А светлых коней не любила. Здесь не то мавританское суеверие, не то ее собственная печаль, что перенеслась на ни в чем не повинных лошадей. Она рассказывала мне, что, когда она была совсем юной, весть о скоропостижной смерти ее отца привез всадник на белом коне. Спустя много лет один из верных людей примчался к ней с горестной новостью: в далеком замке Морелла отравили уже моего отца. И этот гонец по случайности оказался на белом жеребце… Недобрая память осталась с ней до конца жизни, и светлую лошадь без единого пятна она всегда считала плохой приметой и знаком беды. Я сам в это не верил, но для ее спокойствия таких не держал. - Горько слышать, что ей довелось перенести столько боли… - ресницы девушки печально дрогнули, перед мысленным взором ее, как живая, встала красавица-мавританка, чей искусно выполненный портрет висел в одном из покоев замка д’Агвилара. Магометанская традиция не позволяла изображать ни зверя, ни человека, но в стенах дворца испанского посланника этот запрет не имел силы. И Маргарет раздумывала теперь об этой женщине, для которой баллады о рыцаре на белом коне стали бы напоминанием о несчастье, об утрате, которую не восполнить. Терять родителей – вечный скорбный удел детей, но оказаться невенчанной вдовой, лишиться любимого, ради которого она рисковала собой, отказалась от прежней веры, и которому родила сына… Утешением ей, должно быть, стал именно сын, которого она любила со всей нежностью, и в котором текла королевская кровь ее погибшего возлюбленного. - Я вспомнила об одной вещи, маркиз, которую давно не решалась упомянуть, но о которой хотела бы поговорить, - Маргарет подняла взгляд, встречая им внимательный блеск черных глаз испанца. Набирающий силу золотистый свет утра стелился перед ними широкими полосами и пятнами на дорогу, переплетенный с древесными тенями. – Надеюсь, что не оскорблю вас ею, потому что отчаянно не желаю этого. Вы позволите? - Вы вправе говорить о чем угодно, леди Маргарет, и я обещаю вам свое понимание. Ваша деликатность только укрепляет меня в этом, - в чертах Мореллы читалось доверие на грани с безоружностью, и девушка постаралась подбирать самые тактичные слова для дальнейшей беседы. Интимная тема, волновавшая ее, была не из легких. - Вы мой будущий муж, и я далека от нелепой мысли ревновать вас к прошлому, даже при том, что горячо люблю вас, - в ее голосе слышалась искренность без тени сомнения. – Но я отдаю себе отчет в том, что это прошлое было, дон Карлос. И я хотела бы узнать… хотела бы удостовериться, что если у вас есть дети, то мое присутствие в вашей жизни не причинит им зла. Быть может, у вас уже есть ребенок, который дорог вам и нуждается в вашей заботе, но вы опасаетесь моего недовольства и оттого не можете его принять? Если так, то прошу вас знать, что я никогда не посмотрела бы недобро на вашего сына или дочь. Участь незаконнорожденного ребенка всегда тяжела, какая бы знатная кровь ни досталась ему в наследство, и вы знаете это лучше, чем кто угодно. Знаю и я, маркиз, не по себе, но по грусти, которую порой ловлю в ваших глазах. И хочу сказать, что вы можете мне верить: вашего ребенка я приму, как родного по крови. - Маргарет, святый Боже… - Морелла попытался сказать еще что-то, но голос его дрогнул, пресекся. Он нервным жестом коснулся воротника, точно ему вдруг стало тяжело вдохнуть, краска играла на его лице нервными всполохами. Несколько мгновений потребовалось ему, чтобы успокоиться и вновь обернуться к своей встревоженной спутнице. - Я всегда верил в вас свято, любимая, но вы не устаете меня потрясать. У вас благородное сердце… человеческое сердце, - тихо промолвил он, и на смуглом лице его нежность была смешана с пронизывающей печалью. – А у меня… больше нет детей. У меня был сын, и семь лет назад его не стало. С тех пор я не отец и не тот человек, которого кто-то был бы рад назвать своим отцом. Даже если бы было кому… - Что бы ни случилось тогда, я не верю, что в этом есть ваша вина, - негромко, но с чувством отозвалась Маргарет. Кони шли теперь совсем медленно, и каждый лесной шорох, каждый шелест ветра в высокой листве отчетливо слышался между глухих ударов копыт в засыпанную старой хвоей почву. Д’Агвилар молчал, затем вздохнул глубоко, точно вознамерился броситься со скалы в бушующее море – и все-таки выплыть оттуда живым. - Десять лет назад, леди Маргарет, моя мать упокоилась с миром, и, похоронив ее, я стал повелителем в ее дворце. Не скажу что до того я вел целомудренную жизнь: я был беспокойным юношей, и имел все возможности развлекать очаровательных дам и очаровывать в свою очередь. Но то были игры – добровольные для всех, памятные и яркие, но все же игры. Я не впускал никого в душу: слишком боялся терять. Как вы сами сказали, до сих пор в моих глазах вы способны уловить тени прошлых страхов – и это поистине