***
На лице Николая в полутьме пляшет худая тень от одинокого огонька дряхлой лампадки. Ему нет нужды представляться или здороваться с хозяином дома — в их отношениях нет места напускной вежливости. Пётр похож на лисёнка — хитрого и изворотливого на земле и в то же время зажатого, напуганного в «клетке». Революционер сидит на старой койке спиной к свету, а потому, подняв глаза вслед поздно пришедшему гостю, зажмурился, чувствуя, как неяркий огонёк режет глаза в темноте комнаты. И во тьме, которая была внутри него. Но если помещение озаряют солнечные лучи с каждым рассветом, то в душу уже не попадает никакой свет. Немного настороженный взгляд Верховенского сначала падает на левое запястье гостя — умело забинтовано и прикрыто за рукавом рубахи. Ставрогин заботится о себе: наматывает бинты (и это достаточно заметно), несмотря на то, что у него, прям как у Пьера, раны уже затянулись корочкой. А через неделю будут и шрамы. Но у одного из мужчин лишь на запястье, а у другого помимо руки ещё и сердце раскромсано. Пётр на секунду встречается с Николаем взглядами — в его глазах холодная сталь и голубое, солёное море слёз. Но этого не видно, ведь наблюдатель бился о прибрежные скалы, и, похоже, насмерть. Верховенский глух теперь для Ставрогина — пускай хоть руки ему целует и в своей ничего не стоящей верности клянётся. Да, он предан своему Богу, отдан ему всецело, но его Бог согрешил — значит, и вера теперь грешна. Да, сердце раньше трепетало безумно, но теперь оно лишь глухо, сдавленно даёт о себе знать. Николаю здесь не рады, но он, прежде сняв свой плащ и свернув его пополам, уселся подле революционера. Они вновь встречаются взорами, но теперь же надолго, будто каждый из них боялся разорвать этот контакт первым. Ставрогин ничего не видит. Не может прочитать его или понять как раньше. Все черты лица Пьера будто заострились, а очи и вовсе потемнели, хотя должны были быть лучезарно-голубыми при свете огня. Гость внутренне съёживается, внешне не показывая этого — гордость не позволяет, даже если всё это загонит в замкнутый круг. Верховенский возвращает ему «долг» с «наценкой» от себя. Теперь он взглядом и режущим слух молчанием втыкает в мужчину ножи и копья, а затем опустошает свой «запас» оружия, доставая их из его спины. Теперь он топит его, отдавливая пальцы Николая своей туфлёй. Ставрогин стелется под него, глотая горькое унижение — берёт его ладонь в свою, крепко сжимая её. Чужая ладонь тепла для Петра, даже горяча, но это тепло — фальшиво, как и сам гость. Сам Николай-то и есть крепкий карточный домик, карты коего далеко не игральные. Если и можно было бы одним дуновением ветра разрушить его, то, скорее всего, ветер бы понёс за собой картонные стены с выведенными белым по чёрному чертами его отвратного характера. Эгоизм, алчность, гордыня — перечислять можно до бесконечности, а по итогу выйдет список смертных грехов. Ни пунктом меньше, ни пунктом больше. Верховенскому всё равно — повис внутри замок, и теперь мужчина холоден, словно айсберг. Всё равно. Он потом тотчас же исполосует руки, ноги и плечи, лишь зная, что он страдает. Ему эта боль побоку — всю жизнь терпел и сейчас потерпит. Пётр не изнежен, ему чужда царская неприкосновенность. Они поменялись ролями в дешёвой постановке старого театра: теперь революционеру боязливо целуют руки, хоть и с жёлчным, явным лицемерием в глазах. Пьер не отнимает руки. Эти поцелуи походят на лёгкие касания холодной иглы к нежной коже — слегка покалывает, но всё же есть неприятный осадок. На секунду губы мужчины искривились в усмешке, полной