Темные глубины

Мир был страшен. Тереллай сидела на крепостной стене, не ощущая холода пронизывающего ветра, и наблюдала за закатом, надеясь, что все благородные порывы местных спасителей душ, готовых мчаться к заблудшим овцам, едва те промычат что-то похожее на молитву, остановит ледяное дыхание зимы и стелящаяся по внутреннему двору мерзкая поземка. Таверна светила в ночь всеми огнями, разгоняла мрак у самого своего порога — и, как она могла заметить, пока что никто не выходил. И оно было только к лучшему. Аскорделия была мертва — и она погибла одной из самых отвратительных и страшных смертей, какие Тереллай только видела в своей жизни. И она отомстила, страшно отомстила, применила те же способы, те же методы, даже инструменты, аккуратно очищенные от крови последней жертвы, были в ее руках столько же смертоносны, как и в руках того выродка, что изуродовал Аскорделию, — вот только легче не становилось. В груди Тереллай свивала спирали огромная черная змея, вгрызавшаяся клыками во внутренности, касающаяся холодными кольцами сердца, и она не знала никакого способа вытравить из себя эту погань. Впору было бы идти топиться — только вот смерть не приняла бы ее, изрыгнула бы, как протухшее яйцо, а очередной неудачи Тереллай не смогла бы вынести. Порой она боялась потерять рассудок — а в такие моменты он становился хрупче фарфора; оставалось одно: как обычно приползти к Теарнору побитой собакой, им двоим в очередной раз хвататься друг за друга, как утопающим, наслаждаться осознанием того, что их обоих смерть не примет, что они оба найдут друг друга даже через сотни лет — и ненавидеть, ненавидеть прокисшей, протухшей ненавистью, горькой, как уксус, и бессильной, как любая извалянная в пыли злоба. Она так долго — по их с Теарнором меркам — жила без него, странствовала вдалеке, не съедаемая этим безумным желанием встречи как огнем; замершая в своей привязанности к человеку, который был к ней попросту добр, замершая в любви к своей сестре, нашедшей ее и вытащившей из очередного дерьма, в которое она вляпалась по самые уши просто из духа противоречия очередным правилам. Аскорделия дала ей новую цель, Аскорделия вела ее долгие годы, и родная кровь значила для Тереллай гораздо больше, чем она могла представить, — но теперь Аскорделии не было, и ее мир снова рухнул в бездну. И мир был страшен. Она сидела на крепостной стене, равнодушная к ледяному ветру, — слабый остаток почти-человека дрожал где-то в решетке ребер, замурованный в облик как в высохшую оболочку, гусеница, разлагающаяся внутри куколки — и мир вокруг нее был слеп в своей силе и безумен в своем хаосе. Она отчего-то ожидала, что сейчас небеса разверзнутся, и водопады слез, крови и криков обрушатся прямо на нее; она отчего-то ожидала бурана, который разорвет ее в клочья и оставит изодранным трупом, подобно когда-то убитому ею Шуту. Но мир был слеп и был бездушен, и его безразличие не трогало ее, сидящую на крепостной стене и бесслезно оплакивающую свою сестру. Так должно было быть, таково было ее наказание — или просто глумление богов; она всегда склонялась ко второму варианту. В любом случае, все это уже не имело смысла. Аскорделия была мертва, и ее эйфория, ее слепота, продолжавшаяся почти вечность, стала только воспоминанием. Тереллай медленно, неохотно поднялась на ноги, больше всего желая просто закрыть глаза и отдаться в руки зиме — может, ее заметет поземкой, и она, наконец-то, обретет долгожданный покой? Силы будто бы утекали песком сквозь пальцы, обращались в иглы и жала, в непрерывный шепот у самого уха: ты виновата, ты не уследила, ты не уберегла. Тереллай ожидала голоса Кассирэ — тварь обычно перехватывала контроль именно в такие моменты, — но, видимо, пустоты в ней сейчас было больше, чем отчаяния. Либо же кровожадная мерзость насытилась той пыткой, которую Тереллай устроила убийце — о да, тех воплей и криков хватило бы любому поганому демону; так или иначе, но одной проблемой становилось меньше. Тем лучше. Пожалуй, лучше. Мысли бессмысленно бродили по кругу, и у нее не было сил разорвать этот проклятый хоровод — она могла только ждать, пока утихнет боль, пока к ней не вернется хотя бы видимость самоконтроля, хотя бы подобие спокойствия — иначе слишком мало шансов у людей вокруг нее выжить. Она не хотела смерти; во всяком случае, не сегодня. Кровь будто бы пошла у нее горлом, как у проклятых полководцев в легендах, будто бы Тереллай оставалось только блевать ею, пока не выйдет все до последней капли. — Приветствую. Она обернулась на призрачный голос, похожий на дыхание ветра. Чужак — видимо, очередной зевака, приехавший на похороны изгнанной королевы, подумала она, — смотрел на нее с теплой улыбкой очередного Спасителя. Глаза почти резало — до того он был похож на рукотворное солнце в своем нестерпимом священном сиянии — но у нее не было ни сил, ни желания гасить этот свет. Пусть проваливается в бездну или куда-то поглубже. Но как-нибудь без нее. — Я слышал, что темная леди… — Леди сейчас наплевать на все твои слова, — сказала она. Спаситель не растерялся и — самое паршивое — не ушел. — Но я могу помочь. — Ты можешь воскресить королеву? — Тереллай растянула губы в подобии ухмылки, обнажив клыки. — Ну тогда ты точно можешь помочь мне. — Нет, — он наклонил голову. — Этого я не могу. — Тогда проваливай и не заставляй меня пускать в ход оружие. — Темная