так. Я уважал своих наставников, ценил немногих друзей, жарко обнимал женщин, но по-настоящему дорожить никем не желал, зная, что в любой момент могу потерять все и всех. Моя мать была единственным поистине близким и любимым человеком для меня, и я не стыжусь того, что оплакивал ее долго и горько. Но ушла она своей смертью, тихо, с улыбкой на устах, в окружении верных людей, в своем родном доме. Пережив эту утрату, я помнил о ней со светлой грустью – и одновременно начал понемногу дозволять себе мысль, что близкие мне люди не обязательно будут убиты. Что я в состоянии их уберечь, да и охота на меня пошла на спад… Маргарет смотрела на него безмолвно, теплым и открытым взглядом, вслушиваясь в его рассказ. На словах об охоте, однако, она невольно стиснула пальцы, словно искала спусковой рычаг незримого арбалета в своих руках. Она никогда не была кровожадна по своей натуре, но сейчас ей действительно хотелось бы прицелиться и недрогнувшей рукой направить арбалетный болт в того браконьера, что когда-то покушался на ее черную пантеру в ее же лесах. - Мысли мыслями, а жизнь текла своим чередом. И в этой жизни появилась Инесса – случайно, никто бы не смог предсказать… - странная полуулыбка Мореллы тронула самые уголки его губ. – Она оказалась в плену у мавров в юном возрасте, но к тому моменту, когда я увидел ее впервые, это была уже цветущая девушка. Мне донесли о том, что в городе есть пленница-испанка, и я выкупил ее прежде, чем похитители могли продать ее в один из гранадских гаремов. Мой дворец был наименьшим из зол для нее в этом городе, и она поняла это быстро: ее не неволили и не причинили вреда. Идти ей отсюда, к тому же, было некуда – ни дома, ни родных. Лгать не стану, мне азартно хотелось тогда оказаться в объятиях красавицы, но я ждал, чтобы она сама потянулась ко мне, а не подчинилась, как затравленный зверек. Дальше были беседы и книги на ее родном языке, прогулки в саду и шахматы в тенистой беседке – и понемногу она оттаяла. Вознаградила меня за терпение сполна, не только страстным вихрем, но и доверием. Рассказала мне о том, что в плену осталась ее сестра, с которой их разлучили, слезно молила разыскать и спасти ее – теперь, когда уже не видела во мне врага или угрозу. Увы, я опоздал со своими поисками. Не буду вдаваться в подробности той гнусной истории, моя леди, скажу лишь, что девушка погибла еще раньше, чем я впервые услышал от Инессы ее имя. - Ужасная участь… - Маргарет склонила голову, воскрешая в памяти чарующее лицо Инессы и перезвон смеха и боли в ее голосе. – И она осталась во дворце на положении служанки? Кроме вас у нее не нашлось никого? - К несчастью, так. Я в то время был беспечным повесой, и не слишком задумывался над ее горем: в конце концов, ее удел в итоге был не из пугающих. Сейчас мне изрядно стыдно за того молодого глупца, которым я был тогда. Мне было трудно сострадать чужим потерям, когда я сам с детства жил под угрозой утраты и смерти… Но с Инессой вышло иначе. Пусть она пришла в мой замок служанкой, жила она в нем султаншей. Ее острый ум не позволял мне скучать с ней, ее красота радовала меня все больше, и мало-помалу из развлечения зародилась привязанность. Она была влюблена, я все больше доверял и ей, и… судьбе, что ли? Разрешил себе надеяться на то, что мне все-таки можно любить. Что гром не грянет, яд не польется, кинжал не сверкнет… понимаете? – испанец повел в воздухе тонкой кистью, будто пытаясь поймать на лету недостающие слова, хоть как-то высказать то, о чем никогда не повествовал прежде. Маргарет кивнула ему, сама не зная, как можно было бы произнести это самое неизреченное, понятое ею. Каково было имя засевшего под сердцем страха, терзавшего и черноглазого мальчика, и узнающего свои силы юношу, и уверенного зрелого мужчину… - Вы полюбили ее, а она ждала от вас ребенка? – она почти не спрашивала, скорее, утверждала. Не пыталась судить или винить, лишь хотела узнать – наконец-то и до конца. - Нет. Да. Господи… - Морелла резко приложил ладонь ко лбу, точно в горячке, смахнув с виска взмокшую прядь волос. – Я не полюбил ее, быть может, попросту не успел. Но уже дорожил ею и страшился потерять. Она в самом деле ждала ребенка, а я все чаще думал о том, что лучшего мне и пожелать сложно. Что стоит жениться на ней, если не сейчас, то вскоре. Узаконить права нашего сына, чтобы он не узнал хотя бы половины моих тревог. Это и вправду был мальчик… его едва успели окрестить с моим именем, и хотя бы похоронили в освященной земле. Он прожил всего два дня на белом свете. Роды были долгие и тяжелые, Инессу уже хотели причащать и исповедовать вместо того, чтобы пытаться как-то помочь ей. Я поднял на ноги лучшего врача Гранады, привез его сюда, поселил в замке и умолял его любой ценой их спасти. И он совершил чудо, этот седой магометанин, он выходил