Пряный мёд

Не обретя «холмы и долины» в своей душе, не напишешь пейзаж. Pingwina

В воскресенье Ванцзи готовит с самого утра — Сичэнь попросил сделать все по-домашнему, чтобы Цзян Чэн вечером заел свою непреклонность любимым блюдом, чтобы можно было в непринужденной обстановке поговорить наконец про Дом Цишань, обсудить планы на будущее, может быть, позвонить дяде. Ванцзи старается, листает старые рецепты, доставшиеся ему в наследство по материнской линии, хмурится, а Вэй Ин самоотверженно не лезет ему под руку со своими советами и воздерживается совать нос под крышки сковородок, кастрюль и утятниц, но его так и тянет в благоухающее пространство кухни, в котором царствует Лань Чжань. Сичэнь приходит первым, в шесть. — А дядя Чэн где? — тут же наскакивает на него а-Юань, который, хоть заметно вырос и потяжелел на гусуланьских хлебах, не утратил привычки сразу переходить к сути, минуя положенные по этикету «здравствуйте, как поживаете, прекрасная стоит погода, не правда ли». — С Леди на собачьей площадке, скоро приедет, — отвечает Сичэнь и укоризненно смотрит на Вэй Ина — хотели же серьезно поговорить! Тот пожимает плечами: «Ну не оставлять же его на выходные в интернате одного? Он не помешает!» «Может быть, и не помешает», — думает Сичэнь и с долей зависти смотрит на мальца, потому что его самого до пятнадцати лет и в интернате одного оставляли, и во взрослые разговоры встревать не давали. Цзян Чэн легок на помине. Вместо того чтобы запереть Леди дома, прихватывает ее с собой в гости. — Псина, фу! Собака для машин вредно! — пятится от нее Вэй Ин и мчится закрывать дверь в святая святых их домашней киберлаборатории. Сичэнь пытается укоризненно посмотреть и на Цзян Чэна. Тот поправляет на носу запотевшие очки и тоже пожимает плечами: «Я ей — домой, а она ни в какую. Я ей — вон из багажника, а она — легла и смотрит. Пришлось взять с собой». Леди тем временем делает круг по залу, настойчиво обнюхивает задницы, на радость а-Юаню лает и требует поиграть. Пока Вэй Ин прячется от псины за всеми предметами, которые может сдвинуть с места — «хорошая собачка, лежать!» — кидает ей мячик и пробует запереть в ванной, Цзян Чэн выпускает пар, изо всех сил стараясь выиграть у а-Юаня в FIFA. Оба не стесняются доказывать свою правоту с помощью голосовых связок. «Вот и поговорили, в следующий раз поведу всех в караоке», — пытается беззаботно улыбаться Сичэнь, съедает пятое канапе с фуа-гра и не чувствует в себе сил остановиться. В детстве он ненавидел эти канапе, а сейчас любит, не столько сами бутербродики, сколько воспоминания, которые с ними связаны. Отправляя в рот очередной квадратик, Сичэнь смотрит на Ванцзи, который приносит и приносит с кухни новые тарелки — душистую свинину юйсян для Цзян Чэна, мапо тофу для Вэй Ина, такой острый, чтобы глаза начали слезиться, а язык и щеки онемели от свежемолотых зерен сычуаньского перца. С Ванцзи Сичэнь переводит взгляд на Вэй Ина, который залипает на его брата, не прекращая болтать ни на секунду про море и про то, что нашел одно замечательное место — туда хорошо бы всем съездить этим летом, — теребит красную ленту в густых волосах. В том, как она аккуратно вплетена, Сичэнь чувствует руку Ванцзи. Между перерывами в матчах Чэн утыкается острым подбородком Сичэню в плечо: «Все хорошо?» «Да, — улыбается Сичэнь, втягивает в себя запах терпкого пота и собачьей шерсти, быстрым движением проводит по небритой щеке Чэна. — Иди побеждай, а-Юань уже ждет». И снова улыбается. Иногда ему кажется, что Чэн все еще тот самый ребенок из Пристани Лотоса, который не доиграл, которого недобаловали и недолюбили. Сичэнь изо всех сил пытается восполнить упущенное. Часам к восьми наконец усаживаются за стол. Но не все. А-Юань и Леди, которой Чэн то и дело скармливает сыр и конскую колбасу, носятся по