Ветер в крылья

Сентябрь, 1693 год. Андалусия. Изображенный на портрете мужчина казался не просто живым – присутствующим. В просторном зале, протяженностью своей походившем на галерею, разливался мягкий осенний свет, и рыцарь на холсте словно был готов неспешно шагнуть вперед, подставляя лицо рассеянным лучам солнца. В том, что это был именно рыцарь, сомнений не возникало хотя бы потому, что облачен он был в искусно выкованные доспехи вороненой стали. Тончайшая чеканка и сложнейший вьющийся узор золотой насечки на металлических пластинах превращали эти латы в произведение ювелирного искусства – и свидетельствовали о пристрастности художника к деталям, которые были выписаны самым тщательным образом. Такой доспех полагался для парадного портрета знатного человека прошлых столетий – и вряд ли хоть единожды защищал своего владельца в бою. Раззолоченная сталь, украшенная драгоценными камнями крестообразная рукоять меча, висевшего в ножнах на поясе вельможи – все это предназначалось для взгляда и для запечатления в веках, не для испытания настоящим сражением. Но эти размышления переставали иметь значение, стоило приглядеться к самому обладателю доспехов, чья внешность и выражение лица надолго западали в память. Высокий, прекрасно сложенный, он отличался редкой красотой: пышное облачение, в котором было принято изображать испанских аристократов, не казалось на нем дорогой мишурой, становясь скорее чем-то естественным и гармоничным. Ему, вероятно, было около тридцати пяти лет – точнее нельзя было судить по строгому смуглому лицу в обрамлении густых черных кудрей. Черты этого лица были правильны, хоть и слегка резковаты, и властное спокойствие уверенно читалось в них. Нетрудно было представить, каким обаятельным становился его облик, когда на четко очерченных губах появлялась теплая улыбка – и в то же время пронзительный взгляд его черных глаз выдавал сурового и опытного воина. Его царственный вид, поза, одеяние – все было выполнено по канонам и заветам живописцев прежней эпохи, и все-таки отличалось от многочисленных портретов королей и придворных, словно бы лишенных жизни в холодном великолепии картины. Изображенный на этом полотне рыцарь дышал жизнью. Смотрел прямо, испытующе, будто мерил своим орлиным взглядом прибывшего в его обитель и задавал безмолвный строгий вопрос, который не позволит оставить без ответа. Два человека, неспешно вошедших в зал, уже не первую минуту стояли возле картин, со вкусом подобранных для украшения изящно обставленной галереи. Портрет рыцаря приковал к себе особое внимание гостя: замерший в паре шагов от картины, тот пристально рассматривал старинный холст с возрастающим интересом. Его темно-синие глаза, чей сапфировый блеск был особенно ярок на загорелом худощавом лице, остро выхватывали многочисленные детали полотна. Взгляд его устремлялся к ордену на груди рыцаря, к щиту, на котором коронованный черный орел держал в лапах алый плод граната, – и неизменно возвращался к лицу нарисованного воина, зеркально отражая его задумчивость и серьезность. - Вы, друг мой, ко всему прочему еще и тонкий знаток живописи? – с мягкой усмешкой в голосе поинтересовался его спутник, нарушая долгое затишье в их беседе. – Я бы, признаться, этому не удивился при ваших бессчетных талантах… - Лестное предположение, мой капитан, и все же ошибочное. Увы, на сей раз мне причитается лишь скромная роль любопытного невежды, - в тон ему отозвался синеглазый гость. Непринужденная и теплая расслабленность их разговора разом выдавала многое: и давнее знакомство, и бестревожное доверие тех, кто не ждет друг от друга подвоха. Визитер и хозяин дома держались на равных – к этому, казалось, располагала каждая их черта. Схожие по своим манерам, они и внешне смотрелись ровней, элегантно одетые в темный бархат и серебро, с осанкой военных и грацией аристократов. Сложно было гадать об их возрасте: подтянутые и стройные, они были в расцвете сил и здоровья, и смолянисто-черные локоны обоих не знали прикосновения седины. Каждому явно было ощутимо за тридцать, но за этим рубежом время словно отступилось от них, не