Темные глубины

Маска за маской — вот кто он был. Тереллай дернулась в сдерживающей печати снова, легким движением крыла замахнулась на выродка, посмевшего копаться в ее голове — но его клинок безболезненно и точно отсек его. Она мрачно покосилась на кровавый срез, прикрыла глаза, ожидая, когда крыло отрастет заново. Боли не было. Страха не было тоже. Только глубокое, темное отвращение — хотелось вывернуть себя наизнанку и отмыть со своей памяти жирные пятна, оставшиеся от небрежных прикосновений. Стыд въедался в кости. — Что тебе надо? — спросила она хмуро. Палач наклонил голову — интересно, почему он ни разу в ее фантазиях не назвался этим именем? — Ты, кажется, даже дышишь только если тебе за это заплатят. Так кто тебе платил за меня? — Ты откровенно не в том положении, чтобы задавать вопросы. — А ты не в том положении, чтобы мне угрожать. Палач помолчал. Снова присел в старое кресло — судя по обстановке и слою пыли, дом был заброшен уже очень давно, и Тереллай была бы рада, если бы это знание могло бы хоть как-то помочь ей. Она тяжело вздохнула и повела уже целым крылом; символы печати засветились предупреждающе и осторожно, как приставленный к горлу клинок. — Давай проясним позицию, — Тереллай, чуть покачавшись, наконец сумела подняться на ноги. Тело до сих пор пошатывало, и она не знала, что такого мог вколоть ей Палач, чтобы нарушить координацию — а потому пока не решалась на резкие движения. — Ты покопался у меня в голове. Ты вытащил наружу довольно поганые моменты, и за это я бы с тебя спустила кожу полосами, если бы была возможность; но, самое главное — как бы ты ни пытался, ты так и не смог достать до моей памяти о Канарахе. — Я знаю, что там произошло что-то ужасное. — Ох да неужели, — она оскалилась. — Может, еще что-то? Обычно твоих жертв находили мертвыми и с раскуроченным разумом. Я жива и в здравом разуме, значит, тех обрывков тебе недостаточно. Палач поморщился, и это была первая эмоция, которую он проявил открыто, но Тереллай не почувствовала в нем и проблеска настоящих чувств; Палач все еще смотрел на нее из-за маски своего — своего ли? — лица, и глаза эти были глазами хищника, волка в темноте. Тереллай нервно сглотнула: было мерзко думать о том, что этот безликий охотник нашел то, что она так старалась спрятать, походя замарал ее своими жадными холодными руками, а теперь наверняка высчитывает, как бы получше вывернуть это в свою пользу. Мудак. Блядский демонский выродок. — Так что ты ищешь? — спросила она снова. — Я теперь знаю, что ты влез в мою голову, попытаешься проделать такое еще раз — и я выброшу тебя. Мой рассудок принадлежит мне. Все еще. — Ты правда так думаешь? — маска снова застыла на его лице — незапоминающаяся и блеклая: слегка раздутое лицо с сеткой почти незаметных морщин, с водянистыми глазами, недостаточно прозрачными, чтобы быть неприятными, недостаточно яркими, чтобы выделяться; Тереллай усилием воли заставила себя таращиться на прикрывающую окна полупрозрачную когда-то белую ткань: демоны знают, что там Палач умеет делать взглядом. Она любила риск, но не настолько же. — Почему бы мне так не думать? — То, что ты видишь вокруг себя, может оказаться иллюзией. Ты вспомнила, сколько прошло веков с последнего воспоминания только тогда, когда я позволил тебе. — Только вот ты не мог ограничить это. Я либо помню, либо нет, если вокруг реальность. — Ты выглядишь убежденной. — А ты все еще не знаешь, что случилось в Канарахе. Повисло молчание. Тереллай, покачавшись с пятки на носок, снова уселась на пол и скрестила ноги: хотелось движения, бега, полета, но печать не оставляла шансов на освобождение, и оставалось только сдерживаться. Глупо будет выдавать