Варвары

от: Гриз Тиль кому: Морриган локация: Капитолийский холм дата: день операции «Миллениум»

      Франческа Ди Гримальдо угрожающе покашливает, не вынимая рук из карманов пальто. Глядит на меня с раздражением и накопленной усталостью, так, будто я гажу ей в тапки по ночам. Её блондинистая коса кажется какой-то грустной и немного потрёпанной. Под глазами отчётливо наметились мешки. Госпожа Ди Гримальдо будто хочет сказать: «Ненавижу тебя, сраная провокаторша».       Мило скалюсь в ответ из высокого стрельчатого окна Дворца сенаторов. Спутники дуче — смуглый десантник с погонами трибуна, префект Терни и тот брюнет в сером, стоявший рядом с госпожой Ди Гримальдо на балконе Хуйца правосудия, — поднимают глаза вслед за начальницей. Комнины и их телохранители тоже оборачиваются через плечо.       Грозные снеговые тучи нависли над Капитолийской площадью, и зажглись фонари, заливая пространство лимонным светом. Когда я работала Кальпурнией в самом начале наших римских каникул, это место кишело китайцами и неудачниками-актёришками, отвязно изображавшими сенат и народ Рима.       Декорации остались прежними. Гектар каменной мостовой, обрамлённый тремя дворцами и отполированный ногами миллионов туристов. Конный Марк Аврелий. Диоскуры, которые не смотрят на нас. Два армейских грузовика «Ивеко», припаркованные рядом с Новым дворцом... Что бы сказал об этой исторической недостоверности директор музея?       Алёнушка расселась на холодном подоконнике по соседству со мной, пока два парня из воздушно-десантной когорты разгуливают взад-вперёд по галерее. Эти малиновые береты, наверное, считают, что мы террористки, и совсем не прочь нас застрелить, судя по недружелюбному изгибу губ и напряжённым лобным мышцам.       — Обвиняют друг друга во всех грехах, — усмехается Алёнушка. — Как всегда.       Она имеет в виду агрессивно жестикулирующих тётю Йо и Франческу Ди Гримальдо. Господа держатся в рамках приличий, хотя и выглядят мрачнее зимних небес. Широкие спины Лисьего Уха и трибуна Тартаре обращены к нам. Я вижу Зака и Зою, отирающихся у колонн Нового дворца, и парашютистов, укрывшихся от непогоды под стенами его близнеца — Дворца консерваторов.       — Думаю, они договорятся, — говорю. — Франческа — одноклассница тёти Йо и дяди Константина. Ты знала? Они учились в Латине, как и мы. Только на двадцать лет раньше. И даже дружили вроде бы.       — Договорятся... — бормочет Алёнушка, сжимая и разжимая пальцы. Автомат лежит у неё на коленях. — Ну да, ну да.       Каблуки парашютистских ботинок стучат мимо. Я поднимаюсь с подоконника: хочу скинуть окурок в расположенную у подножия винтовой лестницы урну.       Алёнушка продолжает:       — Но ведь это будет несправедливо.       Колокола Ватикана только что пробили семь часов до конца света, и в помещении уже темным-темно. Единственный искусственный источник света под этими сводами — напольные прожекторы, подсвечивающие трибуну в зале заседаний. Мы находимся на расстоянии половины футбольного поля от них.       Я останавливаюсь на полпути. Что будет несправедливо?       — Коммандер О'Фии сказала, что Лондиниум отменил операцию «Миллениум», — говорит Алёнушка. В полутьме немигающие синие глаза кажутся почти чёрными, и они устремлены на меня. — Но ведь это будет несправедливо: если богатенькие счастливчики разойдутся с миром и все останутся живы.       Я вдруг замечаю, что рычажок предохранителя на Алёнушкином автомате переместился в промежуточное положение.       — Это будет хороший конец, — объясняет она. — А я не люблю хорошие концы для тех, кто их не заслужил.       Парашютист притормаживает, и мы с ним оказываемся совсем рядом, на одной линии. И Алёнушка вскидывает оружие за мгновение до выстрела.       Широкое туловище десантника частично закрывает меня от огня, но как минимум одна пуля бьёт и в моё тело тоже. Бум! — словно молотком. А я в этот трагический момент думаю о какой-то невообразимой фигне типа: «Ох, до чего же неудачный первый раз». Впервые за семь с лишним лет в британской разведке меня подстрелили. Даже в Сирии это казалось чем-то практически умозрительным: где-то летает, в кого-то попадает, но в меня-то не. А тут попало.       