Ветер в крылья

- И охота вам, госпожа, в эту жуткую вышину забираться! – смуглолицая мавританка всплеснула руками, неодобрительно качая головой. Резво поднимавшаяся по ступеням Маргарет остановилась и обернулась к своей прислужнице, встревоженная мыслью, что той тяжело идти так быстро. Хафисе, которую прочие служанки почтительно называли Хафисе-ханум, была женщина высокая и крепкая, но все же прожила на свете почти вдвое больше своей молодой госпожи, о чем та подчас забывала. Однако, опасения эти были напрасны: быстрый подъем отозвался ее спутнице лишь легким румянцем, не сбив дыхания и не истощив сил. - Тебе на самый верх нет нужды подниматься, - Маргарет улыбнулась, чувствуя, что от бодрой ходьбы раскраснелись и ее собственные щеки. Предвкушая роскошный вид, открывавшийся на город с ее любимой обзорной башни, она наслаждалась самой азартной мыслью о головокружительной высоте. Увы, ее верная помощница и наставница в изучении арабского языка этого восторга не разделяла. – Я помню, что на открытую площадку ты не любишь выходить… - Как и любой, кого Всевышний крыльями не наделил, - Хафисе выбралась вслед за ней в аскетично обставленную и в то же время вполне уютную комнату, что находилась под верхним ярусом башни. – Это вы с молодым господином сюда взлетаете, то вместе, то порознь, а мне и смотреть-то на это страшно. Человеку ни к чему так высоко над землей возноситься, право слово… - Ну а как же ваши муэдзины? Разве для них не строят минареты выше городских крыш? – лукаво поддразнила ее Маргарет, уже привычная к напевным восклицаниям, разносившимся над гранадскими мечетями. По правде сказать, дело было отнюдь не в смиренном положении нелетающего рода человеческого в глазах небес: воззрения почтенной мавританки объяснялись ее неискоренимым страхом высоты. Готовность следовать за госпожой, с любопытством лесной кошки обошедшей все дворцовые стены и башни, была со стороны Хафисе изрядным героизмом, и когда Маргарет осознала это, то стала щадить нервы своей частой спутницы. Взбираясь вместе на обзорную башню, они разделялись в этой безопасной комнате, откуда будущая маркиза поднималась к бойницам и зубчатым укреплениям одна. - Муэдзин призывает правоверных к молитве, и его оберегают небеса, - покачала головой служанка. – А без нужды так делать ни к чему… хотя и то верно, не мне вас учить, госпожа. Все равно что глупой тетерке растить орлят – сколько не кудахтай, такие в гнезде под кустом не останутся, их все на скалы тянет. - И маркиз для тебя орленок? – мягко усмехнулась девушка, раскладывая на небольшом столе прихваченные листы бумаги и очиненные перья. – Ты все время зовешь его молодым господином, а ведь он младше тебя едва ли и на дюжину лет… Ему же теперь около тридцати, верно? - Тридцать три ему, а мне пошел уже сорок третий год. Мы оба на свете пожили, что правда, то правда… - Хафисе осторожно поставила рядом чернильницу, приготовленную для их занятий. – Но я ведь выросла в этом дворце, госпожа Маргарет. Мои родители служили семье принцессы верой и правдой. Я хоть и была тогда бестолковой девчонкой, а помню, как покойная госпожа возвратилась из арагонских краев и привезла с собой маленького сына. Помилуй Всевышний добрую ее душу! Ее родные старались тогда выдать это дитя за приемыша, которого она пригрела по своему милосердию. Она ведь, бедная, не венчалась со своим христианским принцем, ни по их обычаю, ни по нашему, и ребенка родила во грехе. Болтать о том было запрещено, да только мы-то видели, что мальчик – кровь от ее крови, и никак иначе. - И все-таки ее удалось уберечь от грязных слухов? – сочувствие отразилось в изящных чертах Маргарет при этих словах. На ее памяти Лондон не раз и не два оглашался скандальными историями, в которых звучали громкие имена и гибла женская честь. Дочь Кастелла целомудренно сторонилась позора, но ни разу не проронила жестокого слова в адрес несчастных жертв людской молвы. Теперь, быть может, она сама стала предметом уличных пересудов в далекой Англии, и хотя она была в безопасности, окрыленная счастьем и недосягаемая для сплетен, но ей было больно и подумать о том, каково ее отцу слышать хоть что-то подобное… Уже совсем скоро, отец, я развею все твои тревоги! Будет письмо, будет свадьба, а дон Карлос обещал при первой же возможности возвратиться в Англию дипломатом, хоть ненадолго, лишь бы я смогла обнять тебя и примириться… Прости меня за эти тревожные дни. Верь мне и жди добрых вестей. Не по своей воле я медлю, но глупые слухи не стоят того, чтобы подвергнуть опасности тебя или моего возлюбленного. Я не страшусь своего шаткого положения, если лишь так я могу уберечь вас обоих. Теперь, я верю, осталось совсем недолго. - Уберегли, как могли. Никто из нас не пожелал бы ей зла: ее очень любили здесь, - в карих глазах Хафисе отразилась та светлая печаль, с которой вспоминают ушедших без боли, мирно и в свой черед. – И мальчик был весь в нее. Тонкий, хрупкий с виду, а притом сущий вихрь: сил на всякие проделки у него всегда хватало. Порой то были опасные проказы, но только для него самого. Он никогда не был груб или жесток со слугами, и я за все годы злого слова от него не слышала. Эх, госпожа, да ведь им с матерью только одно из двух оставалось: либо держать здесь всех в страхе, либо полагаться на верность и любовь своих людей… - Из-за того, что на них покушались? – Маргарет нахмурилась, не в первый раз чувствуя на своих губах недобрый железный привкус от этих слов. – Стоило кому-то из слуг их предать, и они могли погибнуть?.. - Увы, и от всех не защитишься, как ни старайся. Кто-нибудь да подберется с ядом или с ножом, если очень того пожелает. А к ним не подобрались, и это уже говорит немало, - за спокойным тоном женщины чувствовались твердость и гордость. – Мы были честны и не променяли бы их на другую семью. И я горда тем, что до сих пор могу послужить на благо этому дому и вам, госпожа… - Даже при моей взбалмошной привычке карабкаться на башни! – рассмеялась девушка, видя, как смешливые морщинки пролегли и в уголках добродушных глаз мавританки. – А ведь я еще не самый сумасбродный любитель высоты, милая Хафисе. Маркиз рассказывал мне, здесь, у бойниц, про одного отчаянного османа, который смастерил себе крылья и бросился с ними с самого верха маяка на утесе. Могу себе представить, какими перепуганными глазами на это смотрели люди… - Наверняка молились за него, пока еще можно было, и глупца не приравняли к самоубийцам, - пробормотала Хафисе с явным осуждением. Маргарет прищурилась довольно и лукаво. - Не пришлось его ни к кому приравнивать, он ведь остался цел и невредим. Этот человек не один месяц наблюдал прежде за птицами, парившими возле скал, и по их полету угадал верный момент и место для своего прыжка. Ветер подхватил его и унес в море, где храбрец и рухнул в итоге в волны. Крылья ему пришлось поспешно сбросить, но каркас у них был легкий, деревянный, и он держался за них, как при кораблекрушении хватаются за уцелевшую доску. Вскоре его подобрали рыбаки и возвратили на берег живым и вполне довольным. Его, конечно, сочли сумасбродом, но безвредным… а он хоть несколько минут в своей жизни по-настоящему летал. Как по-твоему, разве это не стоило смелого шага? - Не спрашивайте, госпожа, не вводите во грех, - служанка усмехнулась добросердечно, и было видно, каким ребячеством в ее глазах казался подобный вопрос. – По мне, так вместо одного смелого шага лучше совершить много-много шагов спокойных и безопасных. Хотя бы по садовой дорожке в нашем райском уголке… - В том, что у подножия башни? Уголок и в самом деле райский, но я рада, что вокруг дворца хватает садов и помимо него, - Маргарет бросила взгляд на приоткрытое окно, за которым носились чернокрылые стрижи. – Мне редко по нраву оставаться среди глухих и высоких стен. Я слышала, что тот сад когда-то принадлежал султану вместе со всем этим дворцом, и предназначался для прогулок наложниц? - Да, то был гаремный сад, и таковым он оставался немало лет, - Хафисе посмотрела на девушку внимательно, будто пыталась предугадать дальнейший поворот беседы. – И при моей жизни в нем порхало несколько пестрых бабочек, хотя теперь от них не осталось ни памяти, ни имен… - Замерзли зимой или изломали крылья? – Маргарет надеялась, что вопрос ее прозвучал спокойно, не выдавая внезапного волнения. Служанка задумчиво улыбнулась, качнув головой и без труда угадав, что делалось у нее на душе. - Улетели, моя