mora

you feel like silence

Суга натыкается на Акааши случайно, когда тот посреди ночи закапывает в лесу труп. Он наверняка прерывает какой-то важный ритуал. Да и просто отвлекать от подобного занятия как-то невежливо. Но любопытство и желание поболтать пересиливает тактичность. Ворон на плече ворчливо перебирает лапами — Суга оглаживает ладонью его чернильную спину, откидывает капюшон и подходит ближе. — А я думал, что хорошие ведьмы делают только добрые дела. Акааши утирается рукавом и оборачивается — съехавший набок венок, колыхнувшаяся мимолётным звоном нефритовая серьга. Суга успевает заметить торчащую из земли мужскую руку, которую Акааши сапогом спихивает в яму. — Даже хорошие ведьмы легко могут разозлиться, если кто-то из людей попытается их убить в их собственном доме. Акааши вонзает лопату в землю, опирается локтем на рукоять и достаёт из кармана расшитый узорами мешочек, высыпает на ладонь щепотку табака, скручивает его в шарик и набивает чашку своей кисэру — резная вся и в мелких переливающихся камешках, позаимствованная у какого-нибудь заплутавшего странника, на свою беду набредшего на ведьмовское убежище. — Уже видел в деревне нового охотника? — Суга невольно засматривается на ловкие движения длинных пальцев, расписанных хной. — Шебутной такой, с дикими жёлтыми глазами? — Ага, — Акааши поджигает набитую трубку и закуривает — Суга уверен, что не видел у него спичек. — Они с Куроо на днях распугали мне на озере всех оленей. — Подрались? — Хуже — подружились. — Это что же, кто-то смог выдержать Куроо? — Только такой же придурок, видимо. Акааши кутается в дым — багровые цветы по волнам чёрных кудрей, увешанные браслетами запястья, надломанный изгиб проклятой метки, коснувшейся края ключицы, тянущейся по плечу под накидку, оплетающей правую руку и наверняка всё тело, но Суге это уже неизвестно. Ведьмы не обнажаются в ритуальных танцах и на шабашах — ведьмы обнажаются перед теми, кого с жалящим шёпотом у уха задушат на рассвете. — Почему у этого охотника глаза такие жёлтые? — Он дал кровную клятву убивать нечисть, — Акааши знает обряды, цену обетов и жертвы, на которые идут отчаянные обречённые. Что-то в нём не так. В том, как задумчиво он смотрит на ползущие из горящей трубки белёсые завитки, в том, как на секунду вздрагивают его пальцы, когда он упоминает охотника — слишком молодого и очаровательного для своего ремесла, но уже пропитанного чужой кровью и исполосованного шрамами. Суга усмехается. — Но ты больше запомнил его улыбку, не так ли? Акааши молчит на выдохе — дымом замедленное-застывшее в обступивший их ледяной туман — смотрит искоса прищуром-уколом. Ведьма-изгнанник, ведьма-наваждение, ведьма-роковая-конечная-заблудших-душ, ухмылка — приподнятый в снисхождении уголок губ, взгляды — вымоченные в яде лезвия. — Насколько опасны влюблённые ведьмы? — интересуется Суга, за беседой поглаживая вороньи перья. — Спроси у выжженных дотла деревень. — А насколько опасны ведьмы с разбитым сердцем? Акааши снова прячет ответ в табачной паутине и зачем-то оглядывается на вырытую яму. Суга понимает его по-своему — ведьмы своей влюблённостью отравляют, падение неминуемое, не выживает никто. — Ты приворожишь его? — не унимается он. — Кого? Охотника? — А почему бы и нет? — А какой смысл удерживать кого-то рядом с собой насильно? Теперь Суга отвечает ему тем же — уголок губ вверх в небрежном подобии улыбки, царапина подкожная мимолётно, круги по воде в выстуженных озёрах, куда как завороженные сходятся босые по режущей траве поющие утопленники. Ворон угрожающе расправляет крылья — настороженная стойка и вскользь читаемая готовность напасть. Акааши засматривается и безрассудно тянет к нему руку — а вдруг повезёт. — Заклюёт, — не разрешает Суга и отдёргивает плечо, уводя ворона от чужого прикосновения. Акааши неохотно отстраняется. Скользнувшая почти ребячья обида — его слушается всё лесное зверьё, а тут враждебность и непокорность. Суга расцветает собственнической гордостью — ворон слушаться не будет, ворон только его. Туман стелется волнами и гнёт ломкие травинки, клубится и смыкается в кольцо. Темнота тяжелеет от присутствия чужих — перешёптывающиеся тени прячутся в нетерпении за деревьями, готовые накинуться на ведьму без посторонних глаз. Суга не знает, что именно тени делают с Акааши — сбегаются ли в хоровод и выгибаются вместе с ним в изломанных танцах, исцеловывают ли высвеченные лунным светом переплетения вен или же разрывают его на куски и собирают воедино к утру. — Ладно, — Суга набрасывает обратно капюшон и разворачивается. — Не буду тебе мешать. Луна сегодня прекрасная, согласен? Акааши бросает равнодушный взгляд на притаившиеся тени. Выдох неспешный и почти скучающий, лунные мазки по острию скул и отблеском на браслеты — Акааши просто помешан на этих блестяшках — скрывающие на запястьях незримые, но въевшиеся отметины верёвок. Люди однажды захотели предать Акааши огню — огонь предал людей и под ведьмовский смех накрыл опаляющими языками вопящую в агонии толпу. — Суга. Суга прерывает шаг, но не оборачивается. — Я никогда не говорил тебе, что я из хороших ведьм. Тени устают ждать и выходят на свет. Акааши продолжает курить с дерзким безразличием, и лишь мимолётно на вдохе прорывает усталость — саднящая и тоской вплетённая в дым. У проклятого свои сделки с вечностью, свои счёты с другими прислужниками тёмных сил и свои опасные секреты — от чужих и от себя самого. — Приятной тебе ночи, — прощается Суга, переступает за туманный круг и под вороний вскрик растворяется в качнувшейся темноте.

ворон пролетает над кладбищем — если можно так назвать груду сваленных в яму тел. здесь монохром пейзажа не от траура, а от тоскливого безразличия, тишина единственная остаётся скорбеть и охранять, штрихами кромка леса вдалеке на истёртом горизонте, заупокойные мотивы ветров и затянутая обугленными облаками надгробная плита вместо небосвода. казнённых не хоронят — слишком много чести — сбрасывают в общую раскрытую могилу и оставляют на корм падальщикам. голодный ворон летит как раз на запах крови — оторвавшаяся от неба чернильная клякса стремительно с высоты к усеянной мёртвыми мёртвой земле, мазнув скользнувшей по трупам тенью, брошенной раскинутыми в полёте крыльями. она выцепляется вороньим глазом как-то неосознанно — бледная израненная рука, торчащая из груды тел и выгнутая запястьем вверх, выделяющаяся и манящая. ворон подлетает ближе и нависает над мёртвым лицом незнакомца — пепел волос небрежной путаницей на ледяной лоб, надтреснутая синева губ и будто опечатанные ожогами сомкнутые веки, окаменевшая и завораживающая красота навсегда застывших черт. притягивает будто зачитанным над ухом заклинанием — ворон осторожно опускается на подставленное под когти запястье, расставляет настороженно крылья и тянется клювом к едва приоткрытым губам. выгнутая рука внезапно дёргается, спугнув испуганно каркнувшую птицу, — и прожжённые забытым солнцем карие глаза распахиваются в отравленное смогом небо.