грешного превосходства и глупой гордыни, но, как только Ставрогин поднял глаза, улыбка мигом исчезла. Чуть ли не через силу мужчина заставил себя не улыбаться при нём, хотя очень хотелось. Николай выпрямляет спину и пододвигается. Раньше революционер, может, и отсел бы, показывая явный страх и тем самым теша чужое самолюбие, но не сегодня. И никогда впредь. Было видно — что-то слишком унизительное, но, видимо, необходимое крутится у него на языке. Он впервые боится подать голос. Это Верховенскому не в новинку: такие простые слова — «извините меня, простите»; их даже дети малые умеют говорить. Все, но не Николай Ставрогин. Естественно, революционер продолжит давить своим безмолвием, смотреть в чужие очи, и при этом смотреть ужасно отстранённо. Николай не решается — слишком низко и грязно для него извиняться, да ещё и на ухо, пошлым шёпотом. Вместо этого он медленно зарывается рукой в чужие волосы, чуть ероша их. Сначала Пётр переводит свой взгляд с мутного окна на ненавистное лицо гостя, а потом уже и поворачивает саму голову, с ледяным самообладанием кладя свою ладонь поверх чужой. Руки чесались сжать чужую ладонь до хруста; мгновенно, яростно отвесить пощёчину, оставить ответный, неизгладимый след на нём, на его лице, червивом сердце, и брезгливо «откинуть» чужую руку. Но Верховенский лишь убирает ладонь Ставрогина, на секунду как-то непроизвольно сильно сжав её. Он — недотрога; высокомерно смотрит сверху вниз, даже являясь меньше ростом. Он — революционер, крутит на пальце золотую, обрызганную кровью корону, закинув ногу на ногу. И никакой Царевич ему не указ, даже если он и был бы. Перед ним теперь лишь сидящий, робко целующий раненные запястья ком атеистического безрассудства, именуемый Николаем. Его губы сухи, обветрены и покусаны, а потому каждое касание, каждый поцелуй доставляет лишь боль. Ставрогин аккуратно водит пальцем по выступающей голубой венке. Щекотно. Каждый приятный отклик, зарождающийся в тот момент внутри, Верховенский отчаянно гасил, тушил ненавистно, не давая и шанса искре разгореться пожаром. Пётр не видит лица Николая — лишь тёмную макушку, зато кожей и порами чувствует каждый его неровный выдох и вдох. Они одновременно близки и одновременно далеки друг от друга — Ставрогин целует чужие руки, на лице выдерживая благоговеющую мину, а в душе тысячный раз проклинает Верховенского. Всё почти идентично, и эта схожесть пугает в своей наготе. Пётр больше не верит в этого Бога. В Бога, который подобострастно целует грешнику руки, с таким упоением. И даже это делая слишком фальшиво и пошло. Все касания Николая — чистая пошлость, уже не скрываемая им. Всё это — ритуал, долг, но не извинение, не любовь.Часть 1
14 марта 2020 г. в 22:38
Алые, свежие, а порой идущие накрест друг другу порезы красовались на запястье Ставрогина. Их не счесть — что у одного, что у другого мужчины за парой глубоких ран скрывалось множество несильных, едва видных светло-розовых полос. Будто Пётр боялся ранить себя, пусть такое уже и случалось с ним — не по его вине. В этот раз, однако, он сам приложил к тому руку. Верховенский не художник, но рисовать на грязном полотне собственной души теперь ещё и своей кровью у него хорошо получалось.
Тёплая вода льётся по рукам Пьера; из новых ран капельками сочится кровь. Острый, маленький нож, который мужчина хранил в сапоге на всякий случай наконец пригодился в неравной, уже проигранной войне со своими же чувствами. Неправильными, невзаимными и отвергнутыми чувствами. Их уже не загасить, как мокрыми пальцами слабый, колышущийся огонёк.