госпожа, живые и невредимые. Одна пожелала свободы и денег, быть может, уже имела план, как и где ими распорядиться. Цепкий взгляд у нее был… Где бы она нынче не была, такая не пропадет – и полученным золотом распорядилась наверняка с умом. А еще две в свое время заглядывались на молодых слуг в замке и привечали их тайком. Без лишних вольностей, конечно, но нежных взглядов и вздохов там хватало. В старые времена, говорят, султан за подобное повелел утопить свою жену в фонтане… но здесь никогда не знаешь, правдивы ли подобные слухи. Женщину могли убить всего лишь потому, что она наскучила хозяину дворца. - Речь о старом султане? - Ну не о молодом же маркизе, - по взгляду Хафисе было ясно, что такой вопрос казался ей лишним уточнением. – Он не связывал с теми девицами жизнь, а их интрижки только упростили ему решение. Как пришло время, выдал их за тех самых слуг, и дело с концом. Это было давно, и поверьте, госпожа, ни крови, ни слез не лилось здесь. - А не лилось ли? – с сомнением возразила Маргарет. – Если те свадьбы свершились по приказу… - Госпожа моя, уж в этом поверьте женщине, которой недалеко до седины. Знаете, на свадьбе невеста нередко едва от слез сдерживается, а то и вовсе плачет, только покрывалом и скроешь. Страшно это – в чужой дом идти, с чужой семьей быть. Куда как страшно… - вздохнула мавританка, и темные глаза ее стали слегка туманны, словно смотрела она на богатую и далекую череду своих воспоминаний. – Мой покойный муж, книжник и хранитель здешних рукописей, благослови Всевышний его душу, был человеком кротким и ласковым, второго такого нет на свете. Не то что грубости к себе, я и крика на других от него почти не слышала, даже когда и следовало бы. А ведь когда замуж меня выдавали – глаза были на мокром месте: не знала же я, какой он на самом деле. Ну а когда тех девушек венчали – я ни у одной ни слезинки не видела. Сияли, как начищенные лампы, потому что знали, за кого идут, да и кое-чего еще не боялись, уж простите слова мои грешные. Поняв ее намек на брачную ночь, Маргарет густо покраснела. Дело было не в том, что ее смутила рассказанная история: ей доводилось мельком слышать про давний обычай султанов отдавать порой своих наложниц в жены придворным или военачальникам в качестве награды. О том, каковы были молодые годы д'Агвилара, она понимала достаточно, чтобы не воображать его отшельником, тем более, в этом краю. И в повести Хафисе не было позора для тех безымянных жительниц дворца: их участь и в самом деле не оказалась горькой. Но мысль об этом неизбежно вела к иным помыслам, сладким и жгучим, которые пока что стоило все же попридержать. Одно было ясно уже сейчас: собственной брачной ночи она точно не страшилась, веря возлюбленному всецело. Чем бы ни были на самом деле любовные объятия, еще не познанные ею, от Мореллы она не ждала ни боли, ни обиды. Ждала тепла, нежности, жаркой ласки. Ждала, когда же сможет не только принять их, но и откликнуться – как сумеет, и от всего сердца. Беда была лишь в одном – в самой необходимости ждать. - А сейчас этот сад отдан целительнице? Инессе, той, что обитает во флигеле возле фонтанов? – чувствуя на своих щеках румянец, Маргарет поняла, что прежнюю тему стоило срочно сменить. – Кажется, помимо цветущих кустов и благоуханных деревьев я видела и растущие там целебные травы. Я не столь уж и много знаю о лекарском искусстве, но сдается мне, это ее угодья… - Вот уж чего не знаю, того не знаю, - Хафисе взъерошилась, как кошка, обрызганная холодной водой. – Мне про ее дела ведать незачем, и рассказать вам нечего. Уж не вините, госпожа. Про что угодно во дворце поведаю, но про эту окаянную Инессу – не буду, прости господи, а то еще отравит меня эта ведьма! - Так-таки и ведьма? – усмехнулась Маргарет, не ожидавшая таких слов от добродушной женщины. – Так-таки и отравит? Да чем же она тебе насолила? - Всевышний охрани меня от того, чтобы она решила мне насолить! – мавританка прикоснулась к губам быстрым движением пальцев, охраняя себя от сглаза. - Глаза у нее недобрые, вот что я скажу. Слуги поговаривали, что душа ее на небо унеслась, еще когда она ребенка потеряла, а заместо души в ее теле нежить поселилась. И взгляд у нее был нечеловеческий тогда, и на маркиза она смотрела, как бесноватая. А сам он чуть не истаял в тот год, словно из него кровь кто-то выпивал понемногу… - Она пережила огромное горе, Хафисе. При чем здесь нежить? – черные глаза Маргарет блеснули с горечью непонимания. – И маркизу пришлось несладко, но винить в том Инессу незачем. Если вы здесь напридумывали про нее страшных баек, то не удивляйтесь, что она смотрит на вас волчицей. Каково ей было жить, вы хоть подумали? - Ох, не волчица она. Волк хотя бы в стае бегает, своих признает, а эта – черная лиса, хитрая бестия, - фыркнула служанка. – Маркиз ей верит, учителя ей нанимал, из города немало вестей через нее получает, а словно не знает, какими глазами она ему спину сверлит! Что она в городе-то делает? Ей же там воля полная, и говорят, она теперь в еврейские кварталы зачастила – а зачем, спрашивается? С какими колдунами и лиходеями она там знается? - Новое дело: теперь и с евреями говорить – преступление? – на сей раз печальная полуулыбка Маргарет, казалось, отрезвила мавританку вернее суровых слов. – Пусть они и неверные, но разве не люди? - Вы простите мне мой длинный язык, госпожа. Уже вижу, что лишнего сказала, - отозвалась та виновато. – И то верно, люди, как же иначе. А только Инессе я не верю. И зачем она там шастает, не знаю, поэтому худое на ум и приходит. Вы на нее добрее меня смотрите, и не мне с вами спорить… но тревожно мне видеть, как маркиз ей доверяет. Меня он слушать не станет, так хоть вы его остерегите, если увидите что-то неладное. - Остерегу, и сама буду осторожна. И все же будьте вы все с ней поласковее – может, увидите иное, - Маргарет уже направлялась к ступеням, что вели на самый верх башни. – Когда вернусь – начнем урок, и я не задержусь надолго. К этому месту она не привыкала, сколько бы ни поднималась сюда с разгоревшимися глазами. Старинная башня была увенчана островерхим шпилем, подобно тому, что красовался и над Альгамброй. С севера сплошная стена защищала от ветра обзорную комнату под самой крышей, зато остальные стороны света были подарком для любопытных глаз – огромные высокие окна выходили на них, и Маргарет со сладостным замиранием сердца встала у одного из них, положив обе ладони на невысокий подоконник. Ветер ласково касался ее лица, играл ее волосами, прихваченными витой серебряной диадемой, развевал невесомую серебристую вуаль у нее за спиной. Обдавал ее игривой утренней прохладой без резких порывов, как и предвещал уверенный полет шустрых стрижей в спокойном и ясном небе. Она любила такие мгновения до глубины души – настолько, что не смогла бы найти верные слова и рассказать о том. Любила горы, за которыми простиралось таинственное и невидимое море – и подобно морским волнам, эти скалы никогда не принимали один и тот же оттенок дважды, окрашиваясь все новыми тонами в игре света, ветра и тумана. Любила простиравшийся вокруг солнечный край с его лесами и травянистыми косогорами, и раскинувшийся визу город с песчаными и белыми стенами, с искрящейся под солнцем извилистой лентой Рио Дарро – той реки, что берегла Гранаду от нехватки пресной воды. И старые грезы о полете над страной из чарующего рассказа казались ей теперь не пустой фантазией – скорее, чем-то сродни памяти о прежней жизни и предчувствии новой. Будто ее душа когда-то уже бывала здесь – хотя бы во сне. Неслась на птичьих крыльях над горными ущельями, кралась на когтистых мягких лапах по кипарисовым лесам, переступала по черепице и мурлыкала на пригретой к вечеру крыше. И этим чувством она однажды уже поделилась с самым внимательным слушателем – а тот нашел такой отклик, который сейчас полнее всего отражал ее помыслы. - Всему, что зрим, прообраз есть, основа есть вне нас, Она бессмертна - а умрет лишь то, что видит глаз. Не жалуйся, что свет погас, не плачь, что звук затих: Исчезли вовсе не они, а отраженье их. А как же мы и наша суть? Едва лишь в мир придем, По лестнице метаморфоз свершаем наш подъем. Ты из эфира камнем стал, ты стал травой потом, Потом животным - тайна тайн в чередованье том! И вот теперь ты человек, ты знаньем наделен, Твой облик глина приняла,- о, как непрочен он! Ты станешь ангелом, пройдя недолгий путь земной, И ты сроднишься