Суга вздрагивает после сна, как от удара копьём — пронзившее со спины и навылет дробящее рёбра — отрывается от пола и резко садится, горбится и подтягивает к себе колени на хриплом выдохе — дышать нет надобности, но дышится просто по давней привычке, шаткое и сбивчивое срывается в холодную пустоту заброшенного покалеченного дома. Потолок — подвешенная темнота, перекресты покосившихся в давнем пожаре перекладин. Здесь хозяйничают сквозняки и иногда забегают крысы — Суге плевать и на то, и на другое, холод ему не страшен, а крысы не приближаются и раздражают только писком, и пропитанный копотью дом оставить бы навсегда, переступить бы выгнувшийся порог и поджечь бы снова, только теперь чтобы уже дотла, но что-то держит в этих обугленных стенах, и при всей воющей неприкаянности это место всё равно хочется называть приютом. Суга кутается в плащ и оглядывается — ворон наблюдает со стороны неподалёку, угадывающееся осуждение в тяжёлом молчании, зашифрованные мысли и жалящая холодом отчуждённость. Суга кладёт голову на согнутое колено, смотрит искоса сонной печалью и попыткой вырисовать подбитую полуулыбку. — Поговори со мной, Дайчи. Ворон даже не шевелится — только мучительный надрез пристального взгляда. Суга тянет к нему руку в болезненном жесте — ну не отдаляйся же ты от меня ещё сильнее. Ворон смотрит безразлично на подрагивающие пальцы — клюнь, вонзись когтями, переломай — кажется, вот-вот потянется навстречу, но вместо этого режуще медленно отворачивается. Суга с покинутым видом смотрит на отвергнутую руку — и на что вообще рассчитывал — обречённо вздыхает и ложится обратно на холодные доски. — Хорошо, можешь не разговаривать со мной, но просто хотя бы покажись мне? — Суга складывает ладони лодочкой под щекой и вглядывается неотрывно. — Мы можем просидеть в тишине и ни разу друг друга не коснуться, но тебе придётся терпеть то, что я от тебя глаз не отведу, ты же меня знаешь, — Суга усмехается — горечь осколочной крошкой прокатывается по горлу. — Я так давно тебя не видел. Но я помню каждую деталь. Суга снова на удачу протягивает руку, дотрагивается чуть ниже клюва и ведёт почти невесомо вниз, взъерошивая перья на выпяченной груди. Ворон хищно дёргается, но не отстраняется. — Ты очень красивый, — Суга улыбается — один сплошной ноющий порез и в уголках жжётся. — И я ужасно по тебе скучаю. Костяшки касаются крыла, и в голове проносится как искрой от факела — твёрдое плечо под щекой, своя рука перехватывается чужой, хватка на запястьях в поисках пульса, который никогда не отзывался. — Во снах я часто вижу нас, — Суга отстранённо смотрит в пустой залитый тенью угол, пальцами оглаживая жёсткие перья — а когда-то была обнажённая кожа. — Воспоминания ли это? Или же я нас с тобой просто выдумал? Или, возможно, сейчас я сплю, а живу я как раз там, где мы вместе? Если это правда так, — Суга приподнимается, упёршись ладонью в пол, и придвигается к ворону ближе, — разбуди меня, прошу. — мёртвые не видят снов, — звучит в голове придирчиво. — я неправильный мёртвый. — ты просто неправильный. Суга мучается и не может понять — то ли собственные мысли давно произносятся знакомым до скулежа голосом, то ли — — Дайчи, — Суга роняет голову на сложенные руки, сжимает кулаки и вдавливает локти в пол — сдирая и ничего не чувствуя. — Это сводит с ума — скучать по тому, кто всегда рядом и ближе всех. Рядом — это лишь вынужденно, наказанием больше и безысходностью, потому что мироздание катится к чертям и хочет кого-то в компанию, потому что смерть решила блеснуть чувством юмора или просто тронулась рассудком со скуки, благословила печатью вечности тех, кто не просил ни о бессмертии, ни друг о друге. — почему я не могу уйти от тебя? — у дайчи в глазах усталость скитаний и ненависть тенью бьющегося у зрачка мотылька — пожалуйста не отвергай. — потому что моя недосмерть соединила нас, — у суги раскаяние виноватой улыбкой и немая мольба не оставлять-пожалуйста-не-оставляй. — но и умереть до конца с тех пор я так и не могу. — сделай одолжение — попытайся. Суга приподнимается снова, попытка дотянуться-дотронуться-докричаться одним только взглядом. Ворон в ответ — молчание лезвием и холод отрешённости, отторжение ртутью в застывшие вены, ложь о том, что мёртвых уже не ранить — взмахивает крыльями и улетает прочь, скрываясь в черноте самого отдалённого угла. — Ты равнодушнее тишины, — фыркает Суга — злость и бессилие покалывают иглами кончики пальцев — опускается лицом к полу, жмётся виском в гниль промёрзших досок и подгибает колени, сжимаясь в уязвимый клубок. Яку стоит перед высохшим деревом и в сомнениях покачивает топором. Дуб мёртв уже лет сто. Широкий и раскидистый — Акааши со своими пляшущими чертями может водить вокруг него хороводы — дупла прожжены ударами молний, сколы и болезненные наросты, изломанные ветрами ветви, будто вскинутые в предсмертном крике руки, бились о пелену дождя и царапались туманом в предрассветной тишине в ожидании солнца, которое так и не обронило на измученное дерево спасительный луч. — Ну руби, чего ты? — недоумевает Суга. — Всё равно же мёртвое. — Ещё скажи, что мёртвые не чувствуют боли, — ворчливо отзывается Яку, пожёвывая травинку. — Не чувствуют. — Сказки иди рассказывай тупым детям в деревне. Суга отворачивается в усталом вздохе. Он здесь не для философских подколок, его попросили найти дерево, которое не жалко, потому что Яку нужно сорваться и изрубить что-то — чтобы не кого-то — топором. Только Яку, похоже, всё равно жалко. — Рубя это дерево и выплёскивая свою злость, — Суга поглаживает дряхлую кору, — ты будешь кого-то представлять? — Не знаю. Себя? Яку встретился Суге давно и случайно. На обрыве леса, где угрюмый придворный кузнец сидел на поваленном бревне среди одиноких пней и проветривался после трактира. Где-то там река чуть дальше за оврагом, а здесь над головой — луна светляком-переростком и россыпь созвездий на редком безоблачном небе. — Ты смерть? — гаркнул тогда в темноту Яку, пьяно прищуриваясь на расплывчатый силуэт в капюшоне. — Если смерть, то сядь и посмотри со мной на звёзды. Суга озадаченно замер и переглянулся с вороном — тот опасности не чуял и против болтовни с незнакомцем явно не возражал. — Я не смерть, — улыбнулся Суга и скинул капюшон — лунный свет серебром на взлохмаченный