покушаясь до поры – обоим повезло принадлежать к тому редкому типу людей, который и в зрелые годы неизменно привлекает восторженные взгляды. - Я не большой знаток подобного искусства, и хоть убейте, не отличу работы Микеланджело от да Винчи, - продолжал гость с легкой иронией в прищуре синих глаз. – Но этот портрет действительно меня интригует. Мне доводилось раньше видеть парадные изображения, но прежде я не встречал в них такой живости. Его написал настоящий мастер, если даже строгими требованиями правил эта живая искра не была задушена… Насколько старинная эта картина? - Ей вскоре исполнится двести лет. И это можно сказать совершенно точно, поскольку ее создание тесно связано с событиями, менявшими ход истории, - в точеных чертах обаятельного лица хозяина неприкрыто проступала гордость. – Этот рыцарь в свое время был одним из самых сиятельных грандов Испании, в чьих жилах текла королевская кровь. Перед вами не кто иной, как дон Карлос д'Агвилар, маркиз Морелла, сын принца Карлоса Вианского и внук Хуана II, короля арагонского. - Внебрачный сын, я полагаю? – деликатный тон, которым был задан вопрос, заведомо не таил в себе оскорбления. – В ином случае речь шла бы о принце, а не о маркизе, и корона на гербе имела бы другую форму… - И портрет его висел бы не в нашем фамильном имении, а в самом Эскуриале, - кивнул темноглазый испанец, и в полуулыбке его странным образом смешались шутливость и грусть. – Вы правы: его происхождение не давало права наследовать корону и титул. И тем не менее, он был прямым потомком королей. В скрижали испанской истории он вписал свое имя твердой рукой, прославившись в последних боях Реконкисты. Когда эмир Боабдил сдал Гранаду и собственноручно передал их католическим величествам ключи от Альгамбры, маркиз Морелла был там, у стен города. Это был блестящий полководец и дипломат, который впоследствии правил в Гранаде от имени их величеств Фердинанда и Изабеллы. До конца жизни он был почти королем в тех землях, которые очень хорошо знал: его мать была гранадской принцессой, и мавританское население завоеванной страны приняло его охотнее, чем любого другого губернатора. Судя по сохранившимся записям, под его руководством Гранада процветала. И даже сейчас, два века спустя, семья Морелла – пожалуй, самая знатная и уважаемая из гранадских фамилий… - Теперь вы заинтриговали меня еще больше, друг мой, - внимательно слушавший визитер переводил пытливый взгляд с нарисованного лика маркиза на живое лицо рассказчика. Неуловимое сходство, затененное и неявное поначалу, все отчетливее раскрывалось ему теперь в изящных линиях скул, в горбинке на носу, в очертаниях и форме полуночно-черных глаз, и тем самым пробуждало новое любопытство. – Я-то всегда считал, что истоки вашей семьи искать нужно на севере Испании, да и вы сами говорили, помнится, что ваша фамилия – старинная кастильская. И вместе с тем меня не покидает ощущение, что этот гранадский гранд… - … неспроста угодил на почетное место в семейной обители? – негромко рассмеялся испанец в ответ. – Вы правы и в том, и в другом, сеньор доктор. Корни отцовской семьи уходят на север: Кастилия и Леон помнят их. Вслед за ними и я зовусь кастильским грандом, пусть и родился здесь, в Андалусии, и о моем брате можно сказать то же самое. Но наша покойная мать, донья Летисия, была уроженкой Гранады и старшей сестрой ныне здравствующего маркиза Морелла. Дон Карлос д’Агвилар – мой далекий предок по ее линии. - И вы хотите сказать, что меня угораздило связаться с особой королевских кровей? – искры веселья в синих глазах сводили на нет всю серьезность тона этого вопроса. – Нет, я, конечно, помнил ваши слова об арагонской династии, но, каюсь, принял их за шутку! Вы все еще уверены, о высокородный дон, что привечать бандита и еретика в вашем фамильном имении – это соответствует королевской чести? - А вы разве были полны сомнений, принимая заносчивого испанского налетчика в приличном английском доме? – парировал тот лукаво. – И мало того что принимая, так еще и всеми силами оберегая от вашего невыносимо отвратительного климата… - Так кто-то же должен