квартире. Мальчишка успешно уворачивается от Вэй Ина, который пытается его потискать. Стук пяток и когтей о пол перекрывает стук палочек, вплетается в болтовню и тихий смех. Когда кто-нибудь из четверых пытается приструнить а-Юаня и усадить его за стол, тот обиженно надувает щеки: — На занятиях насиделся и в библиотеке, — и продолжает таскать куски с кухни. Ближе к одиннадцати, между пирожными с османтусом и бутылкой красного вина со специями, Вэй Ин хватает телефон и руку-штатив для селфи: — Ванцзи, дай а-Юаню пирожное и придержи, чтобы не дергался. Отлично! Улыбочку! Цзян Чэн сразу становится серьезным и пододвигается к Сичэню вплотную, толкнув Вэй Ина в живот — не нависай. Вэй Ин кладет голову Ванцзи на плечо, Сичэнь внезапно вспоминает, что последний раз фотографировался еще до окончания разведшколы, испуганно прячет улыбку и глаза, краснеет — теперь, когда у него снова есть свое лицо, каким оно получится на снимке? Думает, что страх фотографироваться — это слабость, которую нужно превратить в силу, поднимает глаза и снова улыбается. А-Юань жует, не сводя глаз с экрана телефона. Вэй Ин щелкает камерой. В понедельник Сичэнь идет по коридорам Гусу с гордо поднятой головой. Ему приятно ловить уважительные взгляды старших и младших сотрудников, в этих взглядах сквозит признание его роли руководителя. Сичэнь учится воспринимать это как должное и не чувствовать внутри опустошение и неловкость, когда его называют главой. От его застарелого чувства вины не осталось и следа. Словно Жохань похоронил его под собой где-то на соляном полигоне. Иное дело Цзян Чэн. Тень Жоханя еще заслоняет ему солнце. С Цижэнем он разговаривать наотрез отказывается. Но это пройдет; как любой счастливый человек, вскоре он будет великодушен — надо просто подождать. В конце концов, можно еще раз десять попросить Ванцзи приготовить рыбу, пирожки и пирожные по юньмэнским рецептам. Сичэнь не теряет надежды, что к Новому году его любимый сможет выдержать одного живого представителя семьи Вэнь на совещании. Возможно, даже сесть с ним за один стол, хотя вряд ли планка его эмпатии хоть немного повысится. Телефон вибрирует — это Ванцзи пересылает вчерашнее фото. Хорошо получилось. Задумавшись на минуту, Сичэнь пересылает фото дальше. Следом шифрует короткое сообщение: «Исследовательские программы разворачиваются в соответствии с планом. Новый завод почти закончен. После Нового года запустим первую линию производства. Запрошенные тобой данные высланы. Подтверди получение». *** Телефон вибрирует. На экране появляется фото. Трое взрослых мужчин стараются быть серьезными, но выглядят рядом друг с другом счастливыми. Еще на фотографии Вэй Усянь — его Цижэню трудно назвать взрослым: клоун со ртом до ушей. И ребенок, которого Сичэнь привез с собой, но который почему-то живет с Ванцзи и Вэй Усянем. Понимает, что молодежь хотела порадовать, но это все равно неосторожно — вот так выставлять лица в открытых источниках! Наверняка Вэй Усянь подбил всех: далекий от разведки человек, совсем не думает о последствиях. Цижэнь хочет удалить снимок, запустить программу чистки и написать гневное послание о правилах передачи информации. Но палец замирает на экране, так и не активировав нужную команду. «Становлюсь сентиментальным?» — успевает он подумать до того, как Сюй ненавязчиво спрашивает: — Из Гусу? Цижэнь кивает и передает телефон. Сюй внимательно вглядывается в лица на экране, возвращает телефон, срывает и медленно чистит ровный аппетитный мандарин: много усилий, много удобрений, много ламп дневного света, и вот — дерево, которое Сюй притащил в огромной кадке и водрузил посреди отцовского кабинета, наконец плодоносит. У Цижэня во рту появляется терпкий привкус поздней осени. Или так кажется, потому что сильный запах цедры переходит во вкус. Перед тем как