Пряный мёд

Я хочу узнать твое тело, хочу узнать, как ты чувствуешь, хочу узнать тебя и через тебя узнать себя. Андрэ Асиман

Вместо пролога. У многих древних культур синий — это цвет принесения в жертву. Синие ленты, синий пояс, синий кафтан — все это надевали на того, кому было уготовано искупить вину других. *** Цзян Чэн хорошо чувствовал себя в толпе и плохо — наедине с самим собой. Поэтому у него никогда не было свободного времени, но было много приятелей, таких же, как он, сирот и бывших участников «незначительного локального конфликта», как потом писали о рейде «Солнечных бригад» по стране в прессе. И был Вэй Ин. С приятелями было легко. А с Вэй Ином он поднимал с колен отцовский бизнес. С ним же тренировался на стрельбищах, в залах и на манеже, чтобы не упасть в грязь лицом, продвигая свой товар. Потому что нет рекламы лучше, чем та, в которой сын основателя Оружейного Дома Юньмэн сам выполняет сложный танец с мечами, выигрывает этап кубка мира по стендовой стрельбе или, как сегодня, — приз за лучший танец «кожаной змеи». — Куда поедем обмывать? — приобнимает его за плечи Вэй Ин. — Какие варианты? — смеется Цзян Чэн, бережно упаковывая кнут и перстень, который сегодня этим самым кнутом выиграл. — Можно как обычно. В «Грот». Там уже все готово: девочки, столы, диджеи… Парад слонов не гарантирую, но… — А если не как обычно? — перебивает его Цзян Чэн. Адреналин гуляет в крови, еще чувствуется горячая рукоять Цзыдяня в ладони, хочется чего-нибудь новенького, энергичного, а не обычного сидения за столом под вспышками папарацци. — Ты слышал про «Синий Дом»? Глава Оружейного Дома Юньмэн с удивлением смотрит на друга. Кто же не слышал про «Синий Дом»? Такого банально-«новенького» он не ожидал. Он надеялся, что ему предложат взять «Боинг» напрокат и слетать куда-нибудь в Марокко, как Пи Дэдди. Хотя… Увидев, что Цзян Чэн сомневается, Вэй Ин подливает масла в огонь: — Там сегодня закрытый вечер каштанов. Как в «Декамероне». И у меня есть приглашения. Оторвемся. — А поехали, — решает Цзян Чэн. В конце концов, тонизирующий секс — это то, чего у него давно не было. Почему бы не сменить один вид спорта на другой? — Шлем только надень и держись крепче, чтоб не сдуло. Качает головой, слыша веселый смех за спиной, ухмыляется, почувствовав горячие руки у себя на поясе. И вот Цзян Чэн гонит свою любимую «Агусту»* по скоростной обходной, которая, как земля под паром, отдыхает в ожидании возвращения отпускников и биржевиков. Их тачки забьют артерию через несколько дней, а пока путь свободен, и шины байка целуют теплый асфальт, покрытый последней декадой лета. Цзян Чэн тормозит прямо перед тяжелой кованой дверью «Синего Дома», вслед за Вэй Ином входит, попадает в огромное помещение, похожее на авиационный ангар, вдыхает сладковатый дым гашиша, глохнет от танцпола, слепнет от лазеров. Вэй Ин тащит его за собой, бросает где-то в дыму перед кофейным столиком, темным, как кожа жителей Шанских гор. Глаза слезятся. Цзян Чэн промаргивается — прямо перед ним вальяжно, нога на ногу, светит красивой грудью молоденькая девочка с круглым лицом и стрижкой боб. «Интересно, она совсем голая или трусы все-таки на ней?» Цзян Чэна разбирает любопытство, он пытается рассмотреть, но ноги плотно сжаты, что там между ними — не разобрать. Зато видно, что девица крутит в пальцах и сдуру разминает маленький кусочек смолы в фольге. «Только портит», — лениво думает Цзян Чэн. Спрашивает: — На тебе надето хоть что-то? — А что? Хочешь проверить, красавчик? — Не хочу, чтобы ты продукт переводила. Трусы давай. Фокус покажу. Проститутка откидывается, длинные ноги взлетают вверх, одно неуловимое и безумно прекрасное движение — и тонкая рука протягивает Цзян Чэну красную тряпочку, похожую на сдувшийся шарик. — Гимнастка, что ли? — хмыкает Цзян Чэн и требовательно добавляет: — Давай сюда свой «пластилин». Получив, без дальнейших разговоров сбрасывает наркотик в красный нежный модал**, скручивает. Пальцы помнят. Озирается по сторонам. Барная стойка совсем рядом, столешница откинута, кто-то возится с бутылками и коробками. Не обращая внимания на бармена, Цзян Чэн