Темные глубины

Ложь опутывала ее путиной, цепляла одно за другое — и она начала уже верить, что обман никогда не раскроется, что достаточно было лишь подменить уготованную роль возлюбленной, найти на эту роль другую смазливую мордашку, и ничего никогда не выплывет; наивная дура, конечно, если не хуже, но Тереллай умела обманывать всех подряд — в том числе и саму себя. Она была беспомощна, она была растеряна и почти слепа — и упустила все шансы, утаивала и лгала, уклонялась и уводила в сторону все догадки. И вот теперь наступил срыв. Тереллай когда-то была певчей, и в те дни в ее пальцах слова и ноты превращались в оружие — слабое и тонкое, как струна, но оружие; в те дни в ее пальцах воспоминания и сказания становились словом целителя, и мир вокруг менялся, завороженный этой невеликой магией. Тереллай когда-то была певчей и прекрасно знала все построения сюжета — во всяком случае, она прекрасно знала, где у каждой ее песни вступление, а где кульминация, и что как бы она ни хотела изменить саму песнь, приплести ей финал получше — порой история следовала сама за собой, и повернуть ее движение было так же невозможно, как заставить реку течь вспять. И сейчас история завершалась; она смотрела на нее темно-зелеными глазами Терфистуна, пустыми глазами разочарованного человека. И Тереллай захотелось плюнуть от горечи и раздражения, ей захотелось крикнуть ему в лицо то, что — она видела это в застывшей маске его лица — знал и так. Но оставалось молчать и ждать его слов, умеющих бить, как плетьми. Самые добрые люди становятся самыми жестокими палачами, и нет ненависти сильнее, чем ненависть бывшего фанатика к своему кумиру — ей ли было не знать об этом? Знание оставалось горечью на языке, терпким ядом из полыни и можжевельника. Она крепче сжала почти материальную рукоять кинжала в идиотской надежде уцепиться за обломки былого и вычерпать уверенность из ощущения оружия в руках.  — Может, ты покажешь свой облик? — спросил он холодно, и Тереллай равнодушно пожала плечами. Иллюзия — серые глаза, светлые волосы, застывшие в маске превосходства острые черты — тенями стекла с нее, рассыпалась переливами пустоты у ног, ушла из-под взгляда Терфистуна, как ртуть из пальцев. Тереллай осталась стоять перед ним сама собой: почти нелепо-сиротливая с выражением глаз брошенной собаки — и с черными перьями в волосах и черными крыльями за спиной; почти смешная с этим странно молодым по сравнению с глазами лицом. Он молчал. Арка камня над ними прятала их в своей тени и давила твердой рукой ей на хребет, готовая переломить надвое.  — Что должно произойти дальше? — Терфистун смотрел куда-то сквозь нее, бестрепетный и равнодушный, вычеркнувший ее из своего мира — в его глазах она была лишь призраком, голосом старой лжи и древних обманов; Тереллай знала: это навечно, приговор вынесен, и не было ничего, что могло бы заставить его услышать. Так не должно было быть. Так произошло.  — Ты умрешь в последней битве, — сказала она хрипло. — Таков будет конец. Он кивнул, и ей вдруг захотелось встряхнуть его, закричать, вбить ему в голову своей властью это проклятое, неумолчное знание, которое настигло ее острым клинком в недрах Канараха — заставить его глаза видеть то, что она видела, рассказать, как она следила за его прерывистым путем, как придумывала планы, пытаясь удержать расползающееся на глазах полотно, как пыталась придумать иной путь, и как все попытки наталкивались на цепь событий и их причин. Рассказать, как темная жрица Иссвиш, должная сопровождать его на самом деле, должна была принести в жертву несколько капель своей крови во имя того, в кого верила; как Тереллай ненавидела покровителя Иссвиш и как бессильно молчала на могиле других темных сестер, должная скорбеть — и равнодушная. Она воткнула кинжал себе в ладонь, быстро провела лезвие дальше к запястью. Не было боли, не было страха, и раны стремительно зарастали вслед за движением клинка, не оставляя даже шрамов — Тереллай безумно хотела их, хотела собственных меток на память, хотела провести свое отвержение узором по руке, но не могла. И так же не было никакого смысла в ее словах — в конце концов, Терфистун уже оставил ее позади, отрекшись с той же легкостью, с какой когда-то принял. Может, это и правда было заслуженно. Она не знала. Она не хотела знать.  — Ты должна оставаться со мной до самого конца? — Терфистун отвернулся, — он никогда не любил вида крови и ран — сделал несколько шагов из-под арки, уходя к свету, уходя от нее. Тереллай подумала, что если бы она сказала нет, он бы приказал ей убираться — и она бы подчинилась, слишком глубоко раненая, чтобы сопротивляться. Дурная блохастая псина, которую прогнали от очага. Ей — впервые за долгие годы, столетия, прошедшие со смерти Аскорделии — захотелось по-настоящему заплакать, как умели плакать смертные, но глаза ее оставались привычно сухими.  — Да, — Тереллай сглотнула, услышав, как хрипло прозвучал ее голос. Кинжал снова дрогнул, и призрачное мерцание благословения-проклятия замерло вокруг его лезвия, погруженного в плоть, терпеливо ожидая. — Иссвиш должна была прикрывать тебя до последней атаки. Затем ты умрешь. И все закончится. Терфистун не кивнул и не произнес слов прощания — он просто ушел, и свет полуденного солнца укрыл его едва ли не материнским объятием, превратил смутный силуэт в сверкающее зарево. Тереллай осталась стоять в тени, и ей хотелось до дрожи в пальцах принять облик Иссвиш снова, кинуться к нему, заставить… Хватит. Она закрыла глаза, вытащила кинжал, приказала себе сосредоточиться на дыхании. Все остальное потом. Потом — это косые взгляды бывших соратников, которые увидят в ее новом облике только предателя, завтрашний день, в котором не было и не будет Терфистуна, холодное темное одиночество и осколки веры в новое начало. Потом — это будущее, в котором вновь будет Теарнор и его тяжелое, как арка над головой, молчание; в котором будет бесконечная дорога, путь проклятых, обкатывающий шипастые злобные души в своих безбрежных волнах песка и гравия и обращающий их в голыши. Потом. Не сейчас. Не сегодня. Она резко оторвалась от стены и кинулась в сторону, в которую ушел Терфистун — бежать, куда-нибудь, как-нибудь, пусть хоть в таверну и надраться до потери человеческого облика, пусть хоть до случайного перепихона, когда пьянь будет трогать ее, щупать, а она, давно утратившая чувствительность, будет с хмельным отвращением наблюдать за чужим экстазом и животной ухмылкой. Плевать. Пусть хоть иглы под ногти вгонит. Будто бы это хоть что-то изменит.  — Госпожа, вы можете удариться, — улыбнулся ей жрец, легким прикосновением останавливая ее на повороте. Ей показалось, он вырос из-под земли, соткался из тумана. Она раздраженно дернула плечами, не в силах терпеть даже мимолетного сочувствующего касания. — Ваш покорный слуга хотел бы… Она поморщилась. Терфистун почему-то оглянулся, и она вздрогнула. Слуга. Во имя теней. Он назвался Слугой — и это имя ударило ее под дых, впилось клыками в горло; Тереллай взглянула на него пристальнее, и четкие прежде черты чуть расплылись перед глазами, будто неуверенные, в какое лицо обратиться сейчас. Он назвался Слугой — и Тереллай замерла, готовая выхватить клинок; она узнавала его смазанные черты: Шут, Спаситель, Убийца и Рыцарь — все они будто бы жили под кожей у Слуги, переливались из одного в другое по порой вздувавшимся венам. Будь она до сих пор хоть немного настоящей, тошнота бы подступила к горлу — но проклятие, лишавшее ее тело чувствительности к боли, нужды в еде и пище, лишало и всего остального. Она выхватила оружие, она шагнула вперед, готовая броситься на него, готовая убить — и резкий окрик Терфистуна сбил ее перед самым прыжком, как когда-то могли только слова Аскорделии. Слуга улыбался, Слуга кивал, как болванчик, и ее захлестывали ярость и страх: он может уйти в любой момент, он может снова ускользнуть из ее рук, обернуться пылью, нацепить новую маску, и она не узнает ничего. Кто он такой? Почему они постоянно переходят друг другу дороги? Откуда он знает так много и отчего он вечно упоминал о Канарахе? Что ему нужно? Тереллай почувствовала холодок у сердца. Канарах. Вот оно что. Она шагнула вперед — без сомнений и колебаний, отмахнулась от нового крика Терфистуна, и он увяз в воздухе, как в паутине. Мир вокруг померк, когда она шагнула глубже в тени, но ее глаза видели сквозь вечность, и дорога ложилась ей под ноги послушным псом, потому что Тереллай умела ей приказывать. Слуга наблюдал за ней задумчивыми болотно-зелеными глазами — глазами ее приемного отца, чей облик почти потерялся в течение лет, оставив на прощание только выражение разочарования и безразличия — и это не было совпадением, как не было совпадением и все другое. Память возвращалась рывками, с каждым шагом все больше и больше, и не было смысла скрывать этого. Тереллай расправила крылья, замерев перед тепло улыбающимся Слугой: но теперь она видела глубже, проникала в самую суть вещей — и она видела, что глаза у него на самом деле серые, бесцветно-холодные, глаза существа, из которого выпили все краски; она видела, что его серые узкие губы разучились складываться в улыбку. Но даже в этот миг прозрения она не смогла бы сказать точно, не смотрит ли сквозь прорези маски на еще одну маску.  — Так тебя интересует Канарах? — спросила она. Голос ее исказился, обратился звериным рычанием, тут же утонувшим в окружавшем их мраке. Слуга наклонил голову, даже не пряча ухмылку. — Далеко ты зашел, чтобы узнать, верно? Он улыбался — бесконечно радостной улыбкой Шута, безумного менестреля с пустым взглядом в те мгновения, когда на него не смотрел никто — и Тереллай почувствовала, как в ней медленно закипает ярость. Опустошение уходило, прошлое оставалось прошлым, застывало в ее памяти чередой долгих лет и бесконечных кошмаров, и последним холодным прикосновением от нее отошел мысленный образ Терфистуна — Избранного, сгинувшего в своей последней битве около тысячи лет тому назад. Тереллай медленно выдохнула, вглядываясь в серые глаза. И нанесла удар.