положить первую дольку в рот, Сюй косится в дальний угол, словно там на пределе зрения все еще покачивается плоская огромная тень. Цижэнь успел выучить этот взгляд. Тревожный и больной. Доволен, что в последнее время он у Сюя появляется редко. Надеется, что вскоре перестанет появляться совсем. Говорит: — Медийные потоки нам показывают одну власть, финансовые — другую. В Народный банк Китая стекаются астрономические суммы, никак не связанные с развитием китайской экономики. Проверил откуда? Сюй наконец разжевывает мандариновую дольку, отвечает: — Чаще всего мелькают Стандарт Ойл, Фонд матерей, Фонд по изменению пола, Институт религиозных дел… Особенно меня повеселил перевод от Ассоциации борьбы белых мужчин за свои права. Люксембург, Варшава, Лос-Анджелес, и твой Ватикан тут тоже, да. Пожертвования на развитие науки, искусства, тюрем, прессы, веры. Если так пойдет, страна будет наводнена денежными знаками. — Так всегда бывает накануне больших войн. Резкая девальвация, дестабилизация, банкротства, скупка за бесценок технологий и политиков, — Цижэнь устал, возраст дает о себе знать; он понимает, что выглядит брюзгой и занудой, но ничего не может с этим поделать. Вдруг представляет, как пылко и красноречиво мог бы рассказать о тревожном будущем Яо. Невольно кривится и продолжает как умеет, хрестоматийно перечисляя факты: — Еще Мао говорил, что власть всегда сосредоточена на конце винтовки. Только вот нельзя, чтобы все винтовки лежали в одной корзине. Оружейные Дома попытаются обанкротить, превратить в мелких рыбешек и стравить между собой. Начало ты уже видел. Если бы мы не вывели из строя «Периметр», это сделали бы они, — кашлянув в кулак, Цижэнь открывает верхний ящик стола — теперь их с Сюем стола, — достает распечатки, над которыми сидел всю ночь и копии которых еще прошлым вечером передал Сюю. Спрашивает: — Ты же прочитал отчет Сичэня? — Пролистал, — улыбается Сюй, и Цижэнь радуется, что оцепенелые дни, когда тот смотрел в одну точку, когда лицо у него было похоже на похоронную маску, когда он односложно отвечал на вопросы, — эти тусклые дни позади. А еще позади те дни, которые они оба проводили в черно-костюмном обществе следователей, служащих министерств, клерков и нотариусов, судмедэкспертов, похоронных агентов с автоматическими соболезнованиями и тяжелыми папками бумаг для согласования. — Прекрасно понял, — продолжает Сюй почти нараспев, — что мы чудом избежали расформирования, а Дом Юньмэн — обвинения в измене. Все висело на волоске, да, Лю? Как тебе на полигоне вообще удалось прочитать ситуацию правильно, переиграть все в самый последний момент? Только из-за колоратки? — Всякая странность говорит внимательному наблюдателю, в какую сторону нужно смотреть, чтобы нанести упреждающий удар, — цитирует Цижэнь Фэнмяня. Усмехается: — Представитель Ватикана на государственных испытаниях — это самое странное, что я видел в жизни. «Что я делаю с тех пор, тоже мне кажется очень странным», — думает Цижэнь, но говорит другое: — Сичэнь собирает большое совещание глав Домов в начале года. Полезно на нем поприсутствовать. Дом Ланьлин будет делать презентацию новой системы мозговой хирургии и картографии ДНК в матрицу эмулятора. Сюй ничего не отвечает, просматривает банковские распечатки и биржевые сводки, деловито подчеркивает что-то желтым маркером, выписывает в отдельный файл, перекладывает листок за листком. Цижэнь ненароком останавливает взгляд на его нервных пальцах с обкусанными ногтями: заусенцев, выдранных с мясом, на них больше нет. Пальцы, как и Сюй, постепенно приходят в порядок, успокаиваются. А вот Цижэнь наоборот. Каждый раз, когда он так близко находится рядом с Сюем, чувствует легкое головокружение и волнение. Чувствует что-то похожее на нежность. Это, наверное, естественно, это могло бы вылиться в