Темные глубины

Он присоединился к ним на Большом Тракте — веселый, звонкий, раздражающий до звона в ушах — и закружил их в вихре старых историй, древних песен и фальшивого исполнения, не дав никакого выбора и сразу же заявив, что идет с ними до самого края небес. Тереллай косилась на него с улыбкой: он ей нравился хотя бы потому, что не нравился Денейру до зубовного скрежета. А Аскорделия обладала невероятным даром терпеть абсолютно всех, кроме совсем уж поехавших головой. Впрочем, квоту на садистов-безумцев с лихвой закрывала сама Тереллай, а квоту спасителей человечества вполне тянул Денейр. В целом, получалось красивое равновесие. Даже с балансом. Шут, наверное, больше относился к ее ведомству сирых и безумных, диких и убогих, готовых в одно мгновение спеть тебе красивую балладу от начала и до конца, не пропустив даже самые скучные из восьмидесяти трех куплетов, а в следующее уже перерезать тебе горло. Шут казался безумным ровно настолько, насколько может себе это позволить бродяга, подвластный стихиям и бандитам в равной степени — безумным странно выхолощенным безумием, которое так ценилось королями в добрые времена. Теперь времена были откровенно злыми: законная королева в изгнании, народ не особенно восстает, а трое искателей приключений отнюдь не стесняются обирать добрых подданных узурпаторской семейки. Тереллай все в целом устраивало — пока Аскорделия не собиралась свергать своих мучителей, она предпочитала просто жить, не задумываясь о будущем и не гадая на воде и камнях. Ее жизнь давно стала похожа на бурную речку-говнотечку, и смысла пытаться остановить ураган она не видела — не ее же кожу сдирают крючьями на главной площади столицы, право слово. И не кожу Денейра, кстати. Шут допевал какую-то очередную балладу о рыцаре и его королеве, и при этом так настойчиво косился на Денейра, что Тереллай слегка испугалась за его косоглазие; Денейр в ответ скрипел зубами, и оставалось только гадать, достаточно ли сильна его выдержка, чтобы хватило на очередное соблюдение обета молчания, данного лет семь назад. За раскрытие инкогнито она волновалась мало: кто поверит Шуту? И, самое главное, останется ли у него хоть какой-то дар речи после того, как она с ним поработает? Аскорделия скомандовала привал, и Тереллай вскинула на нее взгляд: в последнее время она стала совсем плоха, давние раны не проходили бесследно, и в тот момент у них было слишком мало времени для того, чтобы лечить все как полагается. Но за хрупкой оболочкой стоял стальной стержень, и на все предложения помощи Аскорделия отвечала отказом столь холодным, что она зареклась предлагать помощь, пока ее не попросят. Прямую помощь. Пожалуй, если и было что, в чем они с Денейром могли сойтись — так это в том, что о некоторых вещах Аскорделии попросту не полагается знать: шпионы, убийцы, простые наемники, польстившиеся на обещание награды от королевской семьи, в конце концов, пропадали всегда. Их находили в лесах, искусанными животными, изгрызенными крысами; их находили в болотах, утонувшими неподалеку от непрочного брода; их находили в городах, с перерезанным горлом и ограбленными до нитки — порой находились и преступники, все как на подбор бывшие клейменые, отбывшие свое наказание и вернувшиеся домой. А порой возможных убийц свергнутой королевы попросту не находили. Бывало всякое. Тереллай когда-то пообещала сама себе защищать Аскорделию и не оставлять ее ни в какой беде до самой смерти — и прекрасно зная, чья же смерть наступит раньше — а Денейр с рождения готовился стать рыцарем своей королевы, и принял обет молчания в день ее свержения, пообещав первым словом восславить возвращение Аскорделии на трон. О клятвах Шут пел тоже. Тереллай слушала его безо всякого интереса: многие легенды она сама знала назубок, а порой исполнение становилось фальшивым настолько, что ее чуткие уши не могли слушать вовсе. Особенно это почему-то касалось старых песен, сложенных еще до того времени, как к власти пришел дед Аскорделии и которые Тереллай сама знала плохо — для того, чтобы услышать их такими, какими они должны были быть, нужно было рассекать по самым окраинам королевства, в пограничных деревнях, и записывать там сказки древних старух и дряхлых стариков; ей не очень-то хотелось заниматься этим. В