тайны только из-за того, что довели неподвижность и скука; глупо, но, возможно, в ее духе — если бы только дело не касалось Канараха и если бы только о нем выспрашивал не ублюдок, про которого ходили слухи один другого страшнее. Если бы не Теарнор, которого было бы так легко сломать одним точным ударом. — И все-таки — кто ты такой? — она расправила крылья, сложила снова — обычно люди начинали на них таращиться, и это выигрывало ей время на раздумья, а, если повезет, и на упреждающий удар. Но Палач не отвлекся. — Ты хочешь предложить обмен? — спросил он тоном типичного торговца, который пытается продать подороже, а купить подешевле. Тереллай на мгновение показалось, что сейчас он достанет ювелирные весы и начнет перебирать их истины и догадки, добавляя и снимая то с одной чаши, то с другой. У него даже руки были руками торговца — изнеженные и мягкие, не державшие ничего тяжелее кошелька; только вот она помнила, как легко он отсек ей крыло и как быстро двигался. — Нет, — отозвалась она. — Мне просто интересно. Палач не ответил. Он сидел в кресле полулежа, но как-то неправильно, будто бы ушел куда-то глубоко в себя, оставив на поверхности только собственное — собственное ли? — тело, и Тереллай чуть сощурила глаза. Она уже видела такое в своей искаженной, ложной памяти — лицо Шута, запрокинутое к луне, лицо без маски, пустое, как у мертвеца, пока не наступил миг наполнить его жизнью. Она на пробу дернулась вперед — не столько угрожая, сколько создавая видимость — но он не отреагировал, продолжая пялиться пустым взглядом в никуда. Тереллай нахмурилась, наклонилась, осторожно прошлась пальцами вдоль граней печати, выискивая щербинки, зазоры, наслоения мела, проеденные короедами ходы — что угодно, что помогло бы ей разорвать построение и, наконец, выбраться, а может, и прирезать Палача, раз уж он гуляет в дебрях своего больного рассудка. Она припала к полу, раздраженно поморщившись от света печати, и почти уткнулась носом в кое-где подгнившие доски. Косяков не было. Досадно. Она поднялась, неспешно отряхнулась, кинула быстрый взгляд на Палача — вопреки ее ожиданиям, теперь он сидел не как брошенное тело. Глаза его потемнели, взгляд стал проницательным и живым — ни следа от того существа, которое было там несколькими минутами ранее. Тереллай вскинула бровь в немом вопросе. — Почему бы не поговорить, — кивнул он. Лицо больше не было водянистым и пустым, теперь Палач выглядел как зрелый, но не растерявший былого любопытства ученый; Тереллай отметила тонкие сильные пальцы с обожженными подушечками. — Мое имя тебе известно, — она улыбнулась — ласково и тепло, так, как улыбалась обычно каким-нибудь бандитам, охочим до баб, чтобы усыпить бдительность. Он не ответил на ее улыбку. — Назови свое. — Талейн, — сказал он небрежно, и она сразу поняла: лжет. Чисто технически он тоже не знал ее имени, поэтому она предпочла не заострять на этом внимания. — И откуда ты? — Из Внутреннего Кольца. — А откуда я, ты тоже знаешь, — Тереллай мягко рассмеялась; будь он ближе, она бы с удовольствием воткнула ему нож в ладонь и провернула пару раз. Интересно, подумала она, кровь у него такая же серая, как он сам, как он настоящий? — Даже грустно. Ты знаешь обо мне так много, а я о тебе почти ничего. — Я знаю, что ты можешь использовать человеческую страсть себе на пользу, — заметил он ровным голосом. — Я сомневаюсь, что в тебе есть хоть какие-то страсти. Маска за маской. — Тогда вопрос к тебе, — он наклонил голову. — Как ты думаешь, кто я? Тереллай вдруг нестерпимо отчетливо вспомнилась Элайн: тонкие пальцы, грация движений, серые глаза и волосы цвета бледного золота. Личико набожнейшей послушницы, руки в крови и почти