нечто большее. В любовь? Но в его положении любовь — это непозволительная роскошь. Вдруг руки Сюя взлетают от сводок вверх, Сюй заводит их за голову, сладко потягивается и говорит: — Хватит на сегодня. Я устал. У себя в Гусу Цижэнь наверняка бы вспылил: «Что значит устал?! Дело должно быть сделано, выводы написаны, цифры проверены, перепроверены…» Но на Сюя давить не хочется. — Хорошо, — поддается настроению Цижэнь, — ты иди, я поработаю еще, — протягивает руку за документами, нечаянно касается приятной на ощупь кожи. Невольно представляет, как скользит по ней выше, как кожа теплеет под его пальцами. Вздрагивает и тут же отдергивает руку. Сюй смотрит на него как-то странно. Спрашивает: — Тебе не кажется, что я твой трофей и ты хочешь меня притащить на совещание в Гонконге, чтобы похвастаться? — Не кажется, — открывая досье модернизации ракетной обороны и делая вид, что внимательно читает первую страницу, отвечает Цижэнь. — Скорее наоборот. Трофей тут я. Много повидавший, холоднокровный, побитый молью трофей. — А я тогда кто? — неожиданно звонко смеется Сюй, так, словно Цижэнь ему только что анекдот рассказал. — А ты… — Цижэнь наконец улыбается и сожалеет, что так и не отпустил усы и бородку, чтобы скрывать вот такие глупые улыбки. — Ты — подарок. *** Цижэнь открывает дверь в приглушенный свет и тепло своей части дома — штаб-квартиры Цишань и вздрагивает: никак не может привыкнуть к черному мраморному кругу ванной с золотыми лебедями вместо кранов в самом центре проходной комнаты. Когда-то это были покои, предназначенные для высоких гостей, занесенных в Пекин ветром странствий: именитых актрис, футболистов, виноделов, наблюдателей Евросоюза. Теперь в них уже сто шестьдесят два дня живет Цижэнь и никак не может привыкнуть. Сколько он уже отсюда вынес, выкинул, переместил, заменил… Но даже столько чисток спустя помещение остается настоящим минным полем — взять хотя бы эту ужасную ванну, — напоминающим о вкусах Жоханя. Вернее, о полном их отсутствии. Цижэнь страдает почти физически от аляповатости цветов, несуразности форм, но Сюй не хочет переезжать из родового гнезда. «Символ! Мы всегда тут жили и убегать не будем. Пусть знают, что мы не сдаемся!» — Символ, — качает головой Цижэнь и тоскливо обшаривает помещение глазами в поисках места, где бы он мог пристроиться для медитации. Давно он этим не занимался, но сегодня — надо. Он весь день провел рядом с Сюем, дышал с ним одним воздухом, передавая документы, касался пальцев, соприкасался локтями, в машине — коленями. Восхищался и наслаждался горячей, жадной, нетерпеливой молодостью. Делал вид, что близость мальчишки для него ничего не значит, а сам душил в себе желание провести рукой по высоким скулам, приблизить свои губы к его губам. Удивлялся, что больше не брезгует чужой слюной, что, напротив, хотел бы попробовать на вкус горячую глубину рта Сюя. Удивлялся, что запах чужого пота больше не раздражает, наоборот, нравится, и хочется прижать Сюя к себе и вдыхать, погрузить лицо в волосы, в изгиб шеи под самым ухом, в ладони, в место ниже пупка. Но Цижэнь не прижал, губы не приблизил, колени старательно отодвигал. А теперь, в десять вечера, чувствует себя предателем, но не понимает, кого и что он предал. То ли Сюя, который смотрел на него так, будто ждал инициативы, то ли себя самого. «Как же я вымотался», — трет Цижэнь виски, пытается приглушить голос вины, который в моменты переутомления легко обходит ментальные щиты и методично вбивает в голову один и тот же запоздалый упрек: Сюя ты балуешь, а Сичэня не пощадил. В следующую секунду Цижэнь представляет разочарованный взгляд Фэнмяня, мечущий молнии хлесткий взгляд Чэна: «Предатель! Почему я должен оплакивать Яньли, а Сюя — привечать? Почему моей семье нельзя было жить счастливо, а тебе — можно?» — И мне