пепел. — Смерть я сам ищу. Любопытство потянуло за ниточки, и он подошёл ближе. Яку недоверчиво хмурился, разглядывая возникшую перед ним чертовщину, — как он сам позже признается, нечисть в Суге он заподозрил сразу же. — Но ты же не торопишься? — сердитый прищур сменился почти умилительной надутостью. Суга, никогда никуда не торопящийся, качнул головой и сел рядом — звёзды в тот вечер были восхитительные. Яку всё-таки замахивается — топор со всей силы влетает в иссохший и израненный веками ствол, разнося щепки и исполосовывая рубцами, сок не польётся и древесина никудышная, но Яку нужно куда-то деть — себя, нелепо хаотичного и жаждущего разрушения, себя, который что-то недоговаривает, отводит взгляд и отшучивается, когда явно хотел взвыть. Суга отходит, чтобы не мешать, блуждает неподалёку и вспоминает зачем-то, как когда-то они с Дайчи стояли искажёнными силуэтами друг напротив друга рядом с похожим дубом — луна так красиво резалась о переплетения острых ветвей. Это было время, когда Дайчи ещё пытался от него сбежать. И в этом побеге в никуда всегда встречи как стёкла под ноги, встречи — случайные и в то же время предначертанные, неизбежные и всегда мучительные — или всё же спасительные, они так и не определились, как друг другу врать. И непонимание искреннее — почему именно мы — и попытки отстраниться, развернуться и разойтись разными путями, которые всё равно всегда сплетались в один, и Дайчи злился и улетал вороном прочь, а потом снова попадался на пустой ночной дороге человеком и врал, что не тянуло и не скучалось. Суга помнит его перед собой — очеловеченная тьма, чёрные волосы и глаза бездной, карие-тёплые только при свете дня, но им так нравилось встречаться по ночам. И чёрные одежды, и рукав стекает волнами складок, напоминая, что вместо руки бывает расшитое перьями крыло. — я не знаю, как от тебя избавиться, — дайчи смотрит в глаза — впившиеся зрачки и мгла радужки — пальцы касаются волос и замирают на затылке, можно притянуть к себе и губами содрать ухмылку, а можно дёрнуть резко вбок и свернуть шею с весёлым хрустом. — сбежать от меня ты не сможешь. — я знаю, я пытался. — ну так убей меня, — суга пожимает беззаботно плечом — пальцы хватаются за волосы и тянут вниз — сглатывает и откидывает слегка голову. пальцы соскальзывают на подставленную шею на секунду или две, сжимают горло почти невесомо, но с мелькнувшим порывом причинить боль, отпускают и поднимаются к лицу, оглаживают холодную щёку и заворожённо обводят линию губ. — знаешь же, что не могу. cуга не понимает до конца оттенок у этого “не могу” — не могу, потому что ты — помеха бытия, неисправимая оплошность и неубиваемая дрянь, об которую споткнулась сама смерть. или же не могу, потому что просто — ты. Воспоминания рассыпаются сажей сквозь пальцы, когда Яку на очередном замахе вдруг покачивается, роняет топор на землю и падает следом сам. Суга бросается к нему — ворон слетает с плеча с тревожным карканьем и бьёт крыльями воздух — и успевает подхватить. Яку в его руках судорожно закашливается, оседает и валится на колени, зажимая рот и сгибаясь пополам в болезненном приступе. — Эй-эй, только не откидывайся тут при мне, ладно? — Суга растерянно поглаживает его по спине. — Я тебе не проводник на тот свет. Яку скашливает в рукав и сплёвывает на траву кровь. Брызги расплываются, видятся как в мареве, неправильные и дикие, мироздание свихнулось и подбросило какой-то бред. — Какого чёрта ты объёмный? — злится Яку и пытается отвесить Суге возмущённый подзатыльник — тот машинально уворачивается. — Ты же призраком всегда прикидывался? Вечно вот врёшь мне, собака такая. Суга не спешит объяснять, что осязаем он не всегда и не для всех, просто смотрит на чужую кровь на вымокшей траве, как на глупую шутку, никак не понимая, где начать смеяться. Молчит обрубившим шоком и слушает свистящие хрипы — один из таких однажды оборвётся неминуемо и так и не обрисуется в последнее слово. — Сколько тебе осталось? Яку мрачно усмехается. Он ведёт себя на удивление спокойно в чужой спасительной хватке, не отпихивает и не отбивается, сил нет ни чтобы подняться, ни чтобы выделываться. — Даже не ставишь на то, что я выкарабкаюсь? — Просто я не верю ни во что хорошее на этой проклятой земле. — Ты не веришь ни во что хорошее во мне. Суга резко не знает, что говорить. Хочется спастись, как всегда, желчным юмором, таким привычным и нелепо греющим, но по настроению больше тянет скулить, и рука на согнутой спине сжимается в кулак. — Тебя ещё могут вылечить. — Кто? Куроо с его травами? Пусть лучше ими обкурится. — А тот пацанёнок-лекарь с севера? — Мелкий этот? Бесит меня неимоверно. — Этот мелкий ростом как три тебя. — Он попросил меня сделать ему узорчатую подкову, прям клянчил и не хотел выметаться из мастерской, вот на кой хрен она ему? Конина приставучая. — Он тебя с того света вытащит. — Вот я тоже чувствую, что нигде от него не спрячусь. — Я серьёзно. Он знает вообще? — Нет, знаешь только ты. Суге не нужны такие секреты. И доверие такое не нужно, чтобы ломались на глазах и на руках, смотрели мутными и будто застывшими — запоминай, ведь это однажды и случится — и не нужно, чтобы под рёбрами обтёсывало и обгладывало — там и так всё перебито и обточено сквозными ветрами. Суга отводит взгляд — ворон пристроился на развороченном дереве, наблюдает молчаливо и безучастно. — Твой мелкий лекарь с подковой умеет обращаться в дракона, — говорит Суга зачем-то, придвигая Яку ближе и укладывая его голову себе на плечо. — В огромного и белоснежного, в холодных краях они часто пролетают по небу в часы северного сияния. — Опять врёшь мне? — Не знаю. Яку устало фыркает, разглядывая отрешённо свои руки — в копоти и теперь ещё и в крови, раскиданы на коленях запястьями вверх и подрагивают пальцами. Скоро из этих рук уйдёт вся сила, скоро нельзя будет поднять молот, а позже сжать рукоять дрожащего ножа, чтобы закончить всё самому, не дожидаясь последнего вымученного вдоха в ошмётках вместо лёгких. — Когда придёт время — а я не знаю, когда именно, — Яку дёргает Сугу за ворот плаща, — ты же придёшь тоже? Суга хмурится как от мазка жалящего дыма по глазам. Он не сопровождает в последний путь, не выводит к свету затерянные души и не сжимает остывающую руку на тающих секундах до. Он тот, к кому смерть