Инессу… но сына моего не уберег. Он говорил потом, что даже если бы прибыл раньше, ничего бы не смог сделать. Роковая фатальность, воля Божья… не знаю. Сейчас я уже ничего не знаю. Я был не в себе в те несколько дней, метался по дворцу, как раненый зверь, и, кажется, домочадцы боялись за мой рассудок. А я – я уже ничего не боялся. Поначалу исступленно молился, чтобы Господь не забирал их, ведь у меня никого нет ближе. А потом… я оказался слаб, Маргарет. Я надломился. Меня называют верным слугой Церкви и преданным христианином, а когда пришел час испытания, я его не выдержал. За собственную жизнь я страшиться не привык: на мне не счесть боевых шрамов, и от опасности я не уклоняюсь. Но здесь я не мог сражаться, враг был бесплотен и неодолим, и от меня требовалось иное – довериться Богу и уповать на Него. А я не смог. На третьи сутки почти без сна, в полубезумии, я понял, что уже ничего не чувствую. Словно что-то порвалось в груди от боли, и мне попросту нечем больше ощущать. И да простит меня Всевышний, но и веры тогда во мне почти не осталось. Я сгорел изнутри, пока Инесса горела в лихорадке, а я уже не числил ее в живых, не надеялся на это. Мне казалось, что я проклят с детских лет, и это подтвердилось, как только я посмел на что-то понадеяться. Отчаяние - тяжкий грех, я же отчаялся бесповоротно. И я похоронил Инессу заживо в своей душе, не вынеся ожидания ее погребения наяву. - И она осталась жива… - Маргарет прерывисто вздохнула, чувствуя, что в горле у нее стоит ком. Морелла зарылся пальцами в густую гриву своего коня, точно ища хоть какую-то опору, оказавшись в бурной реке воспоминаний, едва не сбитый с ног мощным течением. - Она оправилась. Долго, непросто, но в итоге она встала на ноги. За ней был лучший уход, какой только можно было вообразить, я не жалел для этого ничего. Но я не мог находиться рядом с ней, со мной делалось что-то… противоестественное. Словно я был в обществе призрака. Не знаю, как это описать, - д’Агвилар встряхнулся, словно его обдало ледяной капелью. – С тех пор миновало уже семь лет, и, конечно, я отошел от этого дикого чувства. Вот только Инесса наверняка сочла, что я ее попросту бросил и предал, наигрался ею, а после смерти ребенка пресытился и отвернулся. Любовь ее сгорела в тот скорбный год, моя же и не успела набрать силу. В живых остались оба, а друг для друга все равно что умерли. Она и была в те месяцы точно гостья с того света, неприкаянное привидение… Когда она впервые после этого обратилась ко мне с просьбой, я был рад возможности хоть что-то ей дать. Инесса хотела научиться врачеванию, перенять то искусство, которое ее воскресило. Я нанял того лекаря, что спас ей жизнь, быть ее учителем – и она оказалась талантливой преемницей. Старика уже нет в живых, а Инесса с годами стала целительницей и доверенным человеком в моем доме. Как и прежде, ей некуда идти, хотя полученного от меня золота ей хватило бы для жизни. На мужчин она смотрит хищной птицей, а в одиночку ей в этой стране, увы, не выжить. Выплаченные за нее деньги – формальность, я бы не стал держать ее в замке силой, как рабыню. Она осталась сама. Иногда мне кажется, что ей хотелось бы отомстить мне, полюбоваться на мою боль в расплату за все это… но сердце у нее благородное, и пусть она способна на свирепость, но на подлость не пойдет никогда. Со мной она холоднее льда, и верно выполняет поручения, живя под моей крышей и не зная здесь новых бед. Вот и вся история, леди Маргарет. - Зачем Господь так испытует нас… - прошептала Маргарет, не найдя в себе голоса. Она невольно потянулась к Морелле, и умница Альта поняла, подалась вправо, встав бок о бок с присмиревшим серым жеребцом. Девушка накрыла ладонь испанца своей, глядя на него даже не с сочувствием – с глубоким и ясным пониманием. Чужую боль она в этот миг приняла как свою – и страх и скорбь д’Агвилара, и открывшееся ей горе Инессы, и всю ту сеть событий и чувств, что опутала давних своих пленников, переплелась и стянулась, изранив в кровь их птичьи крылья. Я расплету, я распутаю, клялась она в душе, чувствуя, как теплая ладонь Мореллы с благодарной нежностью сжимает ее пальцы. Я все сделаю, что только смогу. Я вижу теперь, какая смелость в тебе: ты решился полюбить снова. И понимаю, отчего сердечная забота Инессы о Питере – это чудо Господне в твоих глазах… В золотистых и темных тигровых полосах лесного света, в прозелени лучей, пробившихся сквозь молодую листву, силуэты всадника и всадницы были почти недвижны, и все же дышали жизнью. И тот разговор, что продолжался теперь меж ними, не нуждался в словах: бархатистая глубина черных глаз была красноречива в тишине. Всевышний не оставил нас: мы вместе, мы любим друг друга. И для них надежда есть, нужно только не помешать, не повредить. Все будет хорошо теперь, я отчего-то знаю твердо. Я обещаю.