опускает тяжелую крышку столешницы, зажимая узелок. Медленно давит до щелчка. Считает до десяти, поднимает крышку и достает то, что получилось. Разворачивает, возвращая малолетке предмет одежды — в центре коричневого пятна лежит плоский сухой кусочек. — Дальше умеешь? Лягушачьи губки на круглом лице медлят с ответом. — Молодежь, — сокрушается Цзян Чэн, перетирает сухую «лепешку» в труху над мятой фольгой, двумя пальцами берет со столика папиросу, вытряхивает часть табака на ладонь, туда же добавляет крошево из фольги. Остальной табак высыпает на пол. Набирает папиросной трубочкой получившуюся смесь, не забывая прибивать об основание большого пальца. Руки помнят, размеренные движения успокаивают. Девочка завороженно следит, прикусив кончик языка, как закручивается конфета. Словно очнувшись, Чэн вручает ей готовый косяк, на автомате вынимает из кармана бронзовую зажигалку. Качает головой, отбирает косяк, раскуривает, затягивается сначала сам, потом отдает девчонке. — Развлекайся. «Что я здесь делаю?» — думает Цзян Чэн и уворачивается от очередной собирательницы каштанов с огромными сиськами. Смотрит на девиц с подмалеванными дорогущей косметикой засосами и намалеванными улыбками, на затянутых в кожу мальчиков с круглыми выпяченными задами и расстегнутыми ширинками. «Это просто куски мяса», — Цзян Чэн собирается уносить ноги, ищет глазами этого идиота Вэй Ина, не находит, начинает злиться, когда мимо, почти касаясь, проходит кто-то в белом ханьфу. Видеть струящийся шелк среди этого вертепа так же дико, как скафандр в опере. Цзян Чэн против воли поворачивается, словно пойманный в сети миража, ловит свежий, как после грозы, запах, оценивает забранные в хвост густые волосы цвета воронова крыла. Гадает: мужчина или женщина? Обслуга или гость? Каким-то образом человек в ханьфу чувствует его пристальный взгляд, поворачивает голову. Мужчина, но очень красивый, и трудно назвать с определенностью его возраст. Ему можно дать и двадцать пять и тридцать пять лет. Пока Цзян Чэн пялится, «ханьфу» делает два шага в обратном направлении. Говорит четко, голосом, который заглушает бубен клубных ритмов, артикулируя каждое слово с мимикой, которая не вписывается в обыкновенную гамму чувств: — Не смотри. Я тебе не по карману. Только после этих слов Цзян Чэн действительно приценивается и смотрит, но уже не на «ханьфу» вообще, а на лицо, на рот, который обрушил на него непочтительное замечание, на пронзительные медовые глаза. Лицо тревожит. Будит что-то забытое. Из детства. Наконец Цзян Чэн ловит ассоциацию и понимает почему: высокий лоб, плоские щеки, острый подбородок — все покрывает, точно вуаль, толстый слой белил. — Выпендрежник, — сплевывает Цзян Чэн сквозь зубы. — Уж что-что, а любой «кусок мяса», даже в гриме, в этом заведении мне «по карману». Сказав, понимает, что холодное высокомерие, с которым была вдавлена в него фраза «ханьфу», его неожиданно возбудило. Вызов! Именно за этим он сегодня сюда пришел. Именно этого требует его организм. Он сломает это высокомерие. Цзян Чэн разворачивается и молча идет к двери с надписью «Администратор». Вместо стены там огромное одностороннее зеркало. Девушка за роскошным столом казненного Людовика видит весь зал как на ладони. Цзян Чэн теперь тоже. — Тот. В ханьфу. Сколько? — Начальный его тариф серебряный жетон за час. Жетоны можете купить онлайн. Вот курс на сегодня. Вы зарегистрированный пользователь? Девушка протягивает ему планшет, Цзян Чэн косит глазом на бейдж «администратора». Мянь-Мянь. Ясно-понятно. Потом пробегает глазами по экрану и присвистывает. «Ну окей». — Если Сичэнь позволит вам дотронуться до него или проявить инициативу, — продолжает девушка, не обращая внимания на выражение удивления на лице Цзян Чэна, — плата возрастает до десяти серебряных жетонов. — Что значит «если позволит»? — Цзян Чэн тут же забывает про кругленькую сумму, которая заставляет предположить, что у этого «Сичэня» или золотой член со встроенным вибратором, или он кончает на клиента чистейшим героином. Цзян Чэн собирается возмутиться, но понимает, что тут не его монастырь, и сдерживается. — Простите. Можно