приблизилась на расстоянии полушёпота, рассмеялась в лицо и передумала. — Я прихожу к тем, кто нуждается. Яку задумчиво хмыкает. Смотрит вдаль, высвеченное лицо кажется рисунком на холсте — не каменей, пожалуйста — улыбка окровавленная и надтреснутая, солнце в этих краях не покажется и золотом не запутается в когда-то выгоревшем каштане волос. — Значит, ко мне обязательно придёшь. Суга глаза в сторону на мгновение — ворон скорбно отворачивается, чтобы не перехватывать взгляд — касается спрятанной в рукаве рукой чужой открытой неподвижной и отзывается лишь обещающим кивком — и точно не врёт. Суга лежит на полу всё того же дома и смотрит в перечерченный просевшими досками потолок. Протянутая темнота от угла к углу, лунный свет сквозь щели и прорехи в заколоченных окнах, на перекладинах иногда любили сидеть неизвестно как залетевшие совы, а в особенные летние ночи под потолком кружили избежавшие паутины бабочки. Над одним из сводов была продырявлена крыша. Дайчи когда-то давно её заделал, чтобы дом не заливало ливнем, зато можно было прям с пола видеть звёздное небо. Суга смотрел на звёзды всего лишь раз — и больше никогда не сможет. Ворон подлетает откуда-то сбоку и садится Суге на грудь. Суга не дышит — не нужно и не хочется — грудная клетка застыла обветренным камнем, сквозь рёбра наверняка проросла полынь. — Он умрёт, Дайчи, — говорит Суга в пустоту, моргает нехотя, веки скользят по пыльному стеклу. — Люди же такие дурацкие и смертные, зачем к ним привязываться вообще, если неминуемо их потеряешь? Суга смотрит отрешённо на усевшуюся на нём птицу — ворон нависает над лицом, вглядывается и тянется остриём клюва. Суга неосознанно ждёт, что ворон выколет ему глаз — хочет и позволит. — Почему он умрёт, а я — нет? — Суга срывается на недоумевающий смешок. — Разве это справедливо? Почему я остаюсь? Зачем я есть? Кому? Суга не ждёт ответов — лучше бы потолок на голову. Ворон склоняется совсем близко, птичьи-человеческие в равнодушные мёртвые, и Суга вспоминает — не может не — вот так же склонённое лицо, тени по скулам и мгла в обрамлении ресниц, тяжесть нависшая и вдавливающая, руки на теле жалящим по холодному, раскалённое в остывшее, попытки в ненависть оборачиваются скулящей привязанностью, царапины на полу и такие же на коже, чтобы въесться друг в друга взаимным проклятьем и обречённостью на вечную неразлучность. Суга с резким выдохом вскидывает руку — отгоняет обрывки воспоминаний и ворона, прячет в ладонях лицо, перекатывается со спины и упирается в пол коленями, с шипением царапает ногтями пол и стукается лбом, уронив голову. Ворон нависает под потолком наблюдающей тенью — ну-ну, поистери при ком-нибудь другом — подлетает к скрутившемуся телу, садится на дрожащее плечо и свешивает раскрывшееся веером крыло, прикрывая им Суге глаза. То ли сон поджидал всё это время, то ли Дайчи усыпил чем-то колдовским — Суга не знает, на что способен Дайчи, не знает-не знает-не знает будто ничего, никогда не мог разгадать, он так по нему скучает, так хочет снова в глазах считывать это обманчивое “ненавижу” и готовиться быть отвергнутым, а мгновение спустя давиться призрачным вдохом в чужих руках — и Суга не противится, смыкает веки в темноте, накинутой вороньим крылом. Сон окутывает как резанувшее небытие после лихорадки — Суга только в таких и спасается. Чумной доктор стоит перед развилкой поросших тропинок и не знает, куда идти дальше. Суга рассматривает его на расстоянии — силуэт сплошной тенью, чёрное от шляпы до подола длинного плаща, скрытые в перчатках руки и застывшая маска. — Заблудился? Чумной доктор неуверенно кивает — пристальная чернота линз и потерянно опущенный клюв. — Пойдём со мной, — зазывает его жестом Суга, чтобы провести через лес. Доктор отмалчивается, дистанция недоверчивая и опасливая, но всё-таки следует за Сугой. Какое-то время они идут в тишине. Доктор не похож на дружелюбного собеседника, больше напоминая бродящий сам по себе костюм. Высокий и устрашающий — Суге нравится идти с ним рядом, они вдвоём могли бы нагонять леденящий страх на местную округу. — Давно бродишь? — Суга всё-таки решает завязать разговор. Доктор идёт неспешно, равняясь с шагами Суги, поворачивает медленно голову — птичья маска с обманчиво пустыми глазницами двигается словно по велению спрятанного механизма. — Время будто застыло, так что точно не знаю. Суге нравится звучащий под маской голос — какой-то небрежно усталый и с припасённой дерзостью. — В этом лесу, — продолжает беседу доктор, — откуда здесь так много мёртвых? Суга обменивается с вороном косыми незаметными взглядами. — Ты видел трупы? — Я видел могилы. Точнее, закопанные ямы с трупами внутри. Хорошо так припрятанные. Суга делает вид, что не понимает, о чём идёт речь. Умирают в этом лесу часто — кто-то от рук ведьмы, кто-то просто не может отыскать дорогу, а кто-то убивает себя сам. Мертвецов обычно закапывает Акааши, иногда к нему присоединяется Суга, и под стук лопат завязываются всегда самые душевные разговоры. — Хочешь сказать, ты чувствуешь мертвецов, захороненных в земле? — Так себе способность, да? — доктор вздыхает с наигранной грустью. — Я видел домик ведьмы. Видимо, это её жертвы? — Почему ты решил, что это домик ведьмы? — Дом на отшибе, завешанный оберегами и сушащимися шкурками, окружённый могилами, которые очень пытались скрыть? Не знаю даже, почему подумал о чём-то плохом. Суга по голосу слышит, что под маской прячется ухмылка. — Ведьма недружелюбная совсем, я прав? — Он. — Кто? — Ведьма. Он. — О, — доктор опускает голову, что-то обдумывает там у себя под маской и снова вскидывает клюв. — Красивый? Суга не сдерживает смешок. — Ох, не то слово. Ворон на плече с шипением раскидывает крылья и взъерошивается перьями — Суга усмехается и похлопывает его успокаивающе по спине. — Кусается? — спрашивает доктор, указывая на ворона. — Ой да, — Суга поглаживает птичьего ревнивца по голове. — Когда не ворон. С чумным доктором хочется дружить. Гулять с ним в тумане, молчать безмятежно и подслушивать перешёптывающихся в могилах мертвецов — с изнаночной стороны всегда звучат лучшие шутки. — Ты когда-нибудь кормил сову? Доктор даже замедляет шаг — Суга представляет, как рисуется изумление на лице, которое он никогда не видел. — Как-то не доводилось ни разу, — голос звучит