Пряный мёд

Одна смерть вмещает в себя сотни непрожитых жизней.©

Сичэнь приплыл в Юньпин, отыскал старое пожарище, на котором много лет назад стоял храм Гуаньинь. Тут по-прежнему было безлюдно: люди боялись этого места, заклинатели — недолюбливали. Даже нечисть обходила его стороной. Сичэнь упер рукоять Шоюэ в податливую землю, надавил так, чтобы та вошла крепко. Подергал, проверил, хорошо ли закрепил клинок, потрогал рукой торчащее вверх, чуть наклоненное острие — не затупилось ли. Конечно не затупилось. Не могло. Но он все равно проверил. Подумал: «Яо умирал медленно». Подумал: «Мое золотое ядро тоже не позволит умереть быстро. Ирония судьбы». Отошел на пару шагов назад и сделал глубокий вдох. Ему никогда не хватало решительности, он всегда был податливым. Сам умел уговаривать, и его легко было уговорить. Но зато ему всегда хватало ума, чтобы оправдать свои действия. В первый раз Сичэнь оправдал себя тем, что не успел. Он знал, что Ванцзи вернулся в орден после резни в Безночном. Знал, что он примет наказание. Но не знал, даже подумать не мог, что с ним так обойдутся. Он доверился дяде, доверил ему Ванцзи и вернулся в затопленный кровью город. Между братом и Чифэн-цзунем Сичэнь выбрал Чифэн-цзуня. Может быть потому, что не был готов разделить с Ванцзи ответственность за его поступок? Может быть потому, что не хотел задумываться, хорошо или плохо поступил его брат? А может быть просто потому, что оставался одним из тех немногих, кто сохранил духовные силы и еще мог лечить. Хотя вокруг были хаос и смерть, хотя от трех тысяч человек мало что осталось, Сичэнь чувствовал себя на своем месте. Тут, рядом с Минцзюэ, все было просто: «белое» было «белым», «черное» — «черным», и никаких нюансов. А вот рядом с Ванцзи в последнее время было сложно. Сичэнь не любил сложности и ушел в спасение чужих людей с головой. Вместе с Минцзюэ они отогнали мародеров, удержали сошедших с ума воинов от продолжения братского смертоубийства. Потом принялись избавлять от ран тех, кого еще можно было спасти, добивать тех, кого спасти было уже нельзя. Когда все закончилось, он прилетел в Облачные Глубины. Теперь, стоя перед дядей, понимал, что за простоту приходится дорого платить. Говорил: — Я глава Ордена! Почему меня даже не поставили в известность? — и чувствовал, как фальшиво звучит его вопрос. Не сам ли он все организовал так, чтобы его не могли отвлечь и поставить в известность? — Надо было действовать быстро. Его наказали, чтобы у Цзинь Гуаншаня не было даже предлога заявиться сюда и требовать выдачи. Ты же помнишь, как обошлись с Орденом Юньмэн Цзян? Проткнутый змей был только предлогом. Ты помнишь, как обошлись с нами? Тогда поиск пропавшей рукописи тоже был только предлогом. Я сделал выводы. Устранил предлог. И Сичэню нечего было на это возразить, но и оставить слова дяди без ответа он не мог. Внимательно изучал лицо Лань Цижэня, тщетно выискивая в нем следы сожаления или скорби. Лицо было спокойным и уверенным. Дядя был прав. Как всегда. Почему же так заболело за грудиной?.. — Но зачем так жестоко? Тридцать три удара? — Сичэнь еще пытался сопротивляться, еще пытался упреками спасти свою совесть. — Он искалечил тридцать три человека. Не просто рядовых адептов. Это были главы вассальных кланов. Наказание — это ничто! Всего лишь по одному удару за человека. Минимальная цена за то, чтобы в Гусу не было междоусобиц и никто не оспаривал твое право на главенство. — Но ты же говорил, что Ванцзи тебе как сын? Как ты мог пожертвовать семьей? — Орден — тоже семья. Между сыном и орденом я выбрал орден. Пожертвовал малым ради большего. Разве не так надо поступать? Разве не этому учат правила? Сичэнь не знал, что ответить. Все