застенчивая полудетская улыбка; ее собственная поганая темная кровь, дитя тех ритуалов, которые творили жрецы темного аспекта, лицемерная тварь, готовая прикинуться невинной овечкой ради кровавого экстаза. Да, с Палачом они были бы прекрасной парой: серое на сером, маска за маской, ублюдок к ублюдку. Она хотела сплюнуть от отвращения, но удержалась. — Мы же оба знаем, что ты просто прикинешься той версией, какую сочтешь удобнее, — возразила она, поспешив сгладить укор теплым взглядом. — Так что это нечестно. — Ты пользуешься другими точно так же. — Так, хватит, — она не выдержала, раздраженно взмахнула крыльями и стерла со своего лица и позы всякий намек на игривость. — По-моему, мы договаривались на диалог, а не на обмен завуалированными оскорблениями. Прости, милашка, но ты даже не Теарнор, чтобы это было хоть сколько-то интересно. — И чем же ты так боишься его задеть, что всячески прячешь правду? — он сложил пальцы домиком. Тереллай подумала, что неплохо было бы их переломать к демонской бабушке. — Что может быть такого, что ты могла бы сотворить и при этом уничтожить его? К чему он стремится? Чего боится? — Ну, ты неплохо переворошил меня, — она скривила губы. — Даже себя вписал. Дай угадаю, у тебя с женщинами никак не ладится, и это единственный способ, каким ты можешь оставить себя в ее памяти? Он тонко улыбнулся, и Тереллай захотелось взвыть от досады: слишком мало отклика, ни демона чувств. Хоть сиди и перебирай все оскорбления, пытаясь вывести из себя того, кто мог себя даже не помнить. Проклятье. — Или ты возбуждаешься только когда видишь деньги? — тоскливо протянула она, даже не надеясь на успех. — Ну серьезно. Может, обсудим это? — Ты уверена, что хочешь знать? — спросил Палач очень мягко. Тереллай передернуло: он копировал ее, он использовал ее же интонации, даже голову наклонил точно так же. Мразь. Она сглотнула, сцепила зубы. — Конечно, — она села на пол, скрестила ноги и откинулась назад. Его улыбка стала чуть мягче и нежнее — и Тереллай сощурила глаза с интересом. Он знал ее настолько, насколько мог знать, покопавшись в ее грязных шкафах с грязными скелетами, и сейчас он упорно копировал то, что она делала, если ее по-настоящему выводил из себя какой-нибудь не в меру любопытный неофит, искренне верящий в то, что темная кровь — милое дополнение к черным перьям и умению использовать чужие чувства, от похоти до животного ужаса. Ей было интересно, чем же все закончится. — На самом деле, — он прерывисто вздохнул, и глаза его — уже янтарно-карие, отметила Тереллай — засверкали ярче, словно магические огни. — Я не так уж отличаюсь от людей. Я люблю многое из того, что смертные любят. Женщин в том числе. — Мягкие и податливые? — едко спросила она. — Пожалуй, так, — не сбился он. — Мягкие, с теплой кожей и яркой кровью, податливые, готовые увидеть во мне человека… Почти человека. Бывают же ярмарочные уродцы, так чем я не красавец? — Как любезно, — уронила Тереллай. — И, когда они улыбаются, такие яркие и такие милые, что зубы сводит, я улыбаюсь им в ответ. Изредка они нужны тем, кто меня нанимает, но чаще это не так. И, если они просто женщины, если они просто нравятся мне — мы проводим одну или несколько ночей и расстаемся. А если нет… Она слегка напряглась, когда Палач взглянул на нее слишком уж сильно заблестевшими глазами. Он улыбался, и радовался, и будто бы готов был петь от радости — детской радости, с какой Элайн облизывала свои окровавленные пальцы. Палач наклонился вперед всем телом, и на долю мгновения у Тереллай мелькнула предательская мысль, что комната слишком уж мала, и расстояние слишком небольшое. — Если нет, — продолжил он тихим голосом. — Тогда мы проводим пару