конце концов, это была даже не ее земля, а на Краю Света творились вещи похуже нападения бандитов или налета мятежников. — Ты слишком печальна, прекрасная дева, — нараспев произнес Шут. Тереллай фыркнула, поводя крыльями: — О, я далеко не дева, странник. И я не печальна. — Неужели? — Шут бегло перебрал струны лютни, извлекая новые звуки. — Однако я вижу на твоем лице задумчивость, а в глазах грусть, и сердце твое неспокойно. Таким бывал и великий герой, чье имя хранит в памяти камень и золото, чье имя в граните отбито и выжжено в памяти нашего бога. — Его звали Теарнор, — холодно отозвалась Тереллай, встопорщив черные перья. — И несколько святынь повернутого нумизмата нельзя назвать золотой памятью. Сейчас золото помнит благословенного короля Аввандора, разве нет? — Прекрасная права, как прав и ее слуга, — Шут усмехнулся. — И слуга говорит, что госпожа его печальна, словно раздумье легло на ее чело. Порой облака задевают вершины гор, и хмурится тогда твердь бессменная, стражи мира утопают в меланхолии, одетой осенью и приходящей в зиму. — Ну, если уж ты так дивно читаешь по лицам, то, может, подскажешь мне, отчего я могу быть печальна? — Тереллай улыбнулась в ответ, азарт начал вскипать в ее крови. Она прикинула, сколько может быть лет Шуту — двадцать пять? тридцать? — и наклонила голову, замерев, как перед добычей. Крылья обманчиво мягко — перышко к перышку — сложились и зашелестели по сухой земле. — Госпожа печальна, потому что время скоротечно, — мягко сказал Шут, не отводя глаз. — И оттого грустит, что ей придется в один день расстаться с любимыми и пуститься в новую дорогу. — Забавно, — она вскинула бровь. — Леди Эмрана с тем же успехом может пережить нас всех. Даже господин Сафалон. — Госпожа хочет сказать: королева Аскорделия и ее верный рыцарь Денейр, — покачал головой Шут, озорно улыбнувшись и показав кончик языка меж зубов. — Но ее слуга не обманывается, о нет, как и в том, что госпожа его переживет века и тысячелетия. Таков удел. — А я все гадала, когда же это ты выйдешь на прямой разговор, — Тереллай безмятежно потянулась, хлопнула крыльями раз и другой. — Ну так что же? Ты собираешься убить ее? Ранить? Тебя нанял король или кто еще? К ее удивлению, Шут громко расхохотался. Она, напрягшись, быстро обвела лагерь глазами: не вернулись ли с реки Денейр и Аскорделия, не услышат ли? — но все было тихо и спокойно. — Слуга смеется лишь потому, что госпожа довольно забавна в предположениях, — примирительно сказал Шут, отсмеявшись, но не переставая радостно улыбаться. — Госпожа не думает, что слуга не стал бы говорить имен ее близких, если бы хотел их убить. Госпожа не думает, что слуга не стал бы петь про королеву и ее слугу. — Ты достаточно безумен, чтобы не удержаться, — пожала плечами она, но напряжение не отпускало: дело тут явно было нечисто. — Может, госпожа и права, — Шут помрачнел, отложил в сторону лютню. — Но госпожа собирается убить слугу. — Может, госпожа еще и не соберется, кто знает, — фыркнула Тереллай раздраженно. — Что за экивоки? Мы не во дворце, а я не приближенная королевы, чтобы ты набивался ко мне в слуги. — Но госпожа еще может стать. Главное — попробовать стать ее слугой сейчас, и потом госпожа может не забыть глупого шута, который приглянулся ей в дороге. — Интересный план, — она откинулась назад, оперлась на локти, рассматривая внезапно оказавшегося в полумраке Шута — теперь он выглядел старше, хотя его лицо походило больше на застывшую маску, чем на человеческое лицо. Глаза его были в тени, и она не могла прочесть их выражения, как ни старалась. — Но ты ведь сам сказал, что я собираюсь убить тебя. Так в чем смысл пытаться понравиться мне? — Госпожа решила убить слугу еще на Большом Тракте, — возразил Шут. — Госпожа убивала и раньше тех, кто показался ей недостаточно безопасным, а затем оставляла их тела на поживу животным. Или на поживу мародерам. Тереллай напряглась: а вот это уже становилось слишком опасным. Откуда он мог знать? Где она могла ошибиться так, чтобы какой-то странствующий дурачок сопоставил смерти в разных городах и разных проклятых местах? Мысли заметались с лихорадочной быстротой — рассказал ли Шут кому-то о своих подозрениях, не окружают ли их привал охотники, с которыми даже она не справится, не