верно. Все логично. Все в соответствии с моралью и устоями. Но во рту разлился горький привкус отчаяния. Земля уходила у Сичэня из-под ног в первый раз в жизни. И не на кого было опереться. Ванцзи больше не стоял рядом. — Где он? — глухо спросил Сичэнь — В холодной комнате. В самой дальней. С трудом заставив себя сделать уважительный поклон, Сичэнь заспешил по дорожкам в одичалый и опустелый угол Облачных Глубин. — Что же ты наделал, брат? — он не замечал, что повторяет этот вопрос без устали, прорываясь через напитанный утренним светом, как кровью, воздух. — Ванцзи? Вместо ответа на него навалились тишина и мрак, потом острый запах несвежей крови и неухоженного человеческого тела заполнил легкие. Сичэнь задержал дыхание и снова осмотрелся. — Брат?! Свет извне в цзинши практически не проникал: все окна были наглухо заделаны. В углу бесформенной кучей колыхался сумрак. Сичэнь скорее догадался, чем разглядел, что там на полу медленно и тяжело ворочается человек. Шагнул туда: — Брат! Перед глазами возник прямоугольник спины, следы бичевания расползлись по нему бурой беспорядочной сеткой. Волосы, длинные и свалявшиеся, были неряшливо разбросаны по плечам гнилой травой. До слуха долетало неровное дыхание и вдруг прервалось. Сичэнь наклонился. Осмотрел. Раны от дисциплинарного кнута пересеклись и спутались, создавая уродливый узор на человеческой плоти. Дотронулся. С легким нажимом провел по позвонкам — два были перебиты. «Они бросили его так! Без бинтов. Без целебных трав. Без духовных сил!» Слово «изверги» готово было слететь с губ, но Сичэнь его проглотил. Стал отдавать брату всю ци, что у него осталась, что не растратил в Безночном. Там он был щедр, а тут Ванцзи доставались лишь крохи: пучок целебных трав, последняя, чудом недорасходованная склянка мази и уже использованные бинты. Хоть что-то. Хоть как-то поддержать, пока золотое ядро нагоняет в кровь целительную энергию. Руки Сичэня сами делали то что должно — размачивали ушедшие в плоть лохмотья ханьфу, вымывали присохшую кровь, накладывали повязки, а душа — душа была не на месте, тихо выла от безысходности и чужой боли. Ванцзи молчал. Только через сутки, наконец собравшись с силами, спросил: — Вэй Ин? — Не жди его больше. Он не придет. — Буду. Сичэнь только вздохнул и обернул свою ладонь вокруг запястья брата: — Спи. Я посторожу. И он сторожил, и лечил, и качал в Ванцзи свою ци. Конечно, он лечил брата из любви. Так думали все, наверное, и Ванцзи тоже так думал, но Сичэнь-то знал, что делал это не бескорыстно, а искупая свое опоздание. Искупая свое малодушие. Он накладывал повязки с целебным составом, а потом с очищенной совестью спешил на заседания старейшин, спешил блистать в Башне Кои, спешил в надежные утешающие дружеские руки Минцзюэ. Тогда он еще не понимал, что разменял брата на власть и покой. Второй раз Сичэнь оправдывал себя тем, что не знал. Не знал, что Цзинь Гуанъяо просиживает в секретной секции юланьши сутками, пользуясь вседозволенностью, которую давал статус побратима, и вседоступностью, которую обеспечивал нефритовый жетон. Не знал, что Чифэн-цзунь вымотан судебными дрязгами с Башней Кои, разрывается между защитой границ и защитой простых людей и больше всего нуждается в поддержке. Не знал, что Минцзюэ по своей мужланской простоте и прямолинейности оскорбил самое святое, что было у Яо, — его мать. Сичэнь сделал вид, что не услышал тоненький голосок, который в тот момент, когда он склонился над обезображенным телом Не Минцзюэ, сказал: «Это твоя вина». Твердо ответил сам себе — нет! И с пугающей легкостью обрел утешение в объятиях Ляньфан-цзуня. Только потом, много позже, он понял, что в тот момент променял преданность