не с землей, а с горней вышиной. Молодой и сильный голос Маргарет звучал под сводом башни звонко, как гимн самой жизни. Пусть услышать ее могли лишь ласточки, она и не нуждалась в чьем-либо слухе – эта песнь была нужна ей самой, чтобы не задохнуться невысказанной волной счастья в своей груди. Да, персидский поэт и мудрец Руми был прав, сложив свои строки о соприкосновении всего сущего и о бессмертии всего живого. И прав был Морелла в своем упорстве и искусстве, переводя древние стихи на испанский, подбирая для них мелодию и венчая слова с музыкой. Если бы Маргарет услышала сейчас его шаги на ступенях, то не прервала бы пения – уже знала, что маркиз наслаждается тем, как звучат его песни ее чистым и ярким голосом. Но маркиз не придет – она знала и это. Испанского посланника призвали сопровождать эмира, и возвращения его стоило ждать только через день-другой. И хотя Маргарет не тосковала во дворце, ставшем ей домом, но его возвращения она ждала с нетерпением. Все радости этого замка обретали новые краски и новую ценность, когда их можно было разделить с близким человеком – а без него лишь вполовину грели душу. Но зато разлука сулила радость встречи. Зато вдвойне счастливой будет новая верховая прогулка, новое касание ладоней и сияние глаз, и новые истории д’Агвилара, без которых он еще ни разу не приезжал из любого уголка мира. Все это стоило того, чтобы ждать – а заскучать по-настоящему ей здесь еще ни разу не доводилось. Северная стена, в которой была устроена уютная ниша, привлекла внимание Маргарет. Несколько мягких подушек, укрывавших собой твердый камень, позволяли удобно устроиться в ней, лицом к узкой бойнице в самой тонкой части стены. Девушка знала, что это смотровое окошко выходит на тот самый уединенный сад, и что из него открывается вид на фонтаны и искусственные озерца, затененные растущими у воды ивами. Морелла рассказывал о мавританском прошлом этого дворца и о гаремном садике, но не в пример Хафисе был куда осмотрительнее в выражениях, когда речь заходила о его обитательницах. Жуткие истории про утопленную в фонтане султаншу он, очевидно, решил приберечь, не желая тревожить невесту. И напрасно переживал, подумалось ей. Даже одного подслушанного ночного разговора маркиза с Инессой было достаточно, чтобы понять: сам он никого и нигде топить не станет. К слову об Инессе… Легкая и стройная фигура испанки мелькнула в тени арки, что украшала собой выход из беломраморного флигеля. Маргарет узнала ее без труда, обладая острым зрением и отменной памятью на детали: походка и движения выдают человека, даже если нельзя разобрать его черты и голос. Ее белое одеяние из дорогой ткани, простое и вместе с тем утонченное, выделялось на фоне темной зелени, бирюзовой воды и пышных цветов – и молодая женщина становилась заметна, как лунный луч посреди сумеречного озера. Из-за этого не сразу стало понятно, что сень каменного портала покидали два человека: рядом с Инессой медленно шел мужчина в темной одежде, приобняв ее за талию. Приглядевшись, Маргарет поняла, что это был не столько жест нежности, сколько необходимость – спутник целительницы выглядел крепким, но шагал нетвердо, как усталый и ослабший человек. И в том была причина, по которой девушка не сразу узнала его – слишком привыкла видеть его прежде несгибаемым и неутомимым. - Питер… - прошептала она потрясенно, приникнув к бойнице. Она знала теперь и о ранении Брума, и о его исцелении, но никакое знание не могло подготовить ее к этому зрелищу. Ее рыцарственный кузен никогда не представал перед ней в таком виде – уязвимым, нуждающимся в поддержке. Он всегда казался несокрушимой скалой, молчаливый, не ждущий и не принимающий помощи ни от кого, а уж тем более от Маргарет. Узнав, что он был в нее влюблен, дочь Кастелла вдвойне отчетливо понимала: Питер ни за что бы не решился показать ей что-то, кроме собственной силы. Скорее согласился бы умереть, чем поступился бы в ее глазах своим мужественным обликом хоть на йоту. Вот только в каменном рыцаре не разглядеть человеческого тепла. Защитит, но не согреет – и главное, не позволит защищать и согревать в ответ. А без этого не живет любовь меж людьми, так лишь паладин может посвящать свое сердце Деве Марии… Но Инесса прильнула к нему, поддерживая уверенно и твердо, соразмеряя быстроту своего шага и его. И Брум доверялся ей, не глядя под ноги и вместо этого осматриваясь по сторонам. Красота старинного сада, увитого зеленью и овеянного прохладой фонтанов, должна была стать особенной радостью для глаз выздоравливающего англичанина. Он говорил что-то своей целительнице, время от времени указывая куда-то ладонью, и та явно отвечала ему – и притихшая в вышине Маргарет думала о том, что ни с ней, ни с Бетти Питер не имел обыкновения вести столь пространные речи. Он никогда не был ни терпеливым слушателем, ни любителем поверять кому-либо свои мысли – и если такая молчаливость выпадала на долю самых давних и близких его знакомых, то с кем-либо за пределами дома Кастеллов он беседовал и того меньше. Мраморная скамья у фонтана, украшенная мягкими подушками, была теперь в тени от густых крон разросшихся ив. К ней и направились целительница и ее спутник, огибая небольшие заросли кустарника, усыпанного мелкими звездчатыми цветами. Перед тем, как опуститься на роскошное сиденье рядом с Брумом, Инесса подняла с подушек прикрытую ими прежде лютню. Держа инструмент в своих тонких руках, испанка не торопилась начинать игру – Маргарет видела это по положению лютни и даже почти могла различить кисти молодой женщины, рассеянно поглаживающие лакированную древесину. Музыка могла повременить: двое в саду были захвачены разговором. И будь во всей этой сцене хоть одна фальшивая нота, Маргарет уловила бы ее: слишком хорошо она знала своего кузена. Когда красавица Инесса избавила свою шею и плечи от белоснежного шарфа, Питер подался назад, словно охваченный растерянностью и смущением, а врачевательница рассмеялась, слегка запрокинув голову. Что чувствовала та, Маргарет не смогла бы сказать, но то, как держался Брум, выдавало ей многое. Именно так и должно было выйти с ним, испытай он на себе обаяние женских чар – внезапно, там, где вовсе не ждал и не предполагал. И вдобавок ко всему, даже не будучи обручен с Маргарет, он в непоколебимом своем упорстве вряд ли считал себя вправе увлечься другой женщиной – и бесстрашный боец был готов отшатнуться в тревоге от чужестранки, если чувствовал, как тает его прежняя уверенность… О чем она говорит с ним? Что за беседы способны так зажечь интерес Питера, раз он позабыл про свой неписаный обет молчания? Похоже, на моих глазах перевернулся старый миф: Инесса – самый настоящий Пигмалион, и оживила неуязвимую статую… Улыбка вспыхнула на губах девушки, ее ладони уперлись поудобнее в каменное обрамление бойницы, давая отдых затекшим в прежнем положении плечам. В тенистом саду неспешно лился разговор, который ей не дано было услышать. И лишь когда Маргарет собралась уже идти вниз, помня об ожидающей Хафисе, и вот-вот была готова покинуть бойницу, она увидела, как Инесса взяла лютню всерьез, лаская пальцами лады и струны. Испанка пела, аккомпанируя себе, и воображение играло с Маргарет, будто бы донося до нее неуловимый, едва слышный звон и переливы голоса – хотя на такой высоте мало надежды было что-либо услышать притаившемуся в гнезде наблюдателю. Зато Питер слышал ее. И более того, желал слышать – иначе не придвинулся бы неуверенно, вновь оказавшись с ней рядом. Он не умел притворяться, не способен был изображать интерес из вежливости. Человек, скучавший от разговоров, сторонившийся поэзии и песен, вдруг повстречал такую собеседницу, какой не представлял себе раньше. И то, что казалось непереносимым и тягостным, вдруг обернулось самым естественным – встречей мыслей и душ, человеческим сближением. Маргарет не дождалась этого много лет назад – и отступив от стены к широкой спирали лестницы, она молилась про себя, чтобы Инесса оказалась удачливее и смелее нее. Нам непременно надо побеседовать, воскресительница. Хотя бы для того, чтобы я убедилась: воскресли до конца и вы…