Какое фиаско. Какой облом.       И я, оступившись, опрокидываюсь назад расстрелянной шпионкой. И продырявленный за компанию пара валится за мной. И мы оба падаем наземь под взрывной реквием, завывающий в мозгу.       Автомат стреляет снова — видимо, в другого десантника. Его тело перегибается через перила и обрушивается на мозаичный пол несколькими метрами ниже. Бьётся стекло, и характерные хлопки АК перемешиваются с криками людей на Капитолийской площади.       Всё это — в те секунды, когда я закручиваюсь спиралью по лестнице, влекомая земным притяжением и навалившимся сверху телом парашютиста.       Меня подстрелили. Адски жёсткие ступени. Как? Почему? Что произошло с Алёнушкой? Винтовка бьёт по рёбрам и подбородку в последний раз. Это должно означать конец лестницы.       Первая относительно здравая мысль по приземлении: «Наверное, я похожа на полудохлую Эргюн Семь-Семь».       И следом: «Где кровь? Пробей пуля лёгкое, я бы харкала кровью».       Наконец: «Странный был звук, словно пластик треснул».       Харкая всухую на полу музея, ощупываю место, в которое пришлось попадание. Магазин. Всё ясно. Пуля попала в один из запасных магазинов для AR-18, сложенных в подсумки на груди. Раскурочив магазин, она растеряла энергию и застряла в кевларовой плите бронежилета. Будет чудовищный синячище, и, возможно, сломано не одно ребро, но моё путешествие в мир иной как будто откладывается. Я продолжаю стонать как нечто среднее между теннисисткой и порноактрисой, пока выкидываю искалеченный банан и поднимаюсь на ноги.       — Как ты там, капустная принцесска? — зовут с галереи.       Зовёт не Алёнушка, а Пикси.       Неподалёку от меня приземляется что-то. Это стандартное ожерелье Ма-шесть. И я знаю, что находится в медальонах.       Отступая спиной за колонну, вскидываю винтовку и делаю несколько быстрых выстрелов поверх перил. Выходит резко и звонко: акустика в зале такая, что стрелять без наушников жутко некомфортно.       — А ты крепкая дрянь, — невозмутимо произносит Пикси. Судя по звукам, она меняет отстрелянный магазин на полный. — Твоя новгородская подружка была мягче.       АК Пикси плюётся длинной очередью сверху. Пули с гадким визгом рикошетируют от поверхностей, обдавая меня удушливой каменной пылью.       Высовываю руки с винтовкой из-за колонны и вслепую отвечаю на звук — сомалийский стиль «ниггер из Могадишо».       — Ты, — говорит Пикси. — Избалованная девчонка, привыкшая получать всё по щелчку. Делать, что захочешь, и выходить сухой из воды. Перепрыгнула с готового на готовое. Убила Учителя. Хотела попользоваться Британией как презиком и выкинуть? Хитро, сучка, но так не пойдёт.       Сбоку от трибуны распахивается дверь, помеченная светящейся надписью «запасной выход». В проёме появляются новые парашютисты. Пикси расстреливает обоих.       — Я всегда знала, — продолжает она. Эхо выстрелов отражается от стен, как шарик для пинг-понга, — что вы с Алёнушкой — поганые предательницы. Ума не приложу, как тебе удалось запудрить мозги Кирану, но меня не проведёшь.       Она стреляет в мою сторону, я — в её.       — Ты следующая. — Голос Пикси перемещается по галерее. Затихает и снова вспыхивает между колонн. — Сначала я разберу на запчасти тебя, а потом убью твоего карфагенского любовничка и богатенькую благородную семейку. Купите виллу с бассейном и несколько акров земли там, в христианском аду.       Выставив винтовку за колонну, целюсь на голос и зажимаю спуск. «Плам-плам-плам!» — откликается малютка Армалайт и вдруг предательски смолкает. Откидываюсь обратно в укрытие, чтобы разобраться, в чём дело. Гильза. Гильза застряла на вылете. Киран всегда говорил, что сороказарядные магазины — дерьмо, а я-то не верила. На, гляди.       — Пикси, — кричу, оттягивая рукоять затвора. Гильза выпадает. — Пикси, ты не сдохла, сучка?       Следующий патрон перекосило. Переместившись ближе к трибуне, принимаюсь выковыривать его с помощью штык-ножа.       