До сих пор ощутимы холодные касания острого лезвия на коже и чувствуется этот холодный жар — жжение. Словно кто-то бросил ему в каждый порез по спичке с голубым огнём. По красным и горячим щекам струились не менее тёплые слёзы. Вокруг, в ванной, было горячо. А внутри стелилась чужая холодность — брошенный в лицо осколок чужой души. Ведь он был не его. Его холод — не ранит и не тревожит.
Верховенский вредил себе не с желанием насолить или же отомстить, нет. В те минуты он совсем не размышлял о Николае и их связи. А даже если бы и думал — не остановился бы. Ему всё равно на Ставрогина и на его дальнейшее появление в свете с распоротым запястьем. У кукол нет воли, но у него она будет. Тем не менее, даже когда он, сидя в тёплой ванне, в очередной раз прицеливался — примерял будущий шрам себе поперёк синей венки, то представлял Николая. А в памяти всё прокручивалась его злосчастная реплика, так издевательски сказанная по слогам ему на ухо.
«Я не люблю вас».
Ставрогин его не любит. Вмиг какой-то валун размером с Солнце заслонил Петру весь свет. Бог всех прощает и ко всем милостив, но не к нему. Кто-то жаждет счастья на небе, а он всего лишь просит своего Бога вымолвить три слова на земле. И пускай они будут самыми лживыми — он всё равно обрадуется им. Верховенский — ребёнок, просьбу которого не удовлетворили. Дитя, которое заперевшись, уйдя в тёмный угол или сидя под закрытой дверью, начинает истошно реветь и просить дальше. Изводить, любя всем своим маленьким детским сердцем. Он — его ребёнок, брошенный на произвол судьбы слишком рано. Николай плохой отец, даже слишком.
У Пьера есть душа, и от её истошного вопля уже болят уши. Она в пулях, прокламациях, револьверах, а теперь её ещё и видно через эти чёртовы порезы. Хотелось верить в то, что это не его рук дело. Верховенский смотрит в зеркало и всё ему кажется разбитым и ужасным. Взгляд скользит по обнажённым плечам и ключицам, и даже они становятся ему отвратными. Падающие на щёки капли с мокрых волос раздражают его — он ненавистно, с резкостью в движениях стирает их ладонями, специально оттягивая кожу.
Двое мужчин — две чётких линии, среди которых Эркель третий луч поперёк. Оба грязны, казалось, с пелёнок, и сплетены одной нитью дважды. А Эркель же здесь лишь заблудшей душой. Он — странник с губительным интересом, луч не только какой-то делящей линией, но и своей «природой». Уже вспыхнул — и уже чувством не к тому человеку.
Светлая голова появляется в дверном проёме, и Эркель видит уже поспешно облачившегося в свою привычную одежду хозяина жилища. Рубашка прилипает к мокрой груди, как и штанины, а на левом рукаве виднеются красные пятна от впитывающейся в ткань крови, что ни капли не смущало революционера. Эркель плохо скрывает свои эмоции и, похоже, даже не считает нужным делать это; у мужчины на душе груз чуть полегче, чем у Петра, и это единственное, чем они схожи. Гость не может отвести обеспокоенного взгляда от чужого запястья, но самому же Верховенскому всё равно на это. Тогда он готов был заглушить боль любым способом, а то, что именно неравнодушный к нему офицер попался под руку — чистая воля случая.
Кому-то другому, может, и виднее, но сегодня Пьер предпочёл не Ставрогина — ему хватит и такого же распоротого запястья. Верховенскому нечего терять — он с напором целует мужчину, уже зная, какого это — целоваться не со своей душой. Революционеру было уже знакомо это чувство игольницы в губах, когда Николай целует другую, а он до крови дерёт ногтями сухие губы, лишь бы не чувствовать этого. Так пускай же теперь и Ставрогин отопьёт горькое пойло с его чаши, пусть ему тоже сведёт сначала губы и горло, а может, потом уже и сердце пронзит та же острая игла. Хотелось в это верить.