поподробнее? — Это значит то, что значит. При обслуживании только Сичэнь имеет право инициативы. Клиент — нет. Чэн чертыхается. Высокомерная фраза «ханьфу» трансформируется в его голове, разворачивается головоломкой с двойным дном. Пассивность действительно Цзян Чэну не по карману. Но он уже начал поединок, поэтому послушно платит до утра и думает, что разберется на месте. Сняв деньги с карты Вэй Ина, потому как свою Цзян Чэн никогда в таких местах не светит, миловидная и деловая Мянь-Мянь нажимает на какую-то кнопку; «ханьфу» возникает на пороге почти сразу же, чуть наклоняет голову, жестом приглашает следовать за собой. Так, ни слова не говоря, они поднимаются на этаж. По ступенькам. Их ноги попадают в ритм, при каждом шаге в голове у Цзян Чэна колотушкой бьются друг о друга: Си-Чэнь, Си-Чэнь, Си-Чэнь. Как только Цзян Чэн переступает порог комнаты, его обволакивают приятная тишина и сумрак. В сумраке все выглядит простым и стильным: пол — выскобленный вручную дуб, у кровати ковер, окно — кажется, в пол, за тяжелыми полузадернутыми шторами то ли синего, то ли зеленого, то ли лилового цвета его почти не видно. Зато за шторами широкой рекой течет ночной город, втекает в пространство между трех стен и становится не менее широкой кроватью, убивающей интим яркостью белого накрахмаленного белья. На стенах вместо картин нотные листы в рамах и веера. Цзян Чэн неожиданно чувствует себя не в своей тарелке. Это совсем не похоже на альков «мальчика для утех». Это скорее похоже на ринг для боев без правил. — Ложись, — звучит не как приказ, но Цзян Чэн ловит себя на том, что готов подчиниться. Он делает последнюю безуспешную попытку сопротивления: — Послушай. Я доплачу сколько скажешь. За инициативу. «Ханьфу» снисходительно улыбается уголками губ, дав понять, что предложение Цзян Чэна его не интересует. Повторяет: — Ложись или уходи. Твое право. Ты заплатил вперед. Прежде чем капитулировать, Цзян Чэн ругается смачно и демонстративно. Потом валится на спину с мыслью: «Не буду раздеваться. Хоть и белое, и крахмальное, но мало ли кто тут жопой елозил…» Сичэнь небрежно присаживается рядом, Цзян Чэн прикрывает веки, но все равно знает, что его разглядывают. Он считает до трех и собирается выдать этому Сичэню заранее припасенную фразу: «Чего ждем? Время — деньги!» Открывает было рот, но чувствует, как холодный палец мягко надавливает ему на губы. Другие начинают медленно расстегивать верхнюю пуговицу на его пропахшей потом ковбойке. Цзян Чэн прикусывает язык и с шумом выдыхает непроизнесенную колкость. Этот Сичэнь, видимо, принимает выдох за что-то другое, за невесть какое возбуждение, быстро нагибается и пропускает между губами солоноватую кожу над расстегнутым воротом. — Увлекаешься спортом? — задает вопрос вполголоса, интонации искренние, точно и правда интересуется. И опять против воли Цзян Чэну хочется ответить. Но он зависает, потому что жалобно и однозначно звякает пряжка, ловкие руки расстегивают молнию, начинают аккуратно и профессионально снимать джинсы и трусы. Сглотнув неожиданное стеснение, Цзян Чэн говорит будничным голосом: — Да. Рукопашный бой, стрельба, ножи и кнут, — задумывается и решает уточнить, хотя никто особо и не переспрашивает. — Не совсем спортом. Скорее реконструкцией. В этот момент ему начинают поглаживать и растирать плечи. Это совсем не то, что он ожидает. Сильные руки не щадят его чувства, делают что хотят, с плеч спускаются на живот, на бедра, подлазят под спину, чуть приподнимают поясницу, обхватывают и разминают ягодицы. — Ты полностью зажат. Надо расслабиться. И вымыть тебя не помешает. Не двигайся... Цзян Чэн представляет действо, и ему становится невыносимо стыдно из-за своей беззащитной наготы. Он зажмуривается и не видит, что происходит дальше. Сичэнь, кажется, встает, потому что пружины матраса резко распрямляются, и от движения в паху становится прохладно. Не успевает Цзян Чэн прислушаться к своим ощущениям, как Сичэнь возвращается, ставит ему на живот нечто теплое и тяжелое. Приятное. Цзян Чэн приоткрывает один глаз. Это фарфоровая белая посудина, из которой соблазнительно пахнет дорогим