Ты здесь, Морриган? Какой из двух девочек ты желаешь даровать победу сегодня?       Подозрительная тишина. Снаружи не стихает стрельба, однако в самом зале только выплюнутая латунь звякает по полу, да поднимается над нагретым стволом парок.       И тут — бах! — прожектор слева от меня взрывается осколками. Рыжий призрак выскакивает с другой стороны трибуны, выставив автомат вперёд. Так внезапно, что кишечник едва не откладывает большую шпионскую кучку в брюки. Пикси так рассержена, что ещё разок мажет с четырёх шагов, а потом — всё.       Мы замираем, как две дуры. У одной заклинило, другая — пустая. Пикси роняет автомат обратно на ремень. Её рука тянется к поясу, к пистолету. Тянется достаточно долго, чтобы я успела метнуть удачно подвернувшийся штык-нож от BM 59. Без размаха и не целясь — новгородский стиль «дерзкая гопница». Рукоять штыка бьёт Пикси куда-то в область глаза, и она вскрикивает: «Ау!», — дезориентированная на пару мгновений.       Хватает, чтобы я успела сократить дистанцию и опрокинуть её навзничь. Штык-нож словно сам собой вновь оказывается в руке, и я бью Пикси острым концом со словами:       — За Алёнушку.       Вонзая лезвие под рёбра, сквозь одежду и плоть, говорю:       — И Вивулушку.       Бью снова — лондиниумский стиль «маньяк-потрошитель».       — И семью.       Бью и говорю:       — Я. Тебе.       Нанеся последний удар, заканчиваю злым и странным, почти что чужим голосом:       — Глотку перегрызу.       А Пикси не говорит ничего.       Я стою рядом на коленях и пытаюсь перевести дыхание.       Алёнушка. Пикси убила Алёнушку. Только теперь у меня появилась минута, чтобы осознать это. Алёнушки, с которой мы переплетали волосы на уроке итальянского и строили планы по спасению родителей из лап Ди Гримальдо, больше нет. Вновь даёт о себе знать повреждённое ребро, но эта боль в груди — она не только из-за пули.       Сама не знаю зачем передвигаю ноги вверх по трибуне. Механически усаживаюсь в кресло консула. Под фасциями, орлом и лавровым венком. Его сидушка так остыла, что, может, я просто хочу отморозить почки. Механически поджигаю сигарету. Механически отмечаю неплохой вид на зал заседаний.       И вот я сижу совсем одна среди дерева, зимы и стрельбы, зависшая где-то между прошлым и будущим, и в таком виде мою персону обнаруживает подкравшийся через боковую дверь Вивул.       — Боги, — выдыхает он, стягивая балаклаву и запуская пальцы в шевелюру. Смотрит на меня, на труп Пикси и ожерелье в центральном проходе. — Пикси убила Алёнушку. Она показалась мне странной ещё в метро, но я... и подумать не мог... Чёрт возьми.       За пределами Дворца сенаторов часто-часто хлопают выстрелы.       — Там, — Вивул оттопыривает большой палец, — имперцы и фашисты окончательно рассорились из-за стрельбы. Думаю, они хотят друг друга убить.       Он говорит, отфутболив под скамью одну из ближайших гильз:       — Что мы с тобой натворили? Как пришли к такому финалу?       О, это долгая история. Убегающий к небу потолок столь высок, что под ним может уместиться ещё целый дом. Глядя в завораживающую черноту, я отвечаю просто:       — Это Рим, Вивул. Все дороги ведут сюда.       Спускаясь обратно, кратко пересказываю венецианскому пуделю историю нашего с Дворцом сенаторов знакомства. Про маму, Акселя и Райк, охранявшую от меня экспонаты Капитолийского музея. Перешагивая через Пикси, которая по-прежнему валяется там, где я её зарезала, говорю:       — Лежи, сучка, ты мне не мешаешь.       Пора заканчивать с этой историей.       Ты здесь, Морриган? Это я, Гриз. Ты, разумеется, в курсе, что отношения между нами — мной и Ма-шесть — испорчены безвозвратно, и вряд ли я вернусь на службу... Так вот, как самая клёвая из богинь-покровителей конторы, не могла бы ты подписать моё заявление об отставке? Оно лежит где-то в головном офисе, в Лондиниуме. Благодарю тебя, Морриган.       На Пьяцца Венеция бахает танковая пушка. Проносится вертолёт. Переговариваются винтовки. Танцуют снежинки. Джиджи Виллани празднует очередной рекорд холода и первый за восемь лет снегопад в Риме.             — Похоже, мы всё-таки умрём сегодня, — изрекает Вивул.       Пусть сначала расскажет всё дорогому дневнику.       У самого входа в зал заседаний среди прочего экскурсоводческого барахла обнаруживается мегафон. И, вооружившись им, я толкаю от себя высоченную деревянную створку. Сквозь образовавшуюся щель летит снег, а я ору навстречу природной и рукотворной стихии:       — ОСТАНОВИТЕСЬ!       Несколько пуль немедленно врезаются в дверь совсем близко.       — ОСТАНОВИТЕСЬ, ПРИДУРКИ! — Приоткрываю её снова. Кричу: — ПРЕКРАТИТЬ ОГОНЬ! ПРЕКРАТИТЬ ОГОНЬ!       На протяжении десяти секунд ни один придурок не стреляет, и я, предварительно собрав всю отвагу в кучку, выхожу на крыльцо. Не переставая кричать:       — Вас обдурили! Обвели вокруг пальца, как деревенских простачков! — Требую: — Довольно убивать друг друга на потеху Лондиниуму!       Прости, Британия, прости, Морриган.       С высокого крыльца Дворца сенаторов я вижу всех, и все видят меня.       Тётя Йо и Константин сидят за колёсами грузовика: немного грязные, но абсолютно невозмутимые. Макс Карони плачет, баюкая раненую руку. Лисье Ухо и Дженнаро Риминуччи истекают кровью под конём Марка Аврелия. Командир парашютистов и префект Терни с виду безвозвратно мертвы.       — Твоя девка хотела меня убить, Костас, — кричит невидимая Франческа Ди Гримальдо. Вот она где — укрылась за испещрённой оспинами пуль колонной Дворца консерваторов.       Я подношу мегафон ко рту:       — Это была британская шпионка, — говорю.       — Ты сама-то кто? — кашляет госпожа Ди Гримальдо.       Хороший вопрос.       — Уже нет, — говорю. — Я завязала.       Прости, Британия, прости, Морриган.       Госпожа Ди Гримальдо хрипло смеётся.       — Чудно, чудно... Дай угадаю: тот расстрел хаджей одиннадцатого ноября тоже ваших рук дело. А левацкая пропаганда повесила всех собак на моего отца.       — …Это не британцы, — стонет Лисье Ухо. Смотрите, кто заговорил. Краснокожий телохранитель пытается перевернуться на бок, но ничего у него не выходит. — Это мы... Я и Парящий Орлан... Мы хотели... думали, что они поднимут бунт и свергнут фашистов... Всё ради вас, моя принцесса, моя любовь... — Его окровавленная рука неловко посылает воздушный поцелуй в сторону голов Зака и Зои, высунувшихся одна над другой.       — Ну ты и мудак, — осуждает его Франческа.       — Ну ты и мудак, — повторяет за ней тётя Йо.       — Ну ты и мудак, — соглашается с ними Зак.       — Ну вы и мудак, Лисье Ухо, — плаксиво подытоживает Зоя.       — Я знаю... — всхлипывает тот. — Простите...       — Скрелинги завалили муслимов в Риме... Боже мой, грёбаный мультикультурализм, — не успокаивается госпожа Ди Гримальдо.       — Помнишь, что говорили на этот счёт в супергеройском кино? — спрашивает тётя Йо. — «Ты умираешь героем или живёшь, пока не становишься негодяем». Так вот: ты очень вовремя умираешь героем революции, Лисье Ухо. Представь, что из тебя вытекает не столько кровь, сколько чернила для учебников истории.       Лисье Ухо хрипит и кашляет. Его орлиные перья поникли в снегу.       — Спасибо... Спасибо, так гораздо легче.       А подстреленный Дженнаро Риминуччи, несостоявшийся глава правительства Андроника Писсуаротрахнутого, вдруг выпаливает:       — И я. Я тоже. Я любил тебя, Костас... Любил с тех пор, как впервые увидел в школе, в Латине, первого сентября шестьдесят восьмого... Любил и боялся признаться в этом даже самому себе.       И тишина. Никто не произносит ни слова. У фрёкен Лунд глаза из орбит вылезли. У тёти Йо сигарета выпала изо рта. Про меня и мой мегафон все позабыли уже.       — Го-о-осподь с тобой, Дженнаро, — прерывает молчание Константин. — Приличные слова на язык не лезут, и я, если заговорю, подам плохой пример римлянам и получу штраф за бестеммию. — Он добавляет, облокачиваясь на колесо: — Давайте, не стесняйтесь. Если кто-то ещё хочет совершить каминг-аут, признаться в любви или предательстве — время пришло. Почистите души от грехов, пока часы не пробили полночь.       — Хочу признаться, мой император, — шмыгает носом Макс Карони. Светлый костюм измазан грязью и потёками растаявшего снега. Губернатор Гельвеции сидит в луже под колесом грузовика, заплаканный и несчастный. — Британцы предлагали мне высокий пост в правительстве Андроника, но я отказался. Отказался сотрудничать с ними ради Райк. Она так любит вас и всю свою семью. Я хотел продаться британцам, но не смог... Дорогая Райк важнее любых должностей... Если умру, передайте ей, что я любил моего германского ангела больше всего на свете.       Тётя Йо нагибается к соседнему колесу, чтобы небрежно отхлестать губернатора Карони по щекам.       — Тебе слегка оцарапало плечо, трусливый ты слизняк.       — До чего же вы скользкий тип, Карони. — Константин будто бы и не оскорблён этой новостью. — Будете моим министром финансов?       А Рафаэль Бертолусси — министром иностранных дел. В Британии любят ЛГБТ-сообщество. Не произношу это предложение вслух — сами разберутся.       — Эй, вы про дуче римского народа не забыли? — прокашлявшись, встревает в диалог Франческа Ди Гримальдо.       Константин перехватывает ногу жены, которая хочет пнуть Макса Карони ещё разок.       — С тобой всё сложно, Франческа. Римский народ жаждет порвать дуче на тряпки, и, думаю, придётся тебе отъехать под домашний арест куда-нибудь в Альпы.       — Ну да, ну да, пошла я на хер, — соглашается госпожа Ди Гримальдо.       — Но сначала, — напоминает Константин, — ты покажешься в телевизоре и прикажешь АИСИ, милиции и прочим рассеянным по Риму фашистам сложить оружие.       Спускаясь с крыльца, бросаю мегафон где-то по дороге. Не уверена, существует ли на свете штука грязнее политики. Будь Тирренское море немного теплее, я бы прямо сейчас окунулась в него, дабы смыть с себя атмосферу последних дней.       По Капитолийскому холму гуляет метель, и погода сегодня хуже некуда, но стоит только выйти к Кордонате, как сотни людей встречают тебя из темноты.       В оливковых куртках, шинелях и вязаных свитерах. В кепи со снятыми кокардами, стальных шлемах и выцветших строительных касках.       Одни держат винтовки. Другие — покорёженные щиты из дорожных знаков. Под снегом и ветром. Не злодеи и не герои, не красавцы и не уроды — просто люди. Народ Рима эпохи перемен. Их тела пропахли революцией. Потом, дымом и слезоточивым газом. Их покрасневшие глаза глядят устало и восхищённо одновременно. В обросших лицах запутались снежинки.       Люди на лестнице молча расступаются, провожая взглядами шагающих вниз Константина Комнина и тётю Йоланду. Фрёкен Лунд даже не приходится никого расталкивать. Франческа Ди Гримальдо вышагивает под конвоем военной полиции. Всё такая же хищная и насупленная, но возле толстяка Джиджи Виллани она неожиданно притормаживает. Секунду-другую они пялятся друг на друга, а потом дуче легонько стучит костяшками пальцев по щиту «поворот направо запрещён».       — Всё, мальчик, — произносит она и дружелюбно кашляет ему в лицо. — Теперь твой протест окончен. Верни-ка знак на место.       Солдаты с Капитолийскими волчицами на шевронах заполняют живой коридор вперемешку с гражданскими, и среди сотен лиц на Кордонате я вдруг замечаю того бойца. Пухлые розовые щёки и шерстяной подшлемник. Я точно знаю этого солдата, но он, конечно, не может узнать меня.       Со словами:       — На, держи, — я протягиваю солдату штык-нож от BM 59, предварительно развернув его рукоятью вперёд. — Впредь внимательнее следи за своими вещами. И вымой как следует... Он много где побывал за прошедшие недели.       Колокольный звон со стороны Ватикана. Шесть часов до светопреставления, значит.       — Эти дебилы меня достали, — озвучивает всеобщее мнение тётя Йо.       А я ловлю взгляд Вивула, и этот взгляд как бы спрашивает: «Это всё? И куда нам дальше?».       Константин недовольно мотает головой.       — Карони, запишите где-нибудь, — обращается он к почти пришедшему в себя губернатору Гельвеции. — Первым императорским указом я отменяю конец света.       И я развожу руками, как бы отвечая: «Ты слышал императора, Вивул. Вперёд и только вперёд. В будущее без конца».