был озаботиться тем, чтобы ваша дипломатическая поездка не закончилась воспалением легких. И потом, ваши родные попросту прикончили бы меня, окажись вы хоть слегка нездоровы после этой авантюры! – фыркнул гость, качая головой и вспоминая некоторые недобрые взгляды с не слишком лестными оборотами речи. – Будем честны: прошло не так много времени с того момента, когда они вообще отказались от идеи учинить мне кровопускание. А сочтут, что вы из-за меня пострадали – и пиши пропало, без всякой инквизиции устроят аутодафе… - Ну, до этого, по счастью, далеко. В конце концов, вы же сдержали слово: год на исходе, новой осенью вы сопроводили меня в Кадис. Вернули целого-невредимого, так что каяться вам не в чем, - довольная улыбка, сопровождавшая эти слова, была искренней и теплой. – Вы приносите исцеление, а не болезнь. В этом нет сомнений после стольких лет… - Иными словами, я заслужил смерть в глазах вашей семьи, но пока я для вас целебен, на все остальное глаза закрывают, - ирония в голосе синеглазого гостя была такого свойства, что выдавала нацеленность на него самого. – Все-таки вам фантастически повезло с близкими, друг мой. Не представляю, насколько же сильна их любовь к вам, раз они согласны примириться с фактом моего существования. И не стану лгать: я несколько спокойнее принял ваше приглашение, зная, что сейчас они в отъезде. Хотя, подозреваю, они о ваших намерениях были осведомлены… - А я подозреваю, что вас не испугала бы и перспектива новой встречи, - несерьезно пожал плечами хозяин дома, которого явно согрело напоминание о родных. – Поделюсь еще более страшным подозрением: вас, ирландского беса, в принципе невозможно испугать, и на этот счет старые слухи не врали. - Не зарекайтесь, сеньор капитан! Я все еще не решил, опасаться ли мне вашей королевской родословной, - на сей раз засмеялся ирландец, и не без доли облегчения. – К слову об этом: а почему портрет вашего славного предка не остался у семьи Морелла? Ведь если я правильно вас понял, изображение прижизненное? В таком случае его ценность должна быть огромна… - Две картины из фамильного замка были настолько дороги моей матери, что в итоге последовали за ней в наше гнездо. Было условлено, что если у доньи Летисии не останется прямых потомков, они будут подобающим образом возвращены в Гранаду, - объяснил испанец, чей цветущий вид был красноречивым доказательством того, что новый переезд старинным полотнам не грозил. – А портрет в самом деле был выполнен при жизни маркиза, в первый год его правления в Гранаде. Точнее говоря, портреты: вторая картина принадлежит кисти того же художника и написана в тот же год. На ней изображена супруга маркиза, донья Маргарет. В своем роде не менее легендарная личность, и след по себе в памяти людей эта дама оставила яркий… - Леди действительно нерядовая… - протянул его собеседник, продвинувшись на пару шагов и устремив теперь все свое внимание на парный портрет. С холста на него глядела женщина невероятной красоты, и что-то подсказывало ему, что мастер вряд ли приукрасил оригинал. В случае с маркизом точность изображения была такова, что фамильное сходство с наследником читалось и спустя два века – так что, вероятно, и благородная маркиза Морелла была отражена на картине правдиво. Слово «благородная», промелькнувшее в его мыслях, не было и в малой степени окрашено иронией. Это впечатление возникало и крепло при взгляде на молодую женщину, которую искусство художника сберегло сквозь многие десятилетия. Темно-алый бархат ее платья составлял изумительный контраст с белизной ее хрупких кистей и нежного лица. Ткань изысканно оттеняла светлую кожу: края рукавов на запястьях и высокого воротника на шее становились особенно отчетливой границей, на которой играло соприкосновение цвета. Густые волны каштановых волос довершали эту роскошную картину, ниспадая из-под тончайшей золотой сетки, которой они были увенчаны. В их обрамлении прекрасное лицо дамы казалось едва ли не жемчужно-белым, и в то же время чудесным образом не становилось болезненно-бледным: краски жизни играли на нем, лишь подчеркивая его весенне-свежую