озадаченно и как-то тоскливо. — Чёрт, я даже расстроен теперь? — Мне жаль. — Но у меня же ещё будет возможность? — Правда, очень жаль. Они выходят из леса на отвесный край. Здесь гора будто однажды обломилась о завесу непроглядного тумана, скол летел вниз под птичьи крики и вой мучимых голодной бессонницей волков. Чумной доктор стоит на обрыве озадаченно, чернильным мазком по холсту безжизненно серого неба, затерявшимся клочком пепла, улетевшим подальше от сожжённых приговорённых тел. — Я думал, ты ведёшь меня к деревне. Он звучит без возмущения — просто удивлён, восхищён даже будто. Суга подходит ближе, чтобы не оставлять его на краю одного. — Ну мы же оба знаем, что тебе нужно сюда. Доктор молчит где-то с минуту, которую Суга терпеливо выжидает, затем снимает маску. Суга смотрит на открывшиеся слегка растрёпанные пшеничные волосы и нахмуренное юное лицо. — У тебя под линзами маски были ещё очки? — Ты давай ещё посмейся надо мной. Суга смеяться не будет ни в коем случае, и улыбка лишь тенью и больше горькая — ты же так молод, так почему же, разве справедливо? — Ты же хотел прийти сюда, верно? — Суга склоняет голову, пытаясь уловить равнодушный взгляд за стёклами очков. — Искал этот обрыв, хотел взглянуть на вид в последний раз. И здесь же всё закончить. Доктор смотрит с обрыва задумчиво, ногой поддевает осторожно мелкие камни и пинает их с края. — Глупо как-то это, да? — усмехается он. — Чумной доктор, заболевший чумой. Суга зеркалит усмешку — сочувствующую и царапающую — и косит взгляд к плечу. Ворон в их разговоре участвует только редкими отзвуками, смесь задавленного карканья и урчания, удивительное создание. На их веку вообще много глупого. Проклятия и хворь, приговоры и казни, ведьмы на кострах и опороченные клеветой в петлях, солнце не показывается, зато смерть всегда рядом и неотступно, хватает заплутавшего и утягивает за собой. А кого-то оставляет, чтобы наблюдать и смеяться. — Как тебя зовут? — спрашивает Суга — невежливо не спросить имя того, кого привёл умирать. — Ты выглядишь как тот, кто знает всё и без моего ответа. — Я позволяю тебе назваться так, как ты хочешь. Доктор смотрит на своего спутника слегка удивлённо — сколько у тебя имён и как часто тебя спрашивали хотя бы об одном — и поглаживает клюв чумной маски. — Кей, — говорит он, заглядываясь на летящую вниз высоту. — Меня зовут Кей. — Кей, я не могу позволить заражённому чумой покинуть лес и выйти к людям. Суга ждёт, что доктор возмутится, но Кей оказывается на краю смиренно и понимающе, и непонятно только, действительно ли он надеялся выйти к деревне, и если да, то зачем? В вызвавшемся спасать что-то надломилось, и теперь он хочет забрать с собой других? Суга не берётся осуждать, но и остаться в стороне он не может. Кей встаёт на место сброшенных камней, чтобы порыв ветра подхватил полы плаща, наклоняется даже вперёд и смотрит вниз. Суга молчаливо наблюдает, поглаживая такого же притихшего на плече ворона. Если придётся помочь и толкнуть — то Суга почти готов. Но Кей так и не решается. — Я всё-таки ещё немного погуляю, — Кей снова улыбается, хитро немного и умилительно, будто отпрашивается поиграть с деревенской ребятнёй. У него, наверное, вообще улыбок много — да только никто уже не сосчитает. Он отходит от края пару шагов назад и отворачивается, будто наскучило и его не касается, и с невозмутимым видом теребит ремешки чумной маски. — Это я заговорил лес, — признаётся Суга, оглядывая с высоты монохром хвойных верхушек от подножия горы до горизонта. — Чтобы он запутывал тебя и водил кругами, — он вновь смотрит на доктора. — Ты не выберешься, Кей. Этот обрыв — твоя конечная. Кей поднимает взгляд — внимательный и невозражающий — осматривает вид с обрыва как не заинтересовавшую его затею, как будто есть выбор и просто можно уйти домой, и пожимает плечами. — Что ж, значит, меня ждёт ещё долгая-долгая прогулка. Он улыбается напоследок — пускающим кровь надрезом — снова прячет лицо под маской, застёгивает на затылке ремешки, кивает Суге вместо прощания и медленно уходит с обрыва — обратно в лес, бродить бесцельно и без надежды найти выход. Суга провожает его взглядом и остаётся на обрыве один. Он снимает капюшон, и ветер тут же налетает волной по затылку и незримыми укусами на шею — для мёртвого Суга чувствует слишком много. Небо — слепящая пелена, облака набиты золой, смог накроет всех вместо заката, звёзд не жди ближайший месяц точно. Странная погода, странные ветра, приносящие могильный холод, странные дожди, капли которых оставляют на коже язвы. — ты когда-нибудь видел море? суга удивлённо оборачивается. у него в руках букет белых роз — дайчи подарил как-то внезапно, что суга насторожился и потрогал его лоб, проверяя, нет ли жара. дайчи вздохнул из-за нужды объяснять повод — сегодня день, когда я нашёл тебя мёртвым, неужели ты забыл. — никогда, — суга задумчиво оглаживает пальцами лепестки. — при жизни не было возможности, а после смерти меня никуда не пускала привязанность к этим землям. — у моря волны цвета твоих волос, — говорит дайчи, коснувшись поддетой ветром пряди. — разве море не синее? я видел в книжках иллюстрации. — море красится в ледяной серый, когда затихает обманчивым штилем, — дайчи смотрит на бег рваных облаков, будто припоминая другие горизонты и другие берега, выжженное прошлое, когда существование не было срощено с опасным нечто, передумавшим умирать. — ты как шторм, который никогда не предсказать. и по солёной воде даже не было ряби, но вот уже у кораблей рвутся паруса и обламываются мачты. суга молчит — хорошо, что мёртвые не краснеют — протягивает руку и забрасывает её на плечо, никак не нарадуется человеческому облику дайчи, его осязаемости и готовности дотронуться в ответ. нравится вот так идти рядом, зацепиться за плечо и опереться, или уткнуться носом, удерживая момент единения, пока он не стаял до обрывка воспоминания. — верно ли было позволить этим чужакам погибнуть? — суга забирает из букета сорвавшийся бутон и подносит его к своим волосам. пару дней назад чужаки с дальних земель ограбили и сожгли деревню у водопада. чужаки уходили лесными тропами — пока заклинаниями суги не увязли в болотах, где нашли свою смерть. — мы сделали правильную вещь, — заверяет дайчи, дотрагивается до цветка и случайно-неслучайно