разогретым парфюмом. *** Декоративная напольная лампа скорее оттеняет, чем освещает брутальную красоту молодого тела. Не нарушая настороженной тишины, Сичэнь скользит серьезным взглядом вдоль очертаний торса. Он-то думал, что за его время заплатил очередной «золотой» мальчик из «западного» города. Там много денег и совсем некуда их девать. Мальчики оттуда любят тратить состояния отцов в «Синем Доме», таких через Сичэня прошло с избытком. Не ожидал увидеть затянувшиеся боевые раны. Плохо зажившие, с рваными краями. Сумел сдержать удивление, потому что пацану стреляли в спину. Лицо остается совершенно бесстрастным, ни один слой грима не сдвинулся, не нарушилась идеальная ровность маски, но мысль метнулась далеко. К Яо, к тревожному времени их юности. Тогда передел сфер влияния ударил по всем, не обошел и Великие Оружейные Дома. Во время нападения на Экспериментальный объект Гусу, на котором тестировали «Периметр», Сичэнь засел в серверной, отключая подачу тока и уничтожая резервные копии с данными разработок, а Яо ринулся оборонять центральные ворота. Получил отравленную пулю и еще пулю с малым входным отверстием спереди, с разрывами мышц и ожогами тканей сзади. Он выжил тогда, но у него сохранились вот такие же плохо зажившие безобразные шрамы. «Солнечные бригады» оставляли после себя или трупы, или калек. Этот парень, скорее всего, тоже прошел через что-то подобное. Может быть, тоже научился убивать раньше, чем нормально дрочить. А ведь с первого взгляда по нему и не скажешь. «Значит, буду с ним нежно. Проведу его до оргазма как канатоходца над пропастью». Сичэнь отжимает губку, последний раз проводит ею по линии подвздошной кости и промакивает пах. Отставляет миску на пол, теплым полотенцем вытирает живот и начинает с простого. С легких касаний шеи, подмышек, груди… Ведет языком по векам, кончиками пальцев по плотным, вздувшимся бугоркам, совершенно неотзывчивым на ласку, сплетает в завитки шелковистую поросль между ног, наблюдая за уверенной эрекцией. Спрашивает: — Понравилось? — Нет, — шипит Цзян Чэн сквозь плотно сжатые зубы. — Хм. А я вижу между ног убедительное «да», — вкрадчиво шепчут у самого уха. Ему раздвигают колени, пошлепывают, покусывают, поглаживают, чередуют теплое и холодное, сухое и мокрое, быстрое и медленное. Цзян Чэн пытается сосредоточиться на постороннем, но чем сильнее думает об этом «постороннем», тем сильнее краснеет. Наконец пунцовым становится все лицо. Вскоре он утрачивает всякий самоконтроль и только непроизвольно дергается, стонет и вскрикивает от наиболее чувствительных прикосновений, вызывая этим одобрительное «хорошо». Он не знает, как долго это продолжается, уже не может противостоять желанию, в конце концов раскидывает ноги, открываясь полностью, выгибается, напрягается, под рукой у Сичэня хлюпает, потом становится липко. Он щедро разделяет с мальчишкой момент оргазма, поглаживает, шепчет на ухо комплименты, интонацией успокаивает прерывистое дыхание. Такое бурное, в несколько волн, семяизвержение Цзян Чэн ощущает необычайно остро. Пожалуй, ничего острее он в жизни не испытывал. Когда приходит в себя, Сичэнь все еще сидит рядом и с безразличным видом протирает руки гигиенической салфеткой. Цзян Чэн чувствует себя кроликом в лаборатории. Вскакивает, хотя голова еще идет кругом. Торопливо натягивает на себя брюки, не попадая в туфли, мнет задники. Запахивает наброшенную наизнанку рубашку и не оборачиваясь выходит из комнаты. Всю дорогу до дома давит в себе отголоски сладкой истомы. Только захлопнув за собой входную дверь, вспоминает, что забыл про Вэй Ина. *** Было уже утро. Сичэнь так и не ложился, стоял у окна и смотрел на текущий по бульвару свет. На сегодня его клиенты закончились. «Золотой мальчик» из горячей точки был последним. И все еще не был забыт. Сичэнь хотел понять почему. Парень оставил после себя мимолетное, ускользающее обаяние. И еще было у него что-то в глазах. В самый последний миг, перед кульминацией, они широко распахнулись и стали не пустыми, как у большинства здешних клиентов, а пепельно-слепыми, словно пацан выжег их долгим смотрением на погребальный огонь.