прелесть. Тонкие черты ее дышали спокойствием, далеким от кротости – то был скорее покой решительного и властного человека в благодатный и умиротворенный час. Это волевое выражение смягчалось взглядом ее больших черных глаз – теплым, приветливым, согревающим. Она смотрела так, словно узнавала пришедшего к ней человека и без труда могла заглянуть ему в душу – бережно, не ранив и не причинив страдания. - Нерядовая в такой мере, что за благоденствие Гранады хроники в равной степени благодарят и дона Карлоса, и ее. Если вспомните, у правившей в те годы королевской четы был отчасти схожий девиз. Tanto monta, monta tanto, Isabel como Fernando… - изящным жестом загорелая кисть гранда рассекла воздух, словно выхватывая из него припоминаемые слова. – Про такую солидарность los Reyes Católicos ходят противоречивые слухи и толки, как бывает всегда, если речь идет о венценосных особах. Но что касается доньи Маргарет, то нет повода сомневаться: она действительно многое сделала для города и была мудрой союзницей маркизу. И к слову о девизах – приходит на память обрывок сонета, который был написан ею и сохранился в гравировке среди сокровищ гранадского дворца: … Я с вами. И куда б ни завели Дороги, ветры, корабли и кони, Мы неразрывны – так душа велит. Ведь зернами граната на ладони Самой природой мы обручены, Как солнца луч и первый день весны… - Персефона? Зернами граната, стало быть… - Скорее всего, да. Персефона, воплощенная весна, возвращение жизни. И мнится мне, она бы по достоинству оценила вашу страсть к античным мифам… - Если и не божество, то королева, - тихо и неожиданно для самого себя произнес синеглазый гость. Стоявший рядом с ним испанец отозвался точно так же негромко, словно оба они не желали потревожить своими голосами невесомый туман приоткрывшегося им прошлого: - Истинная королева. И могла бы ею стать… но судьба распорядилась иначе. Дон Карлос не стал оспаривать права Фердинанда и тем самым подвергать Испанию риску междоусобной войны. Как раз тогда, когда мавританскому владычеству в этих землях настал конец, полный и бесповоротный… - он вздохнул едва уловимо, и невозможно было с уверенностью сказать, что таилось за его словами: сожаление ли, гордость или благодарность. – Донья Маргарет никогда не называлась королевой, но Севильской орлицей ее звали в народе до конца ее дней. И кажется, имя это произносилось со всеобщей любовью – такой, которая редко следует и за высочайшим титулом. - И откуда же родилась такая любовь и такое прозвание? – быстрый взгляд ирландца, пробежавший по обеим картинам, выдавал и скорость его мысли, давшей ему половину ответа на заданный вопрос. – Допустим, орлицей ее сделали д’Агвилар и герб, но какая история лежит за всем остальным? - История, достойная баллад, - задумчивая улыбка на губах испанца была полна предвкушения. – Эта семейная легенда одновременно стала и мотивом для многих песен, и отголоски их можно найти до сих пор. Дело в том, что донья Маргарет родилась на свет в Англии – и там же ее встретил дон Карлос, будучи дипломатом в Лондоне. Они полюбили друг друга, и девушка бежала с ним против воли своей семьи. Говорят, что брат ее, горячо любивший сестру и ненавидевший испанцев, бросился за ней в погоню. Он прибыл в Испанию и сумел добиться расположения их католических величеств, был посвящен ими в рыцари ордена Сант-Яго, а затем вызвал маркиза Морелла на смертный бой в Севилье. Турнир происходил в присутствии короля Фердинанда и королевы Изабеллы, и должен был идти до кровавого финала, без пощады для побежденного. - Однако, что за интересные отношения у вашей семьи с Англией, - не сдержался от саркастической ремарки его внимательный слушатель. – Есть вещи, что с веками неизменны? Что ж, судя по всему, дон Карлос в этом поединке уцелел… - Судя по всему, рыцари стоили друг друга. Они сражались конными и пешими, сначала копьями, затем клинками, и ни один не уступал второму. И вот, когда судьбоносный удар вот-вот мог быть нанесен… - рассказчик вкрадчиво понизил тон, искусно будоража чужой интерес, - вот именно в этот миг на арену вылетела прекрасная