нельзя, — вслух отвечает внутреннему голосу Цижэнь и хочет только одного: закрыть глаза, погрузиться в мантры и снять напряжение. — И сколько ты будешь притворяться, что я тебе безразличен? Сюй! Ладони Цижэня замирают на висках. — Думаешь, я не вижу, сколько чувств ты в себе запер? Цижэнь, застигнутый врасплох, совершает над собой насилие, чтобы не броситься из апартаментов прочь. Вместо этого делает несколько неторопливых шагов вглубь спальни, ослабляет галстук — старается вести себя так, словно Сюй каждый вечер поджидает его в полумраке алькова. Отвечает, как ему кажется, невозмутимо: — Никогда не притворялся. Ты прекрасно знаешь, что я в этом доме остался только ради тебя. — Знаю. — Сюй подается вперед, теперь хорошо видно, как судорожно перекатываются мускулы под пригнанной по фигуре рубашкой, как чуть сутулятся широкие, в отца, плечи, как поблескивают влажные белки широко открытых глаз, как впиваются в губу зубы, чтобы скрыть напряжение. — Знаю, но не понимаю, что я делаю не так. Почему мы до сих пор спим порознь? — с этими словами на Цижэня выплескивается что-то порывистое, искреннее, омывает с ног до головы, заставляет сердце забиться быстрее. Цижэнь не знает, как на такое отвечать. Правдой? Но правда в том, что Сюй хочет получить от Цижэня сильные эмоции, сильные ощущения, чтобы перекрыть горькие воспоминания, душный шепот теней этого дома. Сказать такое в лицо — обидеть. А что если Сюй говорит искренне? От одного предположения, что Сюй с ним не играет, Цижэнь чуть не теряет контроль над ситуацией. — Потому что я старше тебя на двадцать один год? — говорит с шутливой снисходительностью. — Потому что постель для меня — нечто большее, чем место для снятия напряжения? Потому что это дом твоего отца? — говорит и видит, как на губе Сюя появляется капля крови, а в глазах — смятение. От этого становится неуютно. Почти гадко. Цижэнь всегда был уверен в том, что, когда, как и кому говорит, никогда не раскаивался в сказанном, и вот — дожил до того, что нестерпимо, до жара в лице, хочет забрать свои слова обратно, но как же это сделать? — Да ты еще стол вспомни! — тонкая нить эмоциональной связи между Цижэнем и Сюем натягивается, еще чуть-чуть и порвется, по телу Сюя пробегает нервная дрожь, но он быстро с собой справляется. Меняет тон, убирает злые интонации, добавляет грустные. — Не смешно. Брезгуешь? Нет?! Тень отца Гамлета не дает покоя? А что тогда? Думаешь, я не отличаю развлечения и отношения? Или ты просто боишься? Цижэнь вскидывается, выпрямляет спину, вспоминая про корсет, в котором ходил все свои детские годы, хрустит пальцами. Боится ли он? Конечно! Потому что рядом с Сюем ему все труднее контролировать себя. Цижэнь всегда держался подальше от зуда желания другого тела: мужского ли, женского — не имело значения. Сначала потому, что стеснялся своего: слабого, сколиозного, рахитичного. С возрастом — потому что видел, как страсти разбивают жизни дорогих ему людей, раз за разом убеждался, что за несколько часов, дней, редко лет «мы любим друг друга» приходится платить дорогую цену разочарования и безвозвратной потери части себя. «Это не для меня, — решил Цижэнь в какой-то момент. — Эти изламывающие тело и душу удовольствия». И с тех пор был верен своему решению. Никогда не позволял «любви» вмешиваться в логику его решений, гордился, что гормональные всплески не туманили его разум. И уж точно не сейчас и не в его возрасте такое начинать, и точно не с сыном мертвого врага. Поэтому Цижэнь отвечает скрепя сердце: — Сюй, день был тяжелый. Все на нервах. Неудачный момент для провокаций. — Значит, боишься, — констатирует Сюй. — Я тебе уже говорил, что мужчины… — Цижэнь впервые жалеет, что Сюй всегда чутко улавливает направление его мыслей. Тяжелым взглядом выхватывает из тени алькова подтянутые к самым плечам