Николаю было невыносимо больно. Он готов был пойти на всё, чтобы эта пытка прекратилась; может, даже и явиться к самому виновнику. У обоих были те же раны в тех же местах: у Ставрогина на запястье бинты с красным градиентом, а к кровоточащим ранам Пьера лишь прилип ранее белый рукав, и это ни капли не мешало ему. Одно не должно мешать другому.
У Николая в глазах двоилось от невыносимой боли, и Верховенский знал об этом. Он знал это и делал всё назло, умышленно прижимая к стене чуть ли не дрожащего Эркеля и целуя чужую белую шею. В какой-то мере мужчине было даже приятно рисовать в голове жестокие картины, причинять боль, не как Ставрогин — словами, взглядами и жестами, а поцелуями — тем, чего он сам так и не дождался.
Бинтов едва хватило. Николай уже сто раз пожалел о сказанном, хотя раньше бы никогда не подумал мысленно брать свои слова назад. Он был так немощен и ничтожен, что будь тогда перед ним Пьер собственной персоной, он бы сгорел со стыда на месте. Сожгла бы заживо собственная гордость. Маленький, затерявшийся среди других бесов бес.
Уста были искусаны до крови. Мужчина нервно кусал губы, видимо думая, что это заглушит, «отодвинет на второй план» боль от их порочной связи. А ведь она не была такой с самого начала — это они её опошлили, окрасили в смесь чёрного и красного.
Верховенскому было мало, и теперь очередь и дошла до Эркеля. У того не было сил сопротивляться, да и душа ликовала от каждого касания, поцелуя. В глазах туман и редкие слёзы от резкости, непростительной жестокости со стороны Петра. Однако влюблённое сердце прощало всё, делая роль офицера промежуточной. Он — бинты на рану и лёд на ушиб. Вот только это лечение временно.
Революционер отстраняется, делает жест рукой так, что покрасневший от стыда Эркель понимает всё без слов и уходит. Верховенский какое-то время смотрит ему вслед мутным, рассеянным взглядом, а позже со всех сил бьёт по стене кулаком. Кожа будто слезла с костяшек и осталось одно рыхлое «мясо».
Мужчина не убирает руку, не смотрит на четыре красных пятнышка, только упирается лбом в стену и жмурит глаза. По щекам катятся то ли искренние, то ли выбитые слёзы. Искренние. Становится больно дышать — плач мешает вдохнуть. Пьер поворачивается спиной к стене и сползает на пол — легко развеялся прежний образ мстителя. Грязное нутро вытолкнуло не менее грязную маску.
Николай вскрикивает от боли. Показалось, словно что-то невидимое за долю секунды чуть ли не переломало ему костяшки на правой руке. Мимолётными картинами мужчина расплывчато видит зажавшегося в своей каморке Верховенского с такой же разбитой рукой. Революционер вытирал слёзы дрожащими ладонями, нелепо смешивая с ними свою кровь, оставляя на щеках чуть видные розово-красные разводы. Со стороны их можно принять даже за болезненный румянец.
Пётр пытался вновь построить бетонную стену без фундамента, пытался быть наивно гордым, сидя у порога. Пропала некая эйфория, исчез временный кураж от непредвиденной близости. Стало не легче, а хуже. Верховенский не умеет лечить даже самого себя — на открытый перелом всего лишь накладывает два слоя бинтов.
Всё это — сплошное воспаление на нежной коже. Воспаление души, мозга и сердца. Обострение неизлечимой простуды и лихорадка в одном лице. Пьер похож на беспомощного зайца, в которого прилетело сразу несколько стрел. Четыре стрелы, и каждая выпущена Ставрогиным с промежутком. Заяц слишком слаб, он жалобно смотрит на мучителя, может, даже ещё не понимая, что с ним. А охотник слишком силён и меток — в его глазах звериная жадность до наживы.