отвлекает ли он сейчас ее внимание, чтобы преследователи напали на Аскорделию и Денейра у реки? Она вскочила на ноги. Шут поднял спокойные, без проблеска безумия, глаза — мутного болотного цвета, такие знакомые, такие ненавистные, что горло сводило от ярости от одного воспоминания: детские унижения всегда вырождаются во взрослые болезни. Тереллай болела так долго, что и не помнила, каково быть здоровой. — Госпожа думает, что слуга ее обманул. Но друзья госпожи в безопасности. Она приставила кинжал к его горлу. Шут улыбнулся, так радостно, словно она признавалась ему в любви. Тереллай надавила сильнее, так, чтобы пошла кровь — но пришлось ударить кулаком в его губы, чтобы ухмылка, наконец, сползла с его лица: — Кто ты такой? — она чувствовала, как меняется ее голос, как мягкость уходит в глухое рычание. — И что тебе нужно? — Слуге нужна лишь благосклонность госпожи, — мямлил он, но ей казалось, что он смеется, смеется про себя, играет — и в сдавленных словах она слышала только нескончаемую фальшь и отвратительно неправдоподобное притворство. Ей хотелось перерезать ему горло, ударить сильнее, но они были в лагере, с минуты на минуты должны были вернуться Аскорделия и Денейр, и хоть рыцарь бы одобрил ее действия — с этим вечным выражением презрения на лице — то разочарования в глазах Аскорделии Тереллай не хотела видеть никогда. И шанса попросту утащить его тело подальше не было: Аскорделия никогда не была дурой, и если в других случаях быть уверенной в причастности своих близких к смертям она не могла, то в этот раз можно было сопоставить два и два слишком просто. — Моя благосклонность будет длиться не так уж и долго, — сказала она хрипло, ударив ногой под дых. Шут заскулил — тоже отвратительно неправдоподобно. — Но я готова принять еще пару песенок от тебя, когда вернуться остальные. А потом ты уйдешь. — Слуга готов, — сказал он мягко — слишком мягко для человека, которого только что избили. Тереллай сжала зубы, чтобы не ударить еще раз. — Слуга может спеть госпоже про героя, того, которого она так не любит. — Дело твое, — сказала она сдержанно, отходя на несколько шагов, чтобы избавиться от соблазна. — Можешь исполнить хоть песнь о Небесном Избраннике. Самое главное — ты уйдешь. По собственной воле. — Слуга выполняет волю госпожи, — Шут поднялся с земли и отряхнулся; затем сказал, глядя ей в глаза без страха. — Но слуга предлагает госпоже сделать вид, что они со слугой танцевали танец смерти, потому что слуга был глуп и хотел увидеть его в исполнении госпожи. За этим развлечением их и застали Аскорделия с Денейром — задумчивые и печальные сверх меры, как и обычно; художественно скорбящий Денейр со своим обетом молчания обладал огромным количеством печальных выражений лица на все случаи жизни и выигрывал у Аскорделии в этом состязании с блеском. Шут вздохнул, потер синяк на скуле, а в следующую минуту, будто преобразившись, уцепился за лютню и завел новую песню — на этот раз о герое, как и обещал. «Его звали Теарнор», подумала Тереллай, не отводя взгляда от царапины на горле Шута — царапины, которую она могла усилием воли превратить в гноящуюся рану. «Имена никогда не были его сильной стороной, и впоследствии он придумывал такие, что не выговорить и не запомнить, но на самом деле его всегда звали Теарнор». В груди привычно потянуло желанием убежать, улететь, отыскать его следы в вихре времен и вновь увидеть его — привычно исполняющего свою роль героя, привычно старающегося стать героем очередной хвалебной легенды и презирающего ее со всей силой души, так же сильно — но она лишь улыбнулась Аскорделии и устроилась поудобнее на своем одеяле. Желание увидеть Теарнора настигало ее всегда, повсюду, до отвращения привычное, неуловимое, как рефлекс — и все чаще и чаще подступало к горлу глухой яростью бешеной собаки, вырывающей клочья мяса из своего тела. Она закрыла глаза, медленно вдыхая и выдыхая: горечь била под дых, горечь шептала древние слова древней легенды, неотвратимые и безжалостные. Горечь повторяла за Шутом, распевающим древние баллады дрожащим голосом. Потом пела Аскорделия: она любила петь, старые и новые песни были для нее одинаково интересны, и, пожалуй, Тереллай не в первый раз подумала, что она могла бы стать бродячим бардом — если