С выдумкой. С перчинкой. С огоньком
6 марта 2021 г. в 21:11
Не мне одной ожидание показалось равным половине жизни, и всё же он нас не покинул. Мы не осиротели — Арджуна снова к нам вернулся. Сперва пришло долгожданное известие из нашей столицы, а спустя недолгое время он сам, вместе с Накулой и Сахадэвой, приехал в Двараку за мной — тут за дело взялся Кришна, он изобретал предлог за предлогом, чтобы отсрочить наш отъезд, и ему удалось задержать нас у себя почти на целый счастливый месяц.
Я могла присоединиться к Арджуне и Кришне во время утренних прогулок под изменчивым небом сезона дождей, сидела неподалёку от них на ежедневных праздниках или вечером встречала их, всегда вдвоём, на садовых аллеях Двараки, продуваемых свежим ветром с океана, среди огней укреплённых на ветвях светильников, маленькое пламя которых трепетало и пласталось вместе с листвой. Эти двое, увлёкшись, могли часами длить беседу о столь высоких и труднопостижных материях, что я напрягала все силы для полноты понимания, а потом вдруг с хохотом плескали друг в друга водой из бассейна, как мальчишки, идущие вдоль реки с деревенского рынка. Роли были раз и навсегда распределены: Арджуна покушался на неразрешимые вопросы, обращая их столько же к другу, сколько и к себе самому, и его порывы к предельной правде и стремление заглянуть за грань привычного мира, эти мысленные стрелы, пущенные в зенит, впечатляли меня наравне с ответами Кришны — те были полны обаяния, глубины и блеска, но по сути своей успокоительно возвращали с небес на землю. В беседах Кришны и Кришны, которые с их дозволения слушала Кришна, вопросы представлялись мне столь же важными, сколь ответы, а порой и превосходили их по силе воздействия.
Младшему подобает спрашивать немногословно и смиренно, а мудрость, которой одарит старший, впивать с восторгом, но Арджуна был от такого далёк. Озорной, словно и не взрослел никогда, старший друг Арджуны на поверку выступал первым сторонником существующего порядка, который он своими проделками да насмешками только в меру колебал — так трясут ствол гранатового деревца, ради того чтобы по земле застучали сладкие плоды, а не ради разрушения. Зато Арджуну, в поступках покорного традициям и воле старших, на словах заносило в какие угодно запретные области. Именно он обычно и начинал разговор, именно над его речами я раздумывала потом допоздна, про себя пробуя силы не только в отыскании собственных скромных ответов, но и в более редком искусстве подбирать далеко уводящие вопросы, а сама тем временем тихо лежала с открытыми глазами под боком у спящего Накулы, который и не подозревал о таком способе тратить ночные часы.
Откуда Арджуна принёс такую пытливость и душевный непокой, неужели это в беспечной Амаравати небожители заронили в его душу сомнения? Но нет, дойдя до определённой границы, я научилась отворачиваться и тихо отступать. Если в первые годы я неусыпно пыталась вызнать, что из его подвигов быль и что небыль, и сердилась на то, как небрежно он уклонялся, не желая говорить о себе, то теперь я и сама оставила его в покое. Он такой, какой есть, я более не хочу знать о нём всё досконально, хочу знать только одно: что он рядом.
Само имя его означало Яркий, или Белый, или Серебряный, но в те дни сияние Арджуны представлялось мне нестерпимым. Он носил преобразившую его лицо, придавшую ему суровости высокую диадему, о которой говорил коротко:
— Дар индры!
Никто не видел, и все знали: с ним были неосязаемые, неизмеримо ценные трофеи — связки небесного оружия, призываемого такими мантрами, которые никогда прежде не звучали на земле, он обучился новым боевым заклятьям и отточил приёмы обычного боя, упражняясь с гандхарвами и грозовыми марутами, в него верили настолько, что утверждали: он может не только наслать смерть, но и вернуть к жизни ошибочно убитых… однако было и ещё одно приобретение.
О таковом мы узнали уже много позже, не в Двараке, а в Индрапрастхе. Семья ужинала, как обычно, в личных покоях Юдхиштхиры, в зелёном зале с особенно причудливыми колоннами, их нижняя половина была вырезана в виде перевитых и вцепившихся друг в друга, пасть в пасть, змей, а вверху они переходили в лианы, раскрывшиеся цветами. Для всех братьев эта вечерняя трапеза была единственной