соскальзывает пальцами к щеке. — и кто знает, может, у нас миссия охранять эти места. — твоя миссия — делать мне смущающие комплименты. — моя миссия — следить, чтобы ты не навернулся с бревна в ручей. — это была нелепейшая случайность, моя грация обычно никогда меня не подводит. — ты и с обрыва будешь сбрасываться — тоже будешь говорить, что случайно оступился? — только если обещаешь, что поймаешь и будешь потом выслушивать мой оправдывающийся бред. Да, небо правда слепит — не солнцем, а как наточенное лезвие, на которое манит с разбега наткнуться. Суга ловит на вдохе порыв — ветер по векам незримой ладонью — закрывает глаза и под взмах крыльев над плечом падает с края. Но сорваться вниз не дают — перехватившие руки ловят и рывком прижимают к себе, и Суга пошатывается, пока отворачивают от затягивающей высоты и уводят от края, роняет голову на плечо, пока обнимают со спины, ладонь — не фантомная, не порыв ветра, а осязаемая человеческая — закрывает глаза, и тёплые губы прижимаются к холодному виску. Суга привык, что темнота всегда порезами подкожно и пролитым под веки воском — но в этой успокаивается, уронив повисшие руки, и позволяет себя убаюкать до растянувшихся в вечность секунд. Они сидят на полу промёрзшего дома спина к спине — не соприкасаясь — под вой ветров по ту сторону за обшарпанными стенами, свист в трещинах едва уловимый, сквозняк играется провисшими на углах паутинами, в которых шелестят иссохшие бабочки, уставшие бессмысленно биться и в одно туманное утро затихшие навсегда. — Тебе так идёт провожать людей к их смерти, — перерезает тишину Дайчи, а по ощущениям — перехваченное горло, если бы в нём до сих пор бился пульс. — Хотя сам ты своей оказался не нужен. Суга невольно вздрагивает и потирает плечо, сгоняя озноб. Он уже почти перестал верить, что когда-нибудь ещё услышит этот голос — вот так живьём, а не облачённые в него собственные мысли или отзвук душащих воспоминаний. — Кормить сову? — Дайчи насмешливо фыркает. — Твои навыки общения всё ещё оставляют желать лучшего. — Да пошёл ты, Дайчи, ты вообще всё это время на людей только каркал, — огрызается Суга и отворачивается с напускной обидой. За спиной звучит смешок — беззлобный и мягкий, как будто не было ссор и надгробных изваяний вместо невысказанных слов. Дайчи всегда любил вороний облик больше, полёты предрассветные или после дождя, горизонт затерянной полосой где-то в стороне и собственную тень по пустынным полям. Он летает и сейчас, когда седину облаков прорывают нити лучей — редкие и звенящие едва слышно, как задетые незримым касанием струны. Но стоит подняться чуть выше, где высота спазмом и эйфорией сразу, потоком в раскинутые крылья и волнами по вышитым тьмой перьям — и рывок назад, стянутая удавка и небо кувырком, обратно к выстланной туманом земле, камнем вниз к пепелищу и к покосившимся крестам — и к нему, кто улыбается живее живых, ловит на выставленную руку и смотрит неотрывно и любовью из битых стёкол — и виной, всегда бесконечной и воющей виной. — Как давно мы не разговаривали? — спрашивает Дайчи — хрипотца волной мурашек по оголённому позвонку. — Как будто бы я считал. — Скажи. — Вот прям заняться мне больше нечем. — Как давно, Суга? — Сто двадцать четыре года, три месяца, две недели и один день. Дайчи отвечает только тяжёлым вздохом и постукивает пальцами по полу — гнетущая тишина уже как самый большой страх, но никто не обрывает. Суга обнимает себя за колени и впивается царапинами в собственные руки. Когда озвучиваешь вслух, становится ещё больнее. — И что тебе дало это молчание? — бросает он за спину. — Смирился с нашей участью? Принял меня наконец-то? Суга слышит неторопливый шорох и вонзает пальцы сильнее — только бы не взмах крыльев, только бы не упорхнул обратно в прячущую темноту, только не снова эта невыносимая отчуждённость, поглядывающая устало с правого плеча. Но Дайчи просто пересаживается удобнее и едва ощутимо — Суга надеется — ближе. — Обречённость на тебя пугала меня, — слова Дайчи вплетаются в редкий стук разбивающихся капель — за стенами вроде начинается дождь. — Я не мог от тебя сбежать, потому что наши пути снова и снова пересекались. Я не мог умереть, потому что был повязан с тобой, я лишился дома, я наблюдал, как умирает моя стая, — Суга не видит, но представляет, как покоящаяся на колене рука сжимается в кулак. — Ты был опасным, был чем-то неправильным, что я так отчаянно отрицал и от чего я хотел избавиться. — Я не был виноват в моей несмерти, — голос у Суги саднит и надрывает, но ему всё равно. — Я хотел не быть сильнее, чем этого когда-либо хотел ты. Я хотел бы не случаться — вообще и с тобой. Без моего рождения не было бы и моей несмерти, не было бы твоей привязи ко мне и к этим землям, не было бы нас, — Суга дёргает головой, чтобы обернуться, но осекается — как будто взглянет и потеряет тут же. — Но я не хочу, чтобы не было нас. И меньше всего мне хочется, чтобы ты меня ненавидел. Они никогда не узнают, что их связало и зачем. Суга должен был умереть — он уже, если быть точнее, но поднялся из груды трупов поломанной марионеткой, которую будто из любопытства потянули за нити, стоило Дайчи в вороньем облике едва его коснуться. И дальше годы — ржавая вечность непрошенным подарком обоим на руки, цепями и кандалами, рассветы в дыму и змейки костров над кромкой леса, трава в росе и в неё обнажённой спиной, рука на плече и вторая хваткой на запястье, и везде отметины-отметины-отметины, и Суга — как сейчас помнит — тянет дрожащие пальцы и оглаживает скулу, усмиряет и взглядом одним просит принять, и слушает шипение сквозь сжатые зубы, ловит выдох и тянется всем своим неживым ближе, и облака несутся потёками перевёрнутой краски по холсту, если смотреть на них урывками и царапать чужую спину, цепи вечности звенят у самого уха и ржавеют на оплетённом горле, сковывают и душат, как душили попытки уйти и душила их самая длинная игра в молчанку, которая обоим только прожгла больше новых шрамов. И стёрлась давно грань, где Дайчи не мог никуда уйти от Суги, а теперь — уже и сам не хочет. И привязь и привязанность — разные вещи, как ты ни бейся в паутине об холодный потолок. — Я пытался, правда, — улыбка Дайчи не видна Суге, но горчит и пощипывает на языке. — Не вышло, как и попытки сбежать от тебя. — А я вот даже не