леди должна меня выслушать, — в голосе Спасителя прорезалась сталь; Тереллай яростно расправила крылья, готовая к нападению. — Сейчас, — сказала она тихо. — Ты уйдешь. Быстро. Иначе живым тебя больше не увидят. Вон. — Лишь один вопрос, — упорствовал он, будто бы залепив уши воском. — Леди помнит, почему она печальна? Тереллай молча смотрела на него, потеряв свой пыл, потеряв свою ярость в пепле скорби, укрывавшем крепость, в поземке, в ветре, бросающем в лицо комья снега. Помнила ли она? Разумеется, она помнила — и запах крови, и трупы, и тело Аскорделии, изуродованное в извращенной претензии на красоту, и лезвия в своих руках, и бесконечные вопли того выродка, что посмел посягнуть на единственное ценное в ее жизни; помнила ли она темную ярость, наследие крови, щедро отмеренное богами? Помнила ли она безумие тех дней, когда они с Денейром выслеживали пропавшую Аскорделию, кидались на призрачные отблески ее следов, внутренне замирая от страха? Разумеется, она помнила. Все до последней мелочи. — Темная леди ведь помнит чуть больше, — сказал Спаситель, но она плохо слышала его. Кровь стучала в ушах боевыми барабанами, но если в тот день она давала ей сил бежать дальше и дальше, то теперь оборачивалась только бесконечной усталостью. Хотелось заснуть и умереть — а там уже наплевать на все, даже на то, что возрождение будет куда болезненнее. — Темная леди знает, что сделает дальше. — Дальше, — повторила она отупело. — Дальше, — подтвердил Спаситель с каким-то детским упорством. — После того, как отвергнет рыцаря. После того, как оправится от ран хоть немного. Что будет дальше? — Ты не доживешь, — бросила Тереллай безразлично: убивать не хотелось. Хотелось только уйти, но не было сил, да и некуда было спрятаться от всеобщего горя, чтобы остаться наедине со своим — а слова этого незваного Спасителя въедались в мысли, переплетались с сотней других голосов, заточенных в ее голове, и она не могла уйти. — Что будет дальше? Дальше, подумала она. Что будет дальше, после того, как я соберу свой мир заново? Я вернусь к Теарнору, что же еще. Будто есть выбор. Будто бы он когда-то был. — Вернусь к другому месту, — сказала Тереллай, помолчав. — Уйду куда-то. Какая разница? — Леди должна вспомнить, как звали того крестьянина, которого они с героем вытащили из лап подземных монстров. — Мне какое дело? — Леди должна. — Леди, — прошипела она почти зло. — Наплевать, как кого звали. — У него был серп в руках. — Деревня называлась Канарах, — произнесла она, помолчав. — Это все. До имен крестян мне дела не было никогда. — Канарах, — повторил Спаситель. Священный свет почти потух под натиском бурана, и вскоре очередной вестник божественной воли мог подхватить воспаление легких и свалиться с болезнью в крепости, где других целителей не было вовсе. — Все так. Но леди должна вспомнить — а был ли Канарах? — Что ты несешь? — Больше ничего, — он улыбнулся ей на прощание — и, если бы Тереллай не было так безразлично, она бы ударила его в этот миг. — Теперь мне нужно идти. Он растворился в круговерти метели, сияющий и призрачный, как добрый дух — она проводила его взглядом, не осознав в полной мере, что он действительно ее покинул. Мир был мертв и страшен, и она не могла встретиться лицом к лицу ни с ним, ни с теми, кто его населял — в первую очередь с Денейром, который тоже успел взглядами рассказать ей все, что думает о ней и ее вечных талантах приносить неудачу всем подряд. Тереллай было наплевать на все, что он там думал — но Аскорделия, Аскорделия, погибшая так глупо и так мучительно; воспоминания резали ее по живому, по тому, что должно было умереть и сгнить давным-давно. Канарах, подумала она. Мысли смешались. Походные костры, деревня со странным названием, серп в руках незадачливого дурачка, решившего поиграть в героя для своего сына и поплатившегося откушенной ногой и бредом в две долгие недели после того, как его вытащили из логова. Канарах. Что он вообще имел в виду? Может, он просто очередной сумасшедший фанатик, у которого луна подает знаки? Какая разница? Леди, уцепилась Тереллай. Леди. При чем тут леди? Хозяйка. Госпожа. Слуга. Она вскинулась, безумно заозиралась в слепой надежде на то, что успеет догнать его, успеет схватить, ударить, спросить, как же он выжил — она лично убивала его, она проследила, чтобы Шут сдох безвозвратно, и слишком давно все это было, чтобы мстить. Закралась мысль — а вдруг Шут натаскал того убийцу? Вдруг Шут построил этот план из мести? Следы Спасителя терялись в круговерти; Тереллай кинулась к воротам, к таверне — и через десять минут едва ли не вся крепость знала, что приближенная погибшей королевы ищет божественного слугу, который был здесь не так давно. Но все в один голос утверждали, что никого такого тут не было, более того — сквозь ворота он не проходил ни в какую сторону; Тереллай готова была начать говорить на языке клинков, и остановил ее только Денейр. Она медленно выдохнула, позволив горечи вновь сомкнуть над ней свои волны. Момент был упущен, и безвозвратно, и теперь все вопросы останутся без ответа, если только удача не улыбнется ей еще раз — где-нибудь и когда-нибудь. Хоть через сотни лет, чтобы просто поманить ее близостью отгадки, но не дать в руки. Канарах. Странное название для деревни, дурацкое — ибо «канарах» на одном из языков древнего народа означает «родник забвения».