бы не… Вечное если бы не. Ночью Шут ушел. Дежурила Аскорделия, проводившая его задумчивым взглядом и благосклонно улыбнувшаяся на его цветистое прощание — что-то про сияние ее красоты и печаль от невозможности взирать на нее дольше, ибо странствия ведут далеко, а глаза его уже стары и могут не выдержать такого великолепия. Тереллай наблюдала за ним из-под полуприкрытых век, не выдавая себя лишним движением — она не могла дождаться того момента, когда на стражу выступит Денейр, и мысленно подсчитывала, как далеко может уйти Шут и может ли он прийти к своим сообщникам, если все-таки солгал ей. Она отсчитывала минуты, тянущиеся бесконечным хвостом древнего ящера, про себя повторяла боевые стойки, не ворочаясь и не сбиваясь с ровного дыхания — и ей казалось, что Шут в эти минуты убегает с невероятной быстротой все дальше и дальше, возвращается под сень стен верного королю города, окруженный множеством солдат, среди которых она не сможет достать его незаметно. Денейр тихо свистнул, как только Аскорделия заснула — и Тереллай, не тратя время на театральное пробуждение и отговорки, кинулась в погоню. Она нашла его быстро. Как выяснилось, Шут даже и не пытался сбежать: лишь отошел от лагеря на час пути, выбрав самое удобное для нее место, один из бурных участков реки, над которым стоял слишком хлипкий мост, который мог снести следующий же прилив. Он, запрокинув голову, смотрел на луну — безразличный и пустой, как брошенная кукла. Но как только она негромко окликнула его, Шут словно заполненный некой силой извне, ожил: — Госпожа пришла, — сказал он со странной улыбкой. — Пришла убить своего слугу. — Ты ведь позаботился о том, чтобы мне было удобнее, — пожала она плечами, не пытаясь скрывать оружие. — Ужасно будет потерять так удобно подготовленное место. — Слуга рад, что госпоже нравится, — Шут легко поднялся на ноги, будто бы не он несколько часов назад жаловался Аскорделии на старость и на ноющие в непогоду кости. Не то чтобы Тереллай сомневалась в том, что он лгал, но получить подтверждение своим мыслям всегда было приятно. Шут добавил, заметив ее улыбку: — И слуга рад, что госпожа решила убить его клинком, а не магией. Это большая честь. — Кто знает, как ты умрешь, — пожала плечами она. — На самом деле ты, вероятно, ошибся. Мы ведь собираемся выдать твою смерть за несчастный случай, так что глупо было бы оставлять раны от лезвий. Как-никак, на бревнах заточенных кинжалов не водится. — Верно, — кивнул Шут, задумавшись на мгновение. — И как же госпожа собирается выйти из ситуации? Госпожа ведь подумала об этом. Тереллай напала без предупреждения — он не успел сказать ни слова больше, сметенный вихрем из крыльев и магии — сбила его с ног и поволокла к одному из больших камней поблизости: это тоже было удобно, и на секунду ей в голову закралась мысль, не было ли это засадой; но безразличие Шута и отсутствие нападения совсем ее успокоили. Тереллай била его долго, перехватывая поднятые в попытке защититься руки и ломая кости, надеясь, что крики не долетят ни до кого по чистой случайности. — Последние слова, — сказала она тихо, приблизив губы к тому, что когда-то было ухом. Теперь лицо Шута представляло собой только кровавое месиво, оставалось только положить почти бездыханное тело на мост и обрушить его, а потом проследить, чтобы не осталось и шанса выжить. — Госпожа… хочет слушать… — голос его булькал и хрипел. Тереллай встряхнула его, как мешок, поторапливая: мало ли когда может проснуться Аскорделия, вернуться ей точно нужно до того момента, чтобы не вызвать подозрений; а еще надо бы помыться и постирать одежду. — Госпожа… знает… вечность выцветает… как умирает… свет… Она оцепенела, чувствуя, как немеют кончики пальцев. Она не могла вспомнить, откуда же эта фраза, но точно была уверена, что где-то уже слышала ее — почти такую же, почти правильную. И на мгновение ей показалось, что достаточно только вспомнить фразу, только понять ее — и все сразу же станет на свои места; она часто искала способы вернуть все в правильное русло, правильное с ее точки зрения — и порой такие методы даже находились. — Повтори, — приказала Тереллай хриплым голосом, перехватив тело Шута за ткань походной одежды на груди — но было поздно; Шут уже не мог никому ничего рассказать.