пробовал, — Суга усмехается, откидывается слегка назад и отставляет за спину руку — а вдруг соприкоснёмся. — Мы так нелепо взяли и споткнулись о вечность, и что нам теперь, тратить её на ненависть? Глупо, Дайчи, у нас всё равно не получится. Он всё-таки оборачивается и ловит Дайчи на том же. Они смотрят друг на друга всем своим уставшим и выцветшим, и в этом слова теряются, будто сами себя истрепали и не несут больше смысла, и Дайчи всё такой же красивый, чёрные глаза-волосы-одежды, темнота никогда не пряталась по углам, а всегда сидела на плече оберегом и садилась на грудь, охраняя сон вместо свернувшегося в клубок кота. Суга склоняет на согнутые колени голову, тянет руку и дотрагивается до Дайчи пальцем — кончик пальца в плечо, не больше — держит и не отпускает, секунда-две-три-обрывается, рука падает и болтается на весу, пока Суга не убирает её под щёку. Дайчи тянется рукой тоже, молча тыкает пальцем в оголённое колено — Суга даже не дёргается, будто пытаются растревожить статую, спрятавшую лицо в изгибе локтя, и только смотрит неподвижно, нанизывая на зрачки родные черты, так долго являющиеся только во снах. — Да иди уже сюда, — Дайчи вдруг хватает его под локоть, притягивает рывком к себе и обнимает. Суга падает в объятья всё той же марионеткой на дёрнувшихся нитях — только не к смерти, а в то, что от неё спасло — вцепляется судорожно и прижимается, зарывается в волосы пальцами и жмурится, близко так, будто можно содрать кожу об кожу, мажет губами по тёплой щеке и соскальзывает ниже, застыв где-то в изгибе шеи. — Почему ты всё-таки вернулся? — он укладывает голову Дайчи на плечо и смотрит на него вот так совсем близко и неделимо. — Вороний мальчик, так не любящий превращаться в человека? Дайчи ловит поднятый к нему взгляд, оглядывает мельком потолок, собирая себя по обрывкам своих же мыслей, и перехватывает прижавшегося Сугу покрепче — и правда, давно нет грани, где он страдает от невозможности разлуки, а где уже ни за что не отпустит сам. — Да как-то знаешь… — Дайчи улыбается — близко и теплотой покалывающей, и Суга это наконец-то видит. — Просто до ломоты в костях захотелось тебя обнять. Суга кривится от накативших чувств и щипает Дайчи за бок, урывая у того ворчливое мычание, ведёт рукой вверх, замирает на груди и ладонью считывает гулкие удары — так спокойнее, так он вплетается в чужой ритм, раз своё давно не бьётся, так им правильнее всего. Оковы цепей вечности никуда не пропадают — но под шелест дождевой завесы ржавые звенья будто оплели цветы. — Фу, Дайчи, как тебе не стыдно. Дайчи не стыдно вот вообще никак. Это одно из его любимых занятий — секретничать с Сугой, пока никто из окружающих не может понять воронье карканье, вместо которого Суга в своей голове слышит человеческие слова. Это очень удобно. Можно тайно говорить про кого-то гадости, можно насплетничать или пошутить нелепо и до слёз, а можно вообще забыть о других и говорить Суге о нём же, что-то поэтичное и резью по коже об омуте ореховых глазах или о хрупкости запястий — мёртвых не смутишь до румянца, но точно пустишь вихрь лепестков в стылые котловины под рёбрами. Удобно и бессовестно — Дайчи это нравится бесконечно. Суге нравится тоже. Когда они идут сросшимся силуэтом, рассекая туман и оставляя на деревьях вырезанные метки для заблудившихся — кому суждено выбраться, тот прочтёт знаки и покинет проклятый лес. Когда они наблюдают за бредущими вдоль реки строем шатающихся теней, когда смотрят в тишине на рваные края расплывчатых вдалеке гор, как вслушиваются в небесную дрожь начинающейся грозы. Как Дайчи возникает рядом человеком, берёт за руку и заслоняет от ледяной волны — одним вдохом сырая почва и иллюзорная морская соль, хотя океан так далеко, что кажется выдуманным специально для ярких картинок в книжках со сказками. Легенда гласит — призрачный странник появляется только перед теми, кто нуждается, и никогда не разлучается с вороном, сидящем на его плече. И странник слушает ворона так, будто понимает птичьи неразумные крики, отвечает и даже о чём-то спорит, приглаживая на голове хохолком встопорщившиеся перья или шутливо дёргая скандалящую птицу за клюв. И — местные готовы поклясться — смеётся. Как же звонко и счастливо он смеётся. — Спасибо, что ты всё-таки понимаешь. — Я всё ещё против, чтоб ты знал. Суга готовится возразить, пока не начал Акааши, но оба они отвлекаются от разговора, повернув головы на захламлённый стол. Беседу бесцеремонно прерывает ворон, приземляется на стопку ветхих книг и попутно роняет покоящиеся на подставках амулеты — случайно, конечно же, Суга даже держится и не прыскает — топчется по кругу, задев хвостом ещё и дотлевающую благовонную палочку, и улетает прочь, пересаживаясь на привычное место у Суги на плече. — Кошмар, никаких манер, — с притворной строгостью качает головой Суга и как будто бы извиняется, как будто бы чувствует вину. — А представь, что он вытворяет, когда человек. — Не хочу даже пытаться, — Акааши отмахивается, поднимает опрокинутые амулеты, снова откидывается на спинку кресла и скрещивает на груди руки. — И всё же. Зачем вам это? Вы есть друг у друга, неспособные разлучиться и умереть, так почему не цените? Бесите меня просто неслыханно, серьёзно — сама смерть свела вас, даровав вечность на двоих, так какого же чёрта вы пытаетесь друг от друга отделаться? — Вечность, о которой никто из нас двоих не просил, так что подарок так себе, — отфыркивается Суга и впивается пальцами в костяной подлокотник. — Смерть связала нас не по нашей воле, но зато в наших силах наконец-то всё закончить. Точнее, в твоих. Ты же можешь, верно? — Я потратил годы на то, чтобы изучить способ наконец-то от тебя избавиться. Суга гордо ухмыляется. И годы ведь правда шли, тянулись со скрипом и расползались обугленными корнями, вечность болеет сама собой и никогда не исцеляется, и Суга представить боится, на что способен Акааши, став пугающе могущественной ведьмой и бесповоротно увязнув во тьме. И ему теперь одиночество неизбежностью и долголетие наказанием, тяжесть которого он до конца ещё так и не понял. В годах нет ничего хорошего, когда им теряется счёт, это лишь больше потерь и шрамов, которые время даже не пытается излечить, и прошлое лишь осколочно, отголосками в оставшихся на память деталях — проросшие цветы на