маркиза. Ринулась с высоты, с трибуны амфитеатра, и бросилась между мужем и братом, прямо под удары мечей! И свершилось чудо, друг мой, истинное Божье чудо на глазах у всей Севильи. Клинки не оставили на ней ран, хотя она была совершенно беззащитна, – отскочили от ее ладоней, точно от самой крепкой стали. Она осталась цела и невредима, а потрясенный король тут же остановил бой. Воля Господа в этот миг была ясна всем, кто видел Его знак. Рыцари примирились прямо на арене, а бесстрашная донья Маргарет с тех пор стала зваться Севильской орлицей за свой благословленный небесами полет. - Испанские легенды… - чуть заметная улыбка ирландца была беззлобна, лишена ехидства. – Поэтично и красиво, но вы всерьез верите в это, мой капитан? В неуязвимость живого тела под лезвиями клинков? Нам с вами, помилуйте, есть о чем здесь судить, при том, сколько шрамов на каждом из нас. Пройдя сквозь столько сражений, вы все еще способны поверить в такое? - Со мной случались вещи, в которые я не поверил бы прежде. И если человек может воскреснуть из ада, а душа возродиться из безумия, если мы с вами стоим здесь живые рука об руку… так ли невероятна история маркизы Морелла? – за видимым спокойствием этих слов скрывалось глубокое чувство, вспыхнувшее и в бархатисто-черных глазах. – У этого чуда найдется не меньше двенадцати тысяч свидетелей, включая августейшую чету и их приближенных. Оно сохранилось во множестве мемуаров, его упоминали в письмах, а народ Севильи годами пел о нем на городских улицах. Дым без огня, скажете? - Я закоренелый циник и невыносимый скептик, уж простите меня. В свое оправдание скажу только, что многие врачи страдают этим недугом, - полушутливо, полусерьезно заявил синеглазый. – Но ради вас я готов побыть романтиком в кои-то веки. Пусть так: вашу семью с давних пор оберегают небеса, и если для спасения нужно чудо, то Господь и на чудо не поскупится. Ей-богу, мне самому спокойнее жить с верой в это. Слишком уж часто в вашей фамильной истории кому-то приходится бросаться между дорогими людьми и разнимать их, чтобы друг друга не поубивали… - Слишком часто, - старая печаль и тень давней боли на миг промелькнули на худощавом оливковом лице гранда. – Правда ваша: слишком… и это не то наследие, которое хочется принять или передать через века. Такого не пожелаешь и злейшему врагу. И слишком хорошо понимаешь, с каким отчаянием бросаются на арену, на верную смерть от мечей… - Но до смерти дело не дошло. Божьим ли промыслом, человеческими силами, мы не узнаем, и это не так уж важно, - мягко отозвался врач. – Мне кажется, самое главное здесь в ином: и маркиз, и этот английский рыцарь отказались сражаться, когда она встала между ними. Когда кем-то дорожат больше, чем своей оскорбленной гордостью и честью, когда кого-то любят превыше любой ненависти – наступает черед чудесам. Настоящим чудесам Господним, и для этого не нужно неуязвимости под клинками на глазах у толпы, не надо говорящих кустов в огне или превращенного в розы хлеба, понимаете? Все это и на десятую долю не так явно гласит о милосердии Бога, как милосердие человека. Обычного грешного человека, способного вдруг отказаться от вражды и мести ради блага другого. - Вы столь неутомимый певец гуманности, и при этом еще пытаетесь зваться циником? – усмехнулся испанец, и все же не пытался скрыть, что слова эти тронули его за живое. Ответа вслух не требовалось: в тишине, последовавшей за этим, каждый из них понимал, о чем вспоминает второй. Это молчание не отгораживало их друг от друга – те мысли, которые охватили обоих, просто не нуждались в произнесении. Так давние спутники стоят плечом к плечу, обернувшись на пройденную дорогу, на изведанные места, где едва-едва успели отзвучать их шаги – а рассказам о том звучать еще рано. - Хотел бы я знать, чем донье Летисии были так дороги именно эти портреты из всего, что окружало ее в фамильном замке, - наконец, развеял безмолвие наследник старинной семьи. – Некому было ответить на мой вопрос, когда я достаточно повзрослел, чтобы его задать. Но в этих картинах и правда есть что-то особое. Я смотрю на них и всякий раз