ночей. Но не расстаемся. Я выворачиваю ее наизнанку, я исследую ее, я накалываю ее на булавку, как бабочку — бабочку, которую никто не в состоянии оценить, потому что все слепы. Они порой плачут, но потом я даю им вечное счастье, которого я лишен. Всегда был лишен. А они остаются там, на солнечном лугу, и они умирают в темноте, но с улыбками на губах. Я воистину милосерден. Тереллай не отводила взгляда. Сейчас. Совсем близко. — Их тела… Так мягки и податливы после этого. Вывернутые наизнанку, окрашенные кровью, но великолепные, куда великолепнее любой красавицы. И их память — моя. Все радости и печали, весь гнев и все отчаяние, милосердие и кротость. Боги называют себя владыками душ, но я — истинный господин. И это чувство — обладание, понимание, знание того, что сокрыто даже в твоей душе, укрытой от любого взора, Тереллай Элендор — заставляет меня… желать большего. Он поднялся резко. Тереллай усилием воли заставила себя не вскочить; она приказала себе расслабиться, небрежно сложить веером неподвижные крылья, опустить плечи. Палач, улыбаясь, подошел чуть ближе — на какой-то ничтожный шаг, но ей показалось, будто бы он пересек полкомнаты. Может, так оно и было — слишком уж гипнотизирующим был его сверкающий взгляд. — Именно это, — он шептал, облизывая губы. Тереллай невольно повторила его жест. — Именно это мне нужно. Так ты довольна, что знаешь? — О, я понимаю, — она принужденно улыбнулась. Дело оставалось за малым. Тереллай выдохнула и, перешагивая через инстинктивное желание спрятаться от ублюдка, который облапал ее душу, как шлюху в трактире, широко распахнула разум, открывая переплетение — отчаяние, горечь, гнев, давние воспоминания, пропитанные солнцем и смехом, давняя любовь, чистая и сияющая. Ее голос упал до хриплого, соблазнительного шепота. — Так подойди. Глаза у Палача были голодными. Он невольно шагнул вперед, еще и еще, весь — комок будоражащей похоти и жажды, захлестывающая волна, готовая смести с ног. Он потянулся к ней — телом и разумом, духом и сердцем — и Тереллай поднялась на ноги, не позволяя себе закрыться; он был всего лишь в шаге от нее, в шаге от того, чтобы схватиться за открытый нараспашку разум — и тогда Тереллай, схватив его похоть, швырнула ее ему обратно, усилием воли воздвигая вновь разрушенную крепость рассудка. Палач взвыл, неловко упал, сметенный силой собственной страсти, смазывая линии печати, и она выскочила из нее, не дожидаясь, пока уляжется сияние, и вздрагивая от боли, с какой свет впился в ее тело. Тереллай продолжала бить наотмашь, взращивая чувства — и ломая их внутри, вытаскивая застарелую тьму — и втыкая ее кинжалом в незащищенную душу. Тереллай чувствовала, как одна из масок поддается, как идет трещинами, как остается лишь ударить еще раз… Чтобы обнаружить еще одну. Она выругалась и с размаху пнула Палача под дых. Он расхохотался, размазывая по лицу кровь — видно, пошла носом, ну хоть не глазами. Тереллай зашипела сквозь сжатые зубы, ощерилась, как помойная кошка; она видела улыбку Палача, проглядывающую сквозь прижатые к щекам тонкие пальцы с обожженными подушечками, и ей нестерпимо хотелось вырезать ее с его лица — о, еще бы это принесло хоть какой-то толк! Тереллай отшатнулась, безвольно упала в кресло, прикрыла глаза, вслушиваясь в нарочито тяжелое дыхание и скрип пола: кажется, Палачу надоело разыгрывать спектакль, и он все-таки поднимается. Ее разум принадлежит ей, ну конечно. Мир вокруг был пуст, — только наигранные чувства Палача были для нее темным пятном, за которое она могла уцепиться — чист и стерилен, как мул; и Тереллай, если бы не была так зациклена на собственном превосходстве, должна была уцепиться за это, должна была понять. Но вместо этого только глупо подставилась и могла только надеяться на то, что вовремя заперла разум. Тереллай бездумно поднесла ко рту руку, прокусила указательный палец, чувствуя во рту жидкость, но не чувствуя вкуса крови; ощупывая языком стремительно заживающие ранки, но не чувствуя боли. Ее дар. Ее проклятье. Боги. Она открыла глаза и не удивилась, обнаружив, что Палач навис над ней и не отводит взгляда. Тереллай равнодушно дала ему пощечину и не удивилась, когда на его щеке не осталось следа от удара. Он продолжал улыбаться.  — Итак, — сказал Палач неожиданно мягко. — Выстрел в молоко?  — Верно, — кивнула она апатично. Мир вокруг был пуст, и она была пуста, как перевернутый бокал. Тереллай понятия не имела, влияет ли сейчас Палач на нее или это отчаяние — только ее сомнительная заслуга. — Что? Увидел Канарах?  — Не успел, — вздохнул он. — Ты быстра.  — Как неудачно, правда? Палач присел во второе кресло, которого в комнате точно не было несколько минут — или часов? или дней? — назад; Тереллай огляделась, отметила про себя, что комната стала больше, а с пола исчезли меловые метки. Прежняя обстановка напоминала один из многих заброшенных домов, где она когда-то пряталась от людской ненависти, правда все было перемешано так причудливо, что и не узнать; теперь же они были где-то ближе к тем временам, когда она встретила Аскорделию в первый раз — Тереллай могла поклясться, что сидит в комнате на втором этаже покинутой придорожной таверны «Золотые травы». Она кинула взгляд на разлившуюся за окном черноту, безбрежные волны пустого разума, не-воспоминаний, не-мыслей, холодного равнодушия, и на мгновение ей стало интересно: если она подойдет ближе, увидит ли она где-то вдалеке Кассирэ? Сверкнут ли совсем рядом горящие фиалковые глаза, которые она видела только в зеркале — и один раз напротив? Будут ли фиолетовыми глаза Палача, когда она стянет с него последнюю маску? Тереллай поднялась на ноги, и он проследил взглядом движение ее крыла: если бы хотела, она бы уже ударила замечтавшегося врага, но ей было противно прикасаться к нему даже клинком. Было в нем что-то… мерзкое. Склизкое. Неправильное. Ярмарочный уродец, да?  — Я не расскажу тебе о Канарахе, — сказала она тихо, наклоняясь к нему и упираясь ладонями в подлокотники кресла. — Я не имею права.  — Ты отрицаешь все связи, которыми тебя связали, — ответил он не громче. — Когда же это в тебе пробудилось чувство долга? И кому ты должна? Теарнору, своему любовнику, который лелеет свою мечту о смерти; своему даже близко не другу, который вытирает об тебя, Тень Вечности, ноги?  — Не твое дело, кто об меня отирает сапоги, — сощурила глаза Тереллай. — Это не ты ли у нас шлюха разума, который залезет в голову даже любителю малолетних мальчиков и покопается там, даже не блеванув от отвращения? Что тебе нужно? Деньги?  — Деньги я могу достать всегда, — возразил Палач. — Как и ты. Если бы я тебе предложил деньги вместо мелкой пакости богам, ты бы даже не думала о согласии, разве не так? Нет, тебе гораздо важнее упиться хотя бы крупицей власти над существами, которых ты ненавидишь, ты лелеешь мечту о том, как однажды убьешь их — всех до единого, собственными руками; у каждого есть свои мечты. У меня — в том числе.  — И ты ненавидишь всех? — Тереллай цокнула языком. — Всех, кто обладает хоть крупицей чувств, всех, кто способен что-то испытывать? Убиваешь ли ты своих заказчиков, чтобы почувствовать чужой триумф?  — Я держу свое слово, — тонко улыбнулся он. Его лицо хотелось содрать когтями, найти что-то настоящее за этими естественными движениями, которые неуловимо напоминали мимику какой-нибудь деревянной куклы, которую дергают за веревочки. Тереллай распрямилась.  — И какое же слово ты держишь? Он не ответил, рассматривая ее с липким, раздражающим любопытством. Тереллай никогда не смущали взгляды, и на любую сальную остроту она готова была ответить десяткой, и если ей хотелось поиграть с чужой похотью, она не стеснялась использовать собственное тело как заблагорассудится; но сейчас ей отчего-то стало неуютно. Палача ведь тело не интересовало — он мог и снять любую, хоть самую дорогую шлюху, и заставить эту самую шлюху любить его до бессмысленного взгляда и пузырей слюны изо рта, так и, в конце концов, самому нацепить какую угодно маску и хоть до смерти себя разглядывать в зеркале. Но ему это явно было не нужно.  — Ты интересна, — вынес он вердикт, сцепляя вместе ладони. Тереллай изогнула бровь. — И ты можешь даже угадать — в конце концов, в отличие от других, у тебя есть время.  — И с каких это пор ты начал играть с жертвами?  — По-твоему, до этого момента мы занимались чем-то другим? — он улыбнулся, осторожно отнял ладони друг от друга — в левой руке лежала колода карт. Тереллай знала такую: множество масок, множество интерпретаций, такими пользовались гадалки. Она не любила гадалок никогда… особенно после Канараха. — Держи. Она расправила их веером, окинула быстрым взглядом. Совсем новая. Ну надо же, даже не украденная из ее воспоминаний. Как любезно.  — Можешь рассмотреть внимательнее, — Палач наблюдал за ней с откровенным умилением, будто пьянчуга после десятка-другого кружек, увидевший приблудную псину. — Можешь присесть.  — Мне нужно тебе погадать? — фыркнула Тереллай. Он протянул руки и накрыл ее ладони своими.  — Нет, — произнес он мягче, чем шелк. — Просто найди мне карту. И, если тебе повезет… тебе действительно может повезти.  — А если мне не повезет? — спросила она, предчувствуя ответ. Палач улыбнулся, и в улыбке его было столько тошнотворной, нечеловеческой радости, что ее бы вывернуло наизнанку, если бы могло.  — У тебя есть время, — повторил он тихо. И умолк — брошенное тело, пустая оболочка. А она осталась стоять с проклятой колодой карт в руках, одна в своем собственном разуме; Тереллай подошла к окну, вгляделась в угольную черноту, надеясь увидеть там Кассирэ: именно она порой вытаскивала их обеих из ситуаций, которые казались безвыходными, но сейчас, видно, даже кровавая бестия бросила ее. Она равнодушно спихнула полутруп на пол, улеглась на освободившееся кресло, перебирая карту одну за другой — гадалки придумывали им сотни значений, вплоть до противоположных, так кого ей искать? И что делать, когда она найдет. Тереллай откинулась назад, закрыла глаза, запертая в своем разуме наедине с пустой оболочкой своего Палача, и чувствовала, как оседает вокруг иллюзорная реальность. Ей оставалось либо выйти наружу, в тени и страхи, заточенные где-то далеко, — и, возможно, привести Палача к истине Канараха — или угадать нужную карту, положившись на свою вечную слепую удачу. И что будет, если она проиграет? Палач уничтожит ее разум? Кем она станет — бессмертным уродцем, бессмысленным существом, которого лишь водить на поводке? С другой стороны, подумала она мрачно, если он ее и сломает, то до Канараха точно не доберется. С ума сойти, она тут собирается ценой рассудка выгораживать трепетное теарнорово сердечко. Она вновь уложила Палача на кресло, улеглась на пол, разложив перед собой карты и положила голову на скрещенные руки. Карта. Какая из карт — его собственная? Есть ли она, или Палач просто решил поиграться, подкинув ей надежду на хороший исход? А, впрочем, если она приняла игру по этим правилам, нет смысла рассуждать об их честности. Неважно, подумала Тереллай. Это неважно. В конце концов, у нее было главное. Время.