выжженной когда-то земле истреблённой деревни, потрёпанная маска чумного доктора вместо надгробного креста, изрубленный топором мёртвый дуб, исписанный отчаянием того, кого в этих краях уже не упомянут даже эхом вскользь и в шёпоте пронёсшегося порыва ветра. — Нам нужен этот обряд, Акааши. Только так мы получим долгожданный покой и наконец-то примем друг друга полностью, — Суга склоняет голову к плечу — ворон не отстраняется и трогательно жмётся в ответ. — Помоги нам, прошу. Ведь хорошие ведьмы всегда помогают тем, кто нуждается, я прав? — Я тебе уже говорил — я никогда не был хорошей ведьмой. — Но ты всегда был хорошим другом. У Акааши не выходит отыграть равнодушие. Он прикусывает губу и опускает глаза, тяжело молчит и уже по привычке вертит в руке медальон, ловя на жёлтый камень скачущие отсветы каминного пламени. Суга не может удержаться от колкости: — Ну так и какой же смысл удерживать кого-то рядом с собой насильно? — Какая же ты зараза всё-таки, — Акааши кривится разочарованно-презрительно, но всерьёз разозлиться всё равно не может. — Вот нарочно так делаешь, чтобы мне не жалко было тебя убивать? — А тебе жалко? Акааши пропускает вопрос мимо ушей — то ли слишком глупый для него, то ли ему сейчас важнее объяснить другое. — Перед своей смертью Бокуто сам захотел остаться со мной и защищать меня, — извечно спокойный голос Акааши подкашивает мимолётная надрывность. — Я не оставлял его у себя против его воли, я лишь нашёл способ исполнить его предсмертное желание, я бы никогда силой не привязал к себе его душу. — Я знаю-знаю, всё, я идиот, прости, — Суга примирительно поднимает руки, сам уже на себя злящийся за упомянутое незажившее. Акааши хмыкает и отворачивается, чтобы помолчать и остыть. На нём — затихшем и замершем — живым остаются только отблески огня на медальоне, но закованная внутрь янтарной капли душа светится всё равно ярче. Душа охотника, поклявшегося убивать нечисть, но не сумевшего убить ведьму, и тем самым навлёкшего на себя проклятье, а перед смертью обременившего себя новой клятвой — защищать ведьму до тех пор, пока Акааши остаётся жив. Вопрос времени — когда Акааши решит освободить их обоих. — Если однажды придёт момент, когда ты захочешь уйти, — меняет тему Суга, не глядя поглаживая опущенную воронью голову, — что ты будешь делать? Ведь рядом не будет никого, кто смог бы закончить всё за тебя. — Ох, об этом не переживай, уж о себе я позабочусь, — Акааши усмехается, закидывает ногу на ногу и закуривает свою кисэру — дым его кутает и расслабляет тут же, и только глаза выдают это скрытое межрёберное ноющее. Они разговаривают, пока за окном не начинает вечереть. Ворон за это время успевает поспать у Суги на плече и подраться во дворе с какими-то белками, вернуться взъерошенным и склевать с тарелки печенье, и Суга гладит его непрерывно, будто впечатывая подкожно ощущение перьев сквозь пальцы, и с Акааши у них взгляды мельком и не тронута главная тема — отброшена и забыта до появления луны. Когда первый бледный луч вползает в незанавешенное окно, Суга одновременно с Акааши поднимается с кресла, задумчиво теребит края рукава и всё-таки спрашивает: — Ты злишься на меня, что я оставляю тебя совсем одного? Акааши медлит с ответом, задерживаясь на выдохе, — дым вьётся вверх и цепляет перья подвязанного к потолку ловца снов, колыхнув с лёгким перезвоном крошечные бусины. — Он пообещал мне, что я никогда не буду один, — улыбается он, спрятав греющий медальон в ладони. И тени проклятых не смеют к его дому даже приблизиться. Суга перебирает пальцами травинки, смотрит вверх скучающе и прищуривается почти сонно — за столько веков бессмысленно повисший в небе кружок не несёт в себе уже никакой красоты и загадочности. Суга отводит взгляд от луны и поворачивает голову — и тоже, казалось бы, века на двоих и истлевшая неразлучность, а разглядывать так и не надоело. Дайчи смотрит на него спокойно совершенно — будто они просто лежат на траве по дурости, любуются луной и перешёптываются о созвездиях, как будто не последние минуты, как будто Акааши не бродит над ними кругами, зачитывая заклятие и взмахами кисти кружа чёрный заговоренный дым. Суга держит Дайчи за руку. Так хочется, так правильно, так нужно для ритуала, где выверено всё до мельчайших деталей — от разложенных на траве каменных пластин с рунами до цветов в венке на голове Акааши, который под отточенным хладнокровием и монотонными строками скрывает своё несогласие и упрямое нежелание отпускать. Но Суга хочет, чтобы его отпустили — и простили вдогонку, потому что непрощение привяжется якорем и будет тянуть даже из ниоткуда, и снова будут цепи, цепи ржавые и не дающие уснуть неутихающим звоном, поддетые кладбищенским ветром в вязкой тишине. Не хочется больше оставаться — даже мимолётным обрывком чужой мысли — и пальцы подрагивают, когда Дайчи оглаживает их своими. Акааши заканчивает свои хождения, возвращается и опускается на колени между двух тел, продолжающий проговаривать заклинание и держащий в руках по одному кинжалу. Суга смотрит на отблёскивающее лунным светом лезвие и ведёт взглядом в сторону, по завиткам покачивающегося дыма, по очертаниям обступившего по кругу леса, где темнотой размыт горизонт, где штрихи верхушек елей чёрным и растушёванным, мимолётно на замершего в замахе Акааши и снова на Дайчи — обрывающийся отрезок и конечное направление мечущихся зрачков. Дайчи смотрит тоже — неотрывно в глаза, мгла радужки успокаивающе тёплая и приподнятые уголки губ, молчаливое прощание и прощение в одном задержанном мгновении до. Суга улыбается в ответ — не остаётся ни обид, ни ноющей боли от шрамов, ни истерзавших их обоих вины — и сильнее сжимает ещё пока тёплую руку. Мёртвые не видят снов, но Суга ведь неправильный — и точно знает, кто будет вечно ему сниться на обратной стороне. — И пока смерть не разлучит вас, — дочитывает своё заклятие Акааши — голос до последнего ровный, ни одна трещина не прорывает в интонации даже вскользь. И вонзает оба кинжала одновременно в два сердца, обрывая одно бьющееся расшатанной дробью, а второе — застывшее когда-то давно на так и не случившемся последнем ударе. Секунда остаётся обронённым осколком в окаменевших друг на друге взглядах, и пустота наконец-то принимает их — как двух путников, наконец-то нашедших дорогу домой.