на любовь. В третий раз, когда Шоюэ вошел как нож в масло в грудь Цзинь Гуанъяо, Сичэнь оправдал себя тем, что это Не Хуайсан сбил его с толку, обманул. Что сам бы он никогда. Но с тех пор голос внутри него не умолкал, его нельзя было заткнуть ни ночными охотами, ни восстановлением справедливости, ни изгнанием нечисти. Вина набирала силу, врастала в кости, пригибала к земле. Как Ванцзи мог так долго ждать? Может, надо как он? Верить, что Яо вернется? Он честно попробовал. Первое время считал дни и недели, месяцы тоже считал. Играл, как Ванцзи, Призыв. Звал душу Яо. Ему почему-то казалось, что та должна обязательно поговорить с ним через гуцинь, подать весточку, прежде чем отправиться на круг перерождений. Но гуцинь молчал. На излете трех лет время для Сичэня остановилось, но он еще не сдавался. Он поменял стратегию и начал готовить себя к долгому ожиданию. Однако вина, прочно засевшая в золотом ядре, разъедала его и путала планы. Все чаще Сичэнь думал, что, убив Яо, променял любовь на жизнь. Все чаще понимал, что не знает, что же ему с этой жизнью делать. Нервы сдавали, терялась ясность мысли, ци все медленнее текла по меридианам. И дело было даже не в том, что Яо был другом, любовью, смыслом. Дело было в том, что Яо знал Сичэня наизусть, играл на его теле, как на музыкальном инструменте, знал, где и как прикоснуться, как сделать максимально приятно, какой сосок начать накручивать первым, когда укусить за мочку, когда потянуть за волосы на затылке. Дело было в том, что Сичэнь без Яо больше не владел собой, презирал свою оболочку, но контролировать ее был не в состоянии. Потому что без а-Яо его сердце разрывалось от горя, потому что без а-Яо похоть скручивала Сичэня как мокрую тряпку, он готов был лечь под любого, под самого последнего, под самого паршивого — только бы успокоить лихорадку плоти, — и готов был умолять взять его, дать ему кончить до судорог в низу живота и ломоты в яичках. Иногда он так и поступал, находил кого-то очень похожего на Яо, кого-то с таким же взглядом и таким же обманчиво хрупким телом. Проводил с ним ночь, с отработанной интонацией повторял привычное «твой, только твой», но наутро обман раскрывался, удовольствие короткой ночной связи истлевало изнутри, выжигая потихоньку Сичэня из Сичэня. Становилось только хуже. С каждой новой авантюрой он снова предавал Яо и себя самого в придачу. Однажды Сичэнь понял, что Яо больше незачем возвращаться. Уже не к кому. Что того благородного заклинателя с чистой душой больше не существует. Осталось только тело, на котором каждый может сыграть, которое каждый может возбудить. Похотливое тело продажного мужчины. И с этой мыслью главе Гусу Лань стало совершенно невозможно оставаться под Небесами. Он не мог позволить, чтобы об этом узнали другие. Сичэнь мог бы, а вот Цзэу-цзюнь нет. Титул не позволял слабости человека бросить тень на Великий Орден. И еще. Он больше не мог выносить полные жалости глаза Ванцзи. Он был не такой сильный. И вот Сичэнь стоял, смотрел на воткнутый в землю меч и дышал, готовясь совершить первый в своей жизни поступок. Дышал и готовился к тому, чтобы не издать ни вскрика, ни стона, когда Новолуние пронзит его грудную клетку. Чтобы ненароком никакой случайный прохожий не прибежал на помощь и не вздумал спасти. Сичэнь понимал, что самоубийство не избавление. Что этот поступок всего лишь приведет в движение колесо перерождений. Сичэнь снова родится, где-то, когда-то, в другой ветке реальности. И все повторится сначала: события, люди, соблазны, слабости. Но у Сичэня была надежда, что там, в новой жизни, он сумеет все сделать правильно. Сичэнь сделал шаг вперед, закрыл глаза и стал ждать, когда этот мир погаснет.