длинные ноги, босые ступни, тонкие щиколотки. Невольно улыбается: — Молодые красивые мужчины меня сексуально не привлекают. Сюй реагирует незамедлительно. Подается вперед, к свету. Возле его рта появляются глубокие морщины, делая молодого главу Цишань старше, несчастнее. От разочарования? От слишком сильного внутреннего напряжения? Да неужели желание или нежелание Цижэня так для Сюя важно?! — Зачем ты мне врешь? Ты же превращаешься в сплошной комок нервов, когда я подхожу к тебе слишком близко. Только после этих слов Цижэнь соображает, что все его усилия потерпели фиаско — он был уверен, что мысли держат его на расстоянии, однако обнаруживает, что ноги сами привели его к кровати. Кивает головой скорее сам себе, чем Сюю: — Хорошо. Я завтра вернусь в Гусу. Так будет правильно. — Убежишь? — вибрирующая сталь в голосе Сюя больно режет по нервам, но Цижэнь может выдержать и не такое. — Да. У меня есть принципы. То, что ты от меня хочешь — неправильно. — Выходит, отпустить свои чувства — это против твоих принципов, Лю? Дать нам шанс — это тоже против принципов? А мне доверять только в разгребании дел Дома — это правильно, да? Цижэнь прикрывает глаза, сжимает и разжимает пальцы, стараясь унять дрожь, поднявшуюся с самого дна его натуры. Ему надо сосредоточиться. Вспомнить подходящие слова. Он же думал над всеми этими вопросами. Надеялся, что такой разговор никогда не состоится, но готовился к нему. Приводил сам себе доводы. Почему же сейчас ни один из них не приходит ему в голову? Ну-ка соберись, старик! Будь непреклонным. Рассердись, в конце концов! Но вместо того чтобы проявить волю, благоразумие, авторитет, Цижэнь хочет притянуть Сюя и наконец поцеловать. Обнять так, как обнимал его в бункере, почувствовать биение его сердца рядом со своим. Цижэнь набирает в легкие воздуха, но ответить не успевает: Сюй одним движением перемещается к самому краю постели, обнимает его и целует в плотно сжатые губы. Шепчет заполошно и требовательно: — Ну давай уже, давай, ну сколько можно меня мучить. И себя. Или что, ты меня жалеешь? Зажило давно уже все. И болевой порог у меня высокий. Давай, я хочу. Хочу быстро, без привыкания. Хочу резко. Давай. Я буду послушным. Цижэнь успевает увидеть, как небеленый лен покрывала мнется под коленями, успевает подумать: «Твою же мать», — прежде чем непреодолимая сила, накопленная им в течение всей жизни, вырывается, сносит все поставленные разумом барьеры, и тело отвечает на требования Сюя само, не дожидаясь разрешения. В голове становится легко и свободно от любых мыслей. Цижэнь снова берет тело под контроль, когда уже слишком поздно. Когда на его плечах уже подрагивают длинные ноги Сюя — как они там оказались? — когда темная радужка Сюя с желтыми вкраплениями — бездонная глубина летнего неба, бездонная глубина искреннего человеческого чувства! — закрывает от Цижэня весь остальной мир. Цижэнь на секунду останавливается, чтобы оценить ситуацию. Заходится удушливым стыдом за собственное обнаженное тело, за тяжесть в низу живота и между ног. Понимает, что у него с Сюем будет целая ночь вместе, что под утро вступит в поясницу, потому что тело стареющего атлета не привыкло к таким нагрузкам. Понимает, что прекращать начатое, сожалеть или отступать — не собирается. Понимает, что готов заплатить любую цену в будущем за этот момент близости в настоящем. Понимает, что хочет от будущего многого, очень многого, может быть, непозволительно многого. А еще понимает, что в данный момент хочет только одного — чтобы Сюй выгнулся, принял его, чтобы красивые длинные ноги обхватили его покрепче и снова задрожали от удовольствия. Цижэнь уверенно скользит ладонью по бедру Сюя и прекращает думать. О том, на что будут похожи их отношения, чье слово будет в них иметь решающее значение, они подумают завтра. Вместе.