***

Полынь и тысячелистник, мелисса и душица, солодка и лаванда – неприметные среди пышных цветов, скромные в окружении богатых ароматов, они терялись в восточном великолепии сада. Инесса знала: никто кроме нее не распознал бы их вот так, даже не присматриваясь в сгущающихся сумерках. Не уловил бы тончайшего запаха, не вспомнил бы каждый дюйм прихотливого травяного узора, вкраплявшегося в садовую роскошь по воле целительницы. И это нравилось ей, как и мысль, приходившая подчас с вечерней прохладой: в полутьме все травы равны и не кичатся друг перед другом своей изысканностью, точно фрейлины при севильском дворе. Ночь обостряет ароматы, проявляет их, самую суть и душу каждого цветка. Раскрывает истинно важное. Ночь обнажала и тот облик гаремного сада, который Инесса считала самым правдивым. Днем он мог походить на Эдем, но в сумраке становился иным – коварным лесом, в котором потаенной угрозой виделись ловушки, тени, угодья хищников. Эти раздумья приносили ей не страх и не тревогу, но тайное наслаждение. Шагая почти беззвучно по узким садовым тропинкам, молодая испанка чувствовала себя не жертвой этого леса, а его властительницей. Инессе хотелось самой быть хищницей этой зачарованной чащи. Рассвет крал у нее эту иллюзию – закат догонял вора и возвращал похищенное обратно. Ее богатая фантазия была тому не единственной причиной: она могла поклясться, что чуяла здесь нечто. И какого бы рода ни было это самое нечто, не одну лишь целительницу оно обдавало холодком своего дыхания. Слуги замка Мореллы боялись приходить в этот сад затемно. Переговариваясь и перешептываясь между собой, они не сходились на каком-либо одном жутком слухе или стародавней легенде – но все как один избегали гаремной ограды с восходом первой звезды и до угасания последней. Они не могли сойтись и в том, какую жуть приписать ей самой, - и знание это кривило яркие губы Инессы горькой и глумливой насмешкой. Ведьма. Нежить. Подмененная… Одни говорили – дух утопленной султанши Гюльшат поднялся из тихих вод и вселился в живое тело служанки, заменив собой ускользнувшую душу. Другие краем глаза видели, как белоснежный силуэт Инессы молчаливо движется в сени деревьев – и с округленными глазами шептали потом: испанская колдунья ходит по ночам встречаться с неупокоенным призраком, и не видать никому добра от такого ведовства! Инесса многое отдала бы за то, чтобы эти слухи были правдой. Сидя в густой росистой траве у самого края пруда, она любовалась порой отражением луны в спокойной воде – так долго, что затаившиеся от ее появления светлячки теряли всякую робость, прилетая погреться живыми искрами на ее распущенных кудрях. И если душа несчастной красавицы-султанши в самом деле протянула бы к ней свою бесплотную ладонь, Инесса не отдернула бы руки. Не отказалась бы отдать ей свою жизнь в обмен на покой и забвение – или сплести свои пальцы с прохладными пальцами духа и заключить союз, от которого любой обитатель замка поседел бы в одночасье… Любой ли? Предаваясь таким фантазиям, она не раз и не два останавливалась на этой мысли, словно у невидимого порога. Один из живущих во дворце, - тот самый, который и волновал ее больше всех прочих, - был суеверен до глубины души. И все же он не страшился ни ночного сада, ни легенды, известной каждому камню в этих стенах. Маркиз Морелла встречал разговоры о покойной Гюльшат-султан с печалью, но без опасений, нашептанных боязнью или совестью. Мрачная тайна дворца была для него отзвуком горя – не ужаса. И байкам о колдовстве Инессы он никогда не позволял звучать вслух – резко одергивал излишне болтливых, и к «ведьме» никому притронуться не давал. И все же он не тревожил целительницу в ее тенистой обители. А значит – ночь оставалась ее временем… Струна зазвенела вдали так тихо, так бережно коснулась ночной тишины, как невесомо прикасаются губами к щеке спящего любимого человека. Инесса расслышала этот звук, затрепетавший в воздухе, когда обогнула высокие кусты благоуханных роз, еще не зная, двинуться ли вглубь сада или возвращаться во флигель. Душевное волнение этого дня утомило ее, многочисленные дела в городе уже не в первый раз требовали раннего пробуждения – и быть может, стоило на сей раз отказаться от ночной прогулки ради лишнего часа отдыха и сна… Это сомнение было с ней – но улетучилось, стоило струнному звону раздаться вновь, чуть смелее и отчетливее. Встрепенувшаяся испанка с лисьей чуткостью прислушивалась теперь к дыханию ветра в листве и к редким голосам ночных птиц. И когда таинственный звук снова вплелся в мелодию ночи, она двинулась навстречу ему – и осторожность ее шагов напоминала поступь все той же крадущейся лисицы. Медленно и легковесно кто-то перебирал пальцами струны забытой лютни – там, впереди, в тени озерных ив. Играл на ее лютне, в ее саду и в ее час. И кто бы ни решился на подобное, Инесса желала взглянуть ему в глаза – немедленно и без малейшей опаски. Ему? А не вернее ли сказать – ей?.. Та безумная мысль, что всколыхнулась в душе Инессы, была окрашена странным предчувствием на грани надежды. Быть может, легенды все же не врут. И может, я в самом деле не одна здесь – все это время была не одна, и кто-то видел и слышал меня сквозь водную гладь… И даже если это не она, то пришедший ночью в этот сад – не чужой. Не враг. Не задыхается в темноте от страха, как эти недалекие сплетники… - Пожалуйста, не уходи… - прошептала она беззвучно, желая и боясь ускорить шаг, побежать и невольно спугнуть. – Только не уходи! Вот теперь ей стало по-настоящему страшно. В полном теней и шорохов саду с привидениями и мрачной памятью, Инесса спешила к тихому озеру, и ужас когтил ей сердце – а если там никого уже нет?! Если уже – поздно? Нарождавшаяся луна еще не достигла своей полной силы, но и тоненьким серпом больше не была. Она серебрила листья ивы и пробиралась меж ними – к мраморной скамье у пруда, к бархату подушек и белизне камня. По-звериному привычные к темноте глаза Инессы мгновенно и отчетливо различили изящный силуэт женщины с лютней в руках. Легкое жемчужное сияние окутывало ее, а одеяние под этим мерцанием казалось темно-синим, как глубокая вода. Это зрелище заставило бы любого застыть на месте – и молодая испанка замерла, затаила дыхание на неуловимое мгновение. Под луной вода бассейна мягко переливалась почти у ног незнакомки, и белые нежные руки ласково блуждали по струнам лютни, медленно наигрывая таинственную мелодию – странную, непохожую на испанские или мавританские мотивы. От нее веяло чем-то нездешним – как и от самой безмолвной фигуры в ночном саду. Шорох собственных шагов казался Инессе нестерпимо громким – как и звук дыхания, и удары сердца в ее груди. Она была все ближе, огибая бассейн, не решаясь бежать навстречу – сил хватало лишь на то, чтобы идти. Волнение заставляло краску вспыхнуть на смуглых ее щеках, горело в блестящих глазах, незримое в темноте. Горевшие у флигеля фонари остались далеко позади, здесь царила ночь – и впервые в этой ночи целительница застала гостью в своих владениях. Гостью ли? В своих ли владениях? Не я ли здесь – всего только гость… - Он всегда любил эту песню. Когда была жива моя мать, она порой навещала его дом – и пела для него. Это музыка нашего с Питером детства. Голос незнакомки зазвучал так же мягко, как и ее мелодичные аккорды прежде. Стоя в нескольких шагах от нее, Инесса с изумлением вглядывалась в женщину, которая лишь теперь подняла голову и обернулась. Наваждение почти рассеялось: теперь испанка все яснее различала тончайшую вуаль, ниспадавшую на длинные волосы красавицы и наделившую ее тем самым призрачным свечением в свете луны. Негромкий задумчивый голос узнать было труднее, чем звонкий и полный жизни тон – и все-таки первый миг растерянности прошел, и быстрый ум целительницы уже знал правду. Перед ней был не дух – живой человек, с которым она меньше всего ожидала подобной встречи. - Зачем вы здесь, госпожа? – она вздрогнула, услышав собственный голос будто со стороны, со внезапно проступившими в нем хриплыми нотами. Играть в почтительность она сейчас попросту не смогла бы, даже если бы видела в том хоть малейший смысл. – В одиночестве, в такой час… - Это ваш час и ваш сад, Инесса, - Маргарет осторожно положила лютню на одну из расшитых подушек и слегка подвинулась к краю широкой скамьи. – Я знала об этом и желала с вами поговорить. Так, чтобы как можно меньше походить при этом на госпожу. - Вы походили на привидение, - не сдержала свою мысль испанка, все еще настороженно стоявшая чуть поодаль. Ветви ивы слегка поглаживали ее кудри под кружевом мантильи, притрагивались к плечам, точно тонкие руки дружелюбного древесного духа. – Многие верят, что в этом саду обитает неупокоенная душа… - Верить можно во многое… Но я догадываюсь, что одна душа в этом саду никак не может найти покой. И я не о печальной судьбе султанши, - девушка повела ладонью в сторону скамьи учтивым приглашающим жестом. – Прошу вас, Инесса, побудьте со мной немного. Если я не отрываю вас от срочных дел, то буду счастлива беседе с вами. - Вы вправе приказывать, донна Маргарет. И все же просьбу выполнять приятнее, - чуть заметно усмехнулась испанка, опускаясь на мягкое сиденье. – И должна сказать, что просьба эта исходила не только от вас… - Кто же еще просил вас? – что-то теплое и лукавое почудилось ей в голосе Маргарет. Та словно ждала какой-то вести, приятной или, по меньшей мере, любопытной. - Ваш отец. Каковы бы ни были ожидания дочери Кастелла, эти два слова разбили их вдребезги. Даже в неясных лунных бликах Инесса увидела, как переменилось ее лицо, как расслабленное спокойствие в ней обернулось мгновенной собранностью. Нежная леди превратилась в потревоженную древесную кошку, готовую к прыжку с места. - Он в Гранаде? – за быстрым вопросом таился смертный страх, и целительница поспешно покачала головой. - Он все еще в Англии, сеньорита. Не страшитесь за него, - Инесса различила, как дрогнули плечи леди с ее глубоким выдохом облегчения. – Но в Гранаде у него есть друзья, которых он умолял помочь ему. По их словам, почтенного сеньора Кастелла постигло страшное горе: его дочь похищена и стала пленницей маркиза Морелла… - Боже милосердный, но как же письмо?.. – Маргарет бессильно всплеснула руками, и по ее вуали пробежала серебристая волна. – Неужели Бетти не объяснила?! Как же так?.. - Я не знаю, донна Маргарет, - откликнулась испанка, невольно тронутая тем, какое волнение вызвали ее слова у девушки. – И друзья вашего отца знают не больше моего. Они искали любой способ разведать хоть что-то о вашей участи – и нашли меня. Не скрою, что мне заплатили за то, чтобы я улучила момент и переговорила с вами в отсутствии маркиза. Я должна была сообщить вам о том, что в городе есть люди, способные помочь вам бежать. Они также просили меня разведать наилучший путь для вашего побега. Вот только, приглядываясь к вам, я пока что не видела стремления спасаться отсюда… - Вот бы остальные оказались столь же зрячими, как и вы! - горько произнесла Маргарет, прижав ладонь ко лбу, точно в лихорадке. – Господи, прости меня… как же я не сберегла отца от этой боли?! Я так надеялась на письмо и на кузину, а в итоге не предвидела беду… Но вы говорите, что друзья моего отца разыскали вас? Вы бываете у них в еврейском квартале, и оттуда уходят письма в Лондон, верно? - Именно так. Теперь эта переписка стала частой: поговаривают, что опасность поубавилась. Пошел слух, что ревнители веры растеряли свой азарт в охоте за евреями… или попросту сбились со следа, - Инесса помедлила и пристально взглянула на Маргарет, словно лишь теперь осознала, что могло стоять за ее собственными словами. – Такое впечатление, что кто-то очень постарался, чтобы заморочить голову святой инквизиции… - Тише, Инесса, умоляю! Даже здесь лучше избегать таких речей, - Маргарет остановила ее, быстро накрыв ее ладонь своей. – Никто не должен связать его имя с этим затишьем. Вы же понимаете, какая гроза может грянуть, если эти святоши поймут… - Насколько мне известно, его еще ни в чем не подозревают. И если вы об этом просите, я могу посодействовать этой тишине. Я хорошо умею играть на городских пересудах и сплетнях, не хуже, чем на этих струнах, - Инесса рассеянно погладила изогнутый гриф лютни. – Ради него самого стараться не стала бы, но ваша доброта подкупает не хуже золота. Я видела, как вы обходитесь со слугами, со всеми, кому доводится быть рядом. И сдается мне, вы даже дикого леопарда можете безбоязненно покормить из рук. Такого зверя приручили… - недобрая улыбка мелькнула и пропала у нее на губах, едва заметная в звездном сумраке. – Я поначалу думала, уж не сочтите за обиду, что вы для него всего лишь заманчивая игрушка. А теперь понимаю, отчего он медлит со свадьбой, и почему вас это не пугает. - Меня куда больше пугает, что фамилию отца услышат злые уши, - кивнула леди, сложив ладони на коленях и явно задумавшись о чем-то. – Но вы сказали, сейчас их внимание не столь остро? И если действовать теперь, есть надежда, что лишних вопросов задавать не станут? - Во всяком случае, сейчас эта надежда ощутимее, чем когда-либо, - подтвердила испанка. – Но что же, полагаю, вернуться к друзьям сеньора Кастелла мне придется не с теми вестями, которых они от меня ждут. И поверят ли они мне, или только разозлятся - заранее не знаю… - Придется поверить, - решительно заявила Маргарет, бросив мимолетный взгляд на необъятное небо. Врачевательница догадалась, что та хочет примерно узнать время, опираясь на положение светил. – Мне понадобится ваша помощь, Инесса. Если вы готовы подарить мне еще хотя бы полчаса, то поднимитесь со мной в мои покои. Мы составим письмо - такое, которое не могло бы навредить ни маркизу, ни моему отцу, даже если окажется перехваченным. И завтра вы отнесете это послание, чтобы его отправили в Лондон. Я знаю, что отец получает почту секретно и через надежных людей: он узнает мой почерк. С этой злосчастной неразберихой пора покончить! И вас обвинить будет не в чем: все доказательства вашей честности будут у вас на руках. - Вы и о моем благополучии думаете? – Инесса слегка склонила голову, и удивление в ее тоне постепенно перетекало в грусть. – Да, глупость же я сотворила, избегая вас и оттягивая беседу… Нужно было идти к вам сразу же, когда отбыл Морелла. Без ваших слов… без доказательств моей честности мне порой тяжко приходится. Кто поверит речам служанки, которые могут оказаться такими же продажными, как и она сама? – на этой фразе боль прорвалась в ее голос, обжигающей злой волной из груди, и пальцы резко стиснулись в кулаки. Лицо Маргарет окаменело, в черных глазах вдруг проступил опасный стальной отблеск. - Если Питер посмел сказать вам что-то подобное, значит, он лишился разума. И перестал быть тем достойным человеком, которого я всегда уважала. - Он не произносил этих слов. Помилуй Бог, нет! Он истинный кабальеро, сеньор Брум… - Инесса вновь взглянула в лицо леди, пораженная ее догадкой и твердостью интонаций. – Нет, он не оскорбил меня… но я ведь вижу, что и веры моим словам у него нет. Только не тогда, когда речь заходит о вас, донна Маргарет. Я уже давно подозревала, что вы не пленница Мореллы и не желаете его покидать. И дону Педро я старалась объяснить это, как могла, не скрывая правды. Не стану таить: мне очень хотелось, чтобы он поверил. Даже слишком хотелось, и быть может, этим я все погубила... - У Питера доброе сердце, но в словах он резок. Достаточно резок, чтобы в свое время изрядно обидеть мою кузину, с которой мы многие годы жили под одной крышей. Зла он ей не желал, но учтивые выражения никогда не были у него в чести, - вздохнула Маргарет с легкой беззлобной усмешкой. – И если с вами он общался как истинный кабальеро, то знайте, что он приложил для этого немало усилий. Ради вас он постарался куда больше, чем ради всех, с кем ему доводилось знакомиться на моей памяти. - В самом деле? – темные глаза Инессы, обращенные к леди, блеснули недоверчиво и настороженно. Испанка не знала, чего ждать от Маргарет: речь шла о мужчине, который прежде обожал англичанку и до сих пор стремился увидеться с ней. О том, кто преодолел бушующее море и не побоялся чужих, враждебных берегов – и на кого Инесса уже второй месяц смотрела с мучительной смесью тепла и отчаяния, влечения и обреченности. Старый пруд в глубине сада хранил немало секретов: среди них были и слезы целительницы, пролитые в тишине, растворившиеся горячими каплями в прохладной прозрачной воде. Всю боль отверженности и ненужности она однажды уже испытала сполна, невосполнимая потеря уже выжигала ее дотла. И пережить подобное снова было сродни тому, чтобы забраться в раскидистую ивовую крону и броситься вниз головой на выстланное мрамором дно бассейна. Чтобы мгновенно, чтобы алые струи медленно закружились и завихрились, поднимаясь к поверхности растревоженной воды… - Клянусь светлым именем Божьим, - Маргарет смотрела на нее совершенно открыто, и в черных глазах девушки не было ни малейшей тени враждебности. – Инесса, я знаю, что у вас нет причин считать меня другом. Что вы не доверяете дону Карлосу, а я меж тем вверила ему себя всецело. И в этом замке союзника у вас нет… но поверьте, что я желаю стать этим союзником. Да, я чужестранка и слишком недавно здесь, но все, что я слышала о вас, научило меня искренне вас уважать. - Уважать? Кто в этом дворце способен уважительно отозваться об Инессе?.. - Тот, кому я больше всех верю. После его рассказа о вас меня уже не запутать досужими сплетнями, - спокойно ответила Маргарет. Испанка смерила ее долгим испытующим взглядом, в котором уже не читалось прежней опаски. - Тогда вы знаете, госпожа Маргарет, что пришли на мое место и живете моей жизнью. Что же тогда вы хотите сделать со мной? - Отдать вам взамен свое место и свою жизнь. Если этот обмен покажется вам достойным… - девушка помедлила, в свою очередь выжидающе смотря на собеседницу. – Если это желанно вам… - Желанно? Вы и представить себе не сможете, как многое я вытерпела бы за малейшую надежду в самом деле оказаться на вашем месте, - хрипло откликнулась та, обхватив себя руками, словно под внезапным порывом ледяного ветра. – Чтобы перестать быть всего лишь доброй сиделкой, другом, от которого ждут малейшей весточки о вас. И чтобы не гадать до боли, до бессонницы, в самом деле меня обняли сегодня, или мне попросту померещилось на радостях от его выздоровления… Как вы сможете отдать мне все это, сеньорита?! Даже если вы и в самом деле не видите во мне соперницу, как вы можете помочь? - Об этом я и размышляла, пока ждала вас. И поняла, что слишком мало знаю, - призналась Маргарет, но в ее чертах угадывалось обнадеженное оживление. – Расскажите мне все, Инесса. Клянусь честью, ваши слова не услышит никто третий. А я, быть может, сумею отыскать в них ключ к этому бастиону. Вы лучше меня знаете мужчин, но я лучше кого-либо знаю своего кузена. Сегодня днем я по случайности увидела вас вдвоем с вершины этой башни… и простите мое смелое суждение, Инесса, но вам рано отчаиваться! Ни одна девушка в Англии, включая меня, не видела его таким. Питер Брум молчалив, как крепостная стена, а с вами вел беседу и не мог остановиться. Музыканты и нежные рифмы у него не в почете, а вашу игру на лютне и ваши песни он слушал, как завороженный. Вы первая сумели этого достичь. Если я, по вашим словам, приручила леопарда, то вы оживили мраморное изваяние… - Я не видела Педро Брума мраморным и холодным. С самого первого дня, когда он заговорил со мной, это был теплый, живой человек. Ранимый. Растерянный. Очень учтивый, и вместе с тем такой простой, такой… - испанка переплела свои тонкие пальцы, нервно поглаживая их. Голос ее чуть заметно дрогнул, но постепенно набирал силу и выравнивался успокоенно. – Морелла никогда таким не был. Сеньор Брум не умеет скрывать и хитрить, не знает ловушек и лабиринтов. И молчаливым он мне не казался. Он говорит коротко и ясно, но очень о многом спрашивает. Да, он каждый день вновь и вновь задавал вопросы о вас, но были и другие – и мы могли говорить часами, когда выдавалась такая возможность. О Кастилии и Гранаде, об Англии, о том, что за шахматную игру ведут теперь монархи… Он не знает поэзии, вы правы, но меня он просил прочесть ему те стихи, строчку из которых мне доводилось упомянуть. И глаза у него в такие моменты… вроде и серые, холодного цвета, а согревают. Хоть убейте, но согревают… - Убивать никого не придется. И убиваться станет незачем, - мягко подбодрила ее Маргарет в повисшей минутной тишине. – Прошу вас, продолжайте. Это много. Это уже очень и очень много… Ивы шептали что-то ласковое, когда непоседливый ветер слегка ворошил их ветви. Не перебивали и не тревожили: голоса обеих женщин звучали долго, оттененные стрекотом цикад в пышных кустарниках и едва уловимым трепетом крыльев ночных мотыльков. Тот рассказ, что услышал и сохранил в тайне старый сад, был странной повестью на грани надежды и тихой тоски. Испытания закалили рассказчицу: каким-то чудом Инесса еще могла смеяться над собой, говоря о старинных балладах – тех, где раненого рыцаря-христианина выхаживает влюбленная в него восточная красавица, чтобы затем остаться в одиночестве с растерзанной душой. Ведь рыцарь верен своей белоликой даме сердца, что ждет его вдали, в своем фамильном замке… А если белоликая дама отрастила крылья и взлетела с крепостной стены? Если рыцарь вздыхал по ней втайне, но за многие годы так и не взглянул ей в душу, да и к своей душе не подпустил? Если любит ее, как светлый образ Мадонны, не зная в ней человека – земного, неуемного, летучего? Богоматери молятся с детских лет, и прекрасную даму свою рыцарь выбрал в юные годы. Не знал иного, не глядел на иных – и любовь эта была строже веры, подчинялась своим канонам не меньше, чем песнопения в храме. И где это слышано, чтобы истинно верующий отдавался сомнениям во время литургии? А если вдруг распахнулись витражные окна, и в холодной чистой тишине у алтаря вдруг запахло весной, повеяло теплом? Если за стенами церкви был целый мир, окунувшийся в краски мая? Если прежнее отрадное молчание вдруг стало в тягость – когда нашлось о чем и с кем заговорить? Если рядом теперь не святая, не Mater Dei – живая женщина, та, что однажды вернулась к жизни и научилась возвращать других? Если голос ее вдруг оказался целебен для рыцаря не меньше ее лекарств, если беседа становится встречей умов и душ из раза в раз? И если в ответ на случайное прикосновение он невольно льнет к ней – и проклинает затем себя, и так отчетливо читаются эти горькие проклятия на честном его лице? Если подчас ошибаются и баллады… - Упрямец, - тихо прошептала Маргарет, и в улыбке ее сквозила нежность и печаль. – Какой же упрямец… Не умеет сворачивать, и к счастью, и к беде. Всегда был таким. - Меня жизнь научила ценить в людях подобную прямоту, - Инесса уже гораздо свободнее устроилась на мягком сиденье, и казалось, дышала легче после своей долгой исповеди. – Вы любите летать среди скал и бродить по звериным тропам, а мне этого уже хватило сполна. Я мечтаю о ровной дороге и ясном солнечном свете, чтобы видеть на много миль вперед и не тревожиться больше ни о чем. - Быть может, ваши тревоги рассеются вскоре. Потому что из вашей повести мне ясно одно: Питер вами очарован. Ко мне его влечет долг, а сердце уже отзывается вам. Вот только это первый раз на моей памяти, когда долг и сердце у него в разладе… - Маргарет приложила пальцы к вискам, слегка растирая их и стараясь собраться с мыслями. – Питер человек долга, это всегда для него на первом месте. Он рвется спасать меня, и пока это так – он попросту не позволит себе ничего иного. Но сильны же ваши чары! Годами он вел себя со мной холоднее оружейной стали, а нежность к вам скрывать до конца не смог. - Я рассказала ему так много, как только могла. Об этом замке и о маркизе, о том, где и когда видела вас – живой, невредимой и счастливой на вид. Но он свято убежден, что это лишь спектакль, - Инесса отвела взгляд, словно желая полюбоваться на медленно растущую лунную дорожку, пересекавшую бассейн. – Кажется, меня он во лжи больше не подозревает, но полагает, что я сама обманываюсь. Что Морелла до сих пор принуждает вас разыгрывать роль, как когда-то заставил вас обмануть кузину и отца… - Надо было мне прийти к нему раньше! Если только он и мои слова не принял бы за спектакль, это многое бы решило. Но у меня смелости не хватало, а теперь… - девушка развела руками, безмолвно признавая свой просчет. – Теперь как бы он не укрепился в мысли, что меня насильно не допускали к нему. С Питера станется… - Дон Педро много раз просил меня найти способ провести его к вам – хотя бы так, чтобы увидеть вас издали. Но маркиз дал четкое распоряжение не допускать этого, и я не могла рисковать. Вас он велел пропускать свободно, но это если вы сами придете во флигель. Для вас, как оказалось, в этом замке нет закрытых дверей… - Знаете, Инесса, а ведь вы подали мне мысль, - Маргарет встрепенулась, и задумчивость в ее голосе сменилась решительностью. – Кажется, я знаю, что убедит Питера, если только он не слеп. Я и в самом деле приду во флигель и поговорю с ним, но сначала мы поступим иначе. Маркиз обещал мне вернуться послезавтра, и к тому моменту мы с вами успеем продумать все обстоятельнее. А сейчас – поднимемся ко мне и займемся письмом для отца и доказательствами для ваших городских знакомых! И по дороге я расскажу вам о своей идее…