думаю: эти люди жили на изломе эпох. Они позировали художнику в те самые дни, когда Христофор Колумб отплывал из Палос-де-ла-Фронтера, и три каравеллы шли на запад, в неизведанное. Мир раскрылся, разделился на Старый и Новый Свет – и никто еще не знал об этом в тот самый год, стоя на пороге великой эры. Они видели рассвет Золотого века Испании, эти счастливцы, даже не осознававшие своего счастья до конца. И ни единой минуты в жизни своей не терзались тревогой, даже самой призрачной, что однажды станет возможно хотя бы помыслить о закате… - И это пример, которому стоит последовать, - добавил ирландец, когда спутник его в задумчивости отвернулся от портретов и медленно двинулся к высокому окну галереи. - Две сотни лет назад переменилось лицо мира, но разве оно неизменно теперь? Или эти перемены сплошь к худшему? Так мог бы думать недалекий человек, ну а нам с вами не пристало. За эти два века люди чему-то да научились. Больше знают и понимают, лучше лечат, совершают открытия, которые и не приснились бы предшественникам. Да, Тордесильясский договор решил не все вопросы, а в Новом Свете из года в год творится та же чертовщина, что и в Старом… и наверное, я не сумею подобрать утешительные слова, если речь идет об интересах стран и флагов. Но просто по-человечески – думаю, нам незачем завидовать вашим королевским предкам. В конце концов, кто может поручиться, что и мы не стоим на таком же изломе эпох, сами о том не зная? - Я не поручился бы точно, - оттенок грусти понемногу изгладился с лица испанца, прислушивавшегося к этой речи. Пусть слова могли быть выбраны неумело, тон был честным и ободряющим, и одно это стоило немало. – Предсказать новый век перемен? Это нам-то, когда у нас давно уже не выходит предвидеть собственное будущее на год вперед… - он засмеялся отрывисто и тихо, и все же было видно, что от этой мысли у него стало легче на сердце. – Хочется верить вам и надеяться, что и мы живем в преддверии великих времен – даже если и не успеем этого понять. - Терпение, мой капитан. Каких-нибудь сто-двести лет спустя наследники станут философски беседовать уже возле вашего портрета, - искорки юмора мерцали в синеве внимательных глаз северного гостя. – Надели меня Господь талантом художника, я бы им оставил загадку, над которой можно всласть поломать голову. Изобразил бы вас вот так, как вижу сейчас – и заставил бы всех гадать, о чем вы здесь раздумываете. - Боюсь представить, что вы усмотрели в моем лице, - полуулыбка гранда была лукавой, взгляд окончательно оживился и потеплел. Стоя у распахнутого настежь окна, он оказался в полосе рассеянного сентябрьского света, щадящего зрение и невесомой золотистой дымкой льнущего к коже, к волнистым прядям длинных волос. Их черный цвет обретал причудливый каштановый оттенок из-за игры освещения, становясь чем-то средним между тонами на двух картинах, ненамеренной шуткой случая. – Может, кто-то и стал бы гадать… а вам я могу сказать и напрямую. Я думаю о ваших словах и понимаю: прямо в эту минуту мне не так уж важны эти самые перемены. Наверное, мир еще не раз и не два перевернется и встанет на место – особенно если измерять веками. Но сегодня он вскинуться на дыбы не намерен – и кажется, меня это устраивает. Кажется, сейчас мне в нем хорошо. - И это лучшее, что можно прочесть на портрете, - мирно отозвался ирландец, довольный искренностью в голосе собеседника. – Вот это воистину стоит того, чтобы остаться на холсте и в истории. А все остальное развеют время и ветер… Он обвел прощальным взглядом обе картины, учтиво встречая спокойный и ласковый взгляд дамы. В ответ на суровый вопрос в строгих чертах маркиза он, помедлив, едва заметно кивнул, словно давая твердое и нерушимое обещание. И только после этого развернулся, оставив за спиной легенды и предания золотой испанской эпохи – чтобы мягким шагом двинуться навстречу настоящему дню, своему спутнику и льющемуся в окно теплому дыханию ветра. Согретая солнцем, перемешавшая запах моря и листвы, за окном в свои права вступала андалусская осень на исходе семнадцатого века. Кажется, сейчас этого и впрямь было достаточно.