***

- А ведь я и не задумывалась прежде о том, как зовутся здесь эти сокровища, - с улыбкой заметила Маргарет, обеими ладонями взяв с подноса увесистый плод граната в карминно-красной кожуре. Под прохладными мраморными сводами беседки он казался на вид таким же каменным, выточенным из гранатового кристалла, но на ощупь выдавал свою живую суть, упругость и кожистую плотность своих теплых боков. – Думала о них по английской привычке: pomegranate. И лишь сейчас осознала, что это - la granada. И в самом сердце Гранады растет… - И от щедрости своего сердца Гранада одарила нас ими, - мягко рассмеялся Морелла. Он наблюдал за тем, как девушка надрезала толстую шкуру плода лезвием кинжала в двух местах. Затем испанец взял фрукт в свои руки и умело разломил, не пролив ни капли сока и не рассыпав спелые зерна винного оттенка. – Это забавное совпадение, моя леди, и даже сложно поверить в его случайность. Имя у нашего города арабское, древнее, а слово granatus латинское и ничуть не моложе. Так и сошлись они здесь – созвучные, хоть и гласят о разном. - Латиняне и греки сочли бы, что их речь здесь уместнее, если бы взглянули на вас сейчас, - в темных глазах Маргарет притаилось лукавое и теплое выражение. – Они решили бы, что сам Плутон в юном обличье пришел в этот край отдохнуть от своего царства теней. И не позабыл о плодах, которые люди ему посвятили. - Боюсь, эта мысль испугала бы их, - испанец покачал головой с усмешкой, в которой ощущался оттенок грусти. Шутка Маргарет пришлась весьма близко к истине: красивые и строгие черты маркиза действительно могли бы вдохновить кого-то из античных ваятелей. Его черные глаза нередко становились жгучими и глядели пронзительно, распущенные густые локоны отливали вороным тоном. После пышных одежд испанского посланника при эмирском дворе Морелла, возвратившийся в свой замок, предпочел гораздо более сдержанный наряд – и темный тон изысканного в своей простоте одеяния дополнял эту картину. Завершающим штрихом стал алеющий в его ладонях гранат: сейчас любой из очарованных Элладой итальянских мастеров охотно увидел бы в д‘Агвиларе модель для своей картины. - Я скажу вам больше: это сравнение и меня пугает. Олимпиец Аид не в лучшем свете остался в легендах. Он отнял у мира весну, у Деметры – дочь, а у Персефоны – волю и выбор. А я, к стыду своему, слишком хорошо его понимаю… и страшусь мысли о том, что мог натворить в своем любовном порыве. Я слишком близко подошел к грани, когда заманил вас на «Сан Антонио», - Морелла смотрел на девушку встревоженно, и в голосе его проступила тень вины. – И все же молю вас поверить… я не Аид. Я ненавидел бы себя, если бы решился на подобное. И не стал бы насилием связывать невесту, предложив эти злосчастные гранатовые зерна… - Но нет насилия там, где невеста заранее знает их силу и смысл, - Маргарет быстро протянула руку к гранату, который д‘Агвилар уже успел порывисто и нервно возвратить на поднос. Отломив пригоршню сочных зерен, она отправила их в рот, наслаждаясь их освежающим терпким вкусом. Не меньшим наслаждением для нее было видеть, как волнение изглаживается и пропадает с лица Мореллы. Этот жест предназначался его взору, чтобы согреть и успокоить до конца. В ту ночь на корабле сверкал кинжал и горели письма – и вслед за этим уже не могло идти речи о чьей-то вине или неволе. - Вы позвали меня не в подземный удел, а в мир живых, свой мир. И я принимаю ваш зов – гранатовыми ли зернами, золотыми ли кольцами, - ее ладони уже оказались в руках испанца, отвечая на прикосновение ласковым поглаживанием пальцев. Нежные огоньки в его глазах начисто стирали теперь его былое сходство с владыкой ночи: слишком много в них было земного, человеческого тепла. - Я не Аид, но вы – вы истинная Персефона. Весна моя и жизнь моя… … Их разговор тек плавно и бестревожно, когда, покинув сень беседки, они рука об руку шли по аллее вдоль каскада небольших фонтанов. За игриво журчащим потоком воды пролегала еще одна дорожка, обрамленная гвардейским строем темно-зеленых кипарисов. Обогнув их, можно было попасть в цветущий розарий – и даже на таком расстоянии в просветах между стройными стволами деревьев Маргарет могла разглядеть яркие всполохи. То были кусты, усыпанные алыми и чайными розами, бархатисто-нежными, с тонким и дивным ароматом. Только белых бликов там не было: белоснежные цветы росли гораздо дальше, в глубине розового сада. Белизны меж кипарисами девушка пока что не замечала. Но она знала, что когда разглядит ее, этот чистый цвет будет принадлежать не розам. - …И все же как мало можно доверять слухам, - продолжала Маргарет то рассуждение, с которым они и вступили на тенистую уединенную тропу. – Когда вы гостили в Англии, слуги шептались о том, что вы самый настоящий фанатик. Что христианская вера ваша не только свята, но и не допускает малейшей неосторожности и двусмысленности в словах и символах. И кто бы тогда смог поверить, что однажды мы с вами будем беседовать о языческих богах и древних верованиях? - Никто не поверил бы. И в свое время мне пришлось потрудиться для этого, - нотка горькой иронии промелькнула в тоне д‘Агвилара. – Человек с моей родословной может уцелеть лишь в том случае, если его сочтут вернейшим из сынов Церкви и подданных короля. То, как я верую, касается лишь моей души и ведомо Спасителю нашему… но для людских глаз я был вынужден выверять все до последнего слова, до малейшего жеста. А глаза эти бывают весьма цепкими, взять к примеру того же де Айалу. Но видит Бог, леди Маргарет, как я устал от этого ханжества и как счастлив рядом с вами! Ваш разум и ваша начитанность даруют мне то, что персидские мудрецы звали редчайшим из сокровищ – разговор с мудрым собеседником. С таким, который не смешает благородные легенды с богопротивной ересью… - Быть может, и персидские мудрецы страдали от того же чувства? Магометанские традиции строже наших: художники и скульпторы знают это не понаслышке… - Увы, и сопровождая эмира, я видел немало примеров тому. Страх расправы на земле куда более жестоко нависает над людскими душами, чем мысль о небесном суде. И подчас мне кажется, что я стаю на грани богохульства, но я не могу прогнать от себя одну мысль… - голос Мореллы зазвучал чуть мягче, ритмичнее, и девушка уже хорошо узнавала эту интонацию сказителя, оживляющего старинную повесть. – Вы ведь помните мои рассказы о Рабии аль-Адавии? Среди них был один, который больше всех полюбился моей матери. Повествуют о том, что однажды святая наставница шла по улицам своей родной Басры с пылающим факелом в одной руке и кувшином воды в другой. Встречавшиеся ей на пути люди были в недоумении и спрашивали: что она намерена делать, что желает этим сказать? И Рабия отвечала им так: водой я залью пламя Ада, чтобы люди не страшились мучений, огнем подожгу врата Рая, чтобы люди не стремились к награде, но любили Всевышнего лишь за то, что Он – Бог. Эти слова д‘Агвилар произносил негромко, без патетики, но тем сильнее они отдавались в сердце девушки. На какой-то миг она видела, будто наяву, силуэт женщины с горящим факелом и округлым кувшином с прохладными каплями воды на горлышке. Видела спокойные глаза, с печалью и теплом глядевшие сквозь века – и слышала в любимом голосе эхо иного, женского, не затихшего и не затерявшегося в песках столетий. - Ребенком я не понимал всей сути. Лишь позже я осознал, какое утешение черпала моя мать в этой притче. Как грела ее мысль, что не страх наказания и не рвение к похвале определяет чистоту человеческой души. За ее любовь на нее пожелала бы обрушить кару и прежняя ее вера, и новая… но то была любовь святая и светлая, и я не верю, что она была неугодна небесам. А те адские муки, которые способны устроить смертные в смертной же жизни – что ж, она их не устрашилась. - Как и вы теперь не устрашились опасности со стороны инквизиторов, - Маргарет слегка замедлила шаг, миновав вместе со своим спутником искрившийся под солнцем фонтан. – Вы истинный ее наследник. Ради меня вы защитили моего отца и других неповинных людей, и небеса видят это без сомнений! Пусть от людей это и останется скрытым, но… днем ранее я говорила с Инессой, и она принесла мне добрые вести. В городе шепчут о том, что инквизиция растеряла свой охотничий пыл, и многие могут теперь не бояться за свои жизни… - Я успел побеседовать с Инессой не далее как этим утром. Она отважна и умна, и сведениям ее можно верить: подчас никто кроме нее не рискнул бы их разведать, - кивнул Морелла, и взгляд его был серьезен. – К тому же и мне известно, что христианам в Гранаде вот-вот могут предстоять тревоги посерьезнее охоты на евреев. И речь не только о Гранаде: вся Испания сейчас подобна львице перед прыжком. Перемирие с Боабдилом хрупко, как нити паутины на ветру. Дело идет к войне, леди Маргарет, к последней войне за этот дивный край. Я молюсь о том, чтобы она была скоротечна, и кровь не лилась понапрасну, но как случится на самом деле – на то одна только воля Божья. В скором времени мы покинем этот дворец, и вновь увидим его, лишь когда Гранада станет испанской. Среди слуг многие боятся оставаться здесь: их я вывезу в Севилью, в безопасность. Есть и те, кто клялся верно оберегать этот замок в память о моей матери и ее славной семье – и встретить меня в его стенах, какой бы флаг ни реял над Альгамброй… - Да сбережет их Господь. Пусть ваши слова обернутся правдой, и эти люди встретят нас, живые и невредимые, - девушка перекрестилась, одновременно встревоженная и успокоенная. Она слышала многое и понимала, что этот час настанет: бояться ей приходилось не за себя, а за обитателей дворца, таких, как добрая Хафисе или гордая Инесса. И было огромным благом знать наверняка, что д‘Агвилар сумеет позаботиться о них даже посреди грядущей бури. - И будет так. Но пока что еще есть время, моя леди. У нас с вами есть время, здесь, где вам не нужно знать печалей и тревог. И сейчас я хочу просить вас… распорядиться этим временем мудро, если мои слова убедят вас, - он осторожно взял ее кисть в свои ладони, безраздельно получая и ее внимание. – Инквизиторы обмануты, королевский двор охвачен мыслями о готовящейся войне. Нам нужно обвенчаться, леди Маргарет, теперь, когда это меньше всего может всколыхнуть чьи-то злые намерения. Я хочу, чтобы в Севилью вы прибыли уже как моя законная жена, маркиза Морелла. Ждать одобрения короля Фердинанда я не стану: простая хитрость избавит меня от этой необходимости. Письмо к моему августейшему дядюшке будет помечено ранней датой, и на мне не будет вины за то, что по прискорбной случайности оно задержалось в пути. Ручаюсь, он простит мне своевольное нетерпение и венчание до получения ответа, - испанец улыбнулся, но улыбка эта не коснулась его взволнованных глаз. – Я знаю, как сильно вы хотели заручиться благословением вашего отца, и я кляну себя за ссору с Кастеллом. Но сейчас выжидать, пока письмо достигнет Лондона и вернется обратно… - … не нужно, и я согласна с этим! – горячо подхватила Маргарет. Нежный румянец тронул ее щеки, и эта краска была вызвана не девичьим смущением, но назревшим за последние несколько дней тяжелым волнением. Им она не делилась ни с кем, не поверяла своего беспокойства другим, пока д‘Агвилар был в отъезде, но теперь оно прорвалось наружу, больше не пережимая ей горло молчанием. - Чем скорее мы будем обвенчаны, тем лучше. И дело не в том, что подумают обо мне… но что-то иное не дает мне покоя, и я не знаю этому имени. Вас не было рядом, и мне снились недобрые, пугающие сны. Грозовые тучи шли на нас – с запада, всегда прямо с запада, и молнии распахивали землю, и белый песок кружился в вихре сплошной стеной. Я не вещая и не суеверна, но по утрам я просыпалась с этим страхом. Что-то случится, любимый, и что бы это ни было, я не хочу встретить этот миг порознь с вами. Если мы разлучимся в этот шторм, нам не выжить… - Никакому шторму нас не разлучить, моя донна, - Морелла прильнул губами к ее пальцам, надеясь отогнать жуткие мысли девушки, такой бесстрашной прежде. – Дайте мне всего два дня, и состоится свадьба, что соединит нас перед Богом и людьми. И любые испытания будут мне по силам, если я пойду на них ради вас и с вашим именем на устах. Господи, да вы побледнели… Неужели в ваших венах течет кровь еврейских провидиц или кельтских сивилл? Даже если так, разве мы с вами уже не попадали в чудовищную грозу и не выходили из нее невредимыми? - Я не знаю, чья кровь заговорила во мне, но молю святых заступников, чтобы я ошибалась, - Маргарет приникла к нему, ища спасения от своих мыслей в живом тепле его рук. – Быть может, это все глупость, и я понапрасну гадаю о том, но я так ждала вашего возвращения. Мне тревожно, Карлос… - Бояться нечего, Маргарет. Ни теперь, ни когда-либо, - ласковым поцелуем испанец коснулся ее виска. – Я не знаю, что принесет нам западный ветер, но я уверен в ином. Нет на свете такой напасти, которая одолела бы нас двоих, рука в руке. Я был готов сгинуть один, но из любого урагана мы выйдем живыми вдвоем… В его бережных объятиях Маргарет затихла, успокоенная его голосом и мерным сердцебиением. Далекий шелест и хруст древесной коры не сразу достиг ее сознания, и лишь через несколько мгновений она открыла глаза, украдкой покосившись в сторону кипарисового перелеска. За полосой переливающейся воды фонтана, за дорожкой и древесным строем, две фигуры уже стояли в укрытии тени. Одну из них заметить было бы трудно: силуэт был темен и по-солдатски умело затаился, насколько это позволяли тонкие стволы. Но рядом безмолвно застыла высокая стройная женщина в белых одеждах, и этот снежный блик среди густой зелени был наконец-то поданным сигналом. И не ответить на этот сигнал она не могла. Даже зная, какое страдание это причинит замершему вдали свидетелю, ее родному и близкому человеку, чью боль она желала бы забрать себе и перетерпеть в одиночку. Вот только был ли у нее малейший шанс избежать этого шага?.. « - Нет. Так лучше для нас обоих…» - голос Питера прозвучал в ее памяти эхом тех самых слов, что были произнесены ранним апрельским утром в английском саду. В тот день он поставил ее перед выбором, и лишь теперь она могла, не таясь, дать ему самый прямой и откровенный ответ. Горько, больно, жестоко – но так честнее всего. А иначе, - Маргарет знала это в глубине души, - она совершит куда большее зло, предав затихшую без движения женщину в изумрудной тени. Ту, которую и так слишком многие предавали, ранили и обрекали на новые беды. Которой она обещала помочь – и никогда не простила бы себе нарушенной клятвы. Все будет хорошо, Инесса. Белоликой дамы больше нет - сейчас я заслужу иное имя… Все оказалось так просто – и никакого актерского дара ей не требовалось в тот миг. Достаточно было заставить себя позабыть о чужих глазах, о любых зрителях. Вообразить, что мир сомкнулся до райского сада, и в этом саду она с Мореллой наедине. Ее пальцы мягко прочертили по щеке испанца, по теплому виску, а затем зарылись в согретые солнцем кудри. Какое-то мгновение нежный взгляд девушки был устремлен на маркиза, завороженного и вспыхнувшего от ее ласкающего прикосновения. Затем она подалась вперед, повторяя его зеркальное движение и встречая его в долгом чувственном поцелуе. В те секунды она не желала помнить и не помнила ни о чем другом. Морелла дарил ей этот миг забвения – устами, отзывающимися ее порыву, ладонями, бережно льнущими к ее плечам. Ласковые пальцы гладили шелковистые волны ее каштановых волос, а на губах таял вкус гранатовых зерен, и все остальное теряло свой смысл и вес. Так было, когда разомкнулись их губы, когда влюбленные не спешили отстраниться друг от друга – лицом к лицу, соприкасаясь носами подобно паре ласкающихся диких кошек. Так было в тиши и спокойствии, которые нарушил резкий звук – далекий треск, с которым что-то было грубо искорежено и сломано. Он заставил встрепенуться обоих – и причина его вмиг стала ясна им, наделенным зоркими внимательными глазами. Нижняя ветка одного из кипарисов, толстая и крепкая, висела под неестественным углом, белея торчащими наружу острыми щепами. Недюжинная сила обрушилась на нее, и последствия этой атаки мучительно напоминали вид раздробленной кости, жуткой незаживающей раны. Человеческая фигура стремительно удалялась оттуда, теряясь среди высоких цветущих кустов. Легкий и быстрый силуэт в белом промелькнул следом – и еще успел отразиться в глазах д‘Агвилара, устремленных теперь на Маргарет с тихим вопросом. - Так было нужно, - выдохнула та, и неподдельное счастье в ее чертах было затенено теперь иным чувством. – Для Инессы. Ведь появившись здесь… я задолжала ей это. - Мы оба задолжали, - эхом откликнулся Морелла. Безмолвно понимая ее, приобнимая и оставаясь все так же близко, он вновь взглянул в ту же сторону, что и девушка. И хотя в розарии уже не было ни души, две пары черных глаз еще были обращены туда – к раненому дереву, к тенистому укрытию, к той мысли, которая незримо коснулась обоих. Не одной Рабии суждено было идти с факелом и кувшином. И порой чьи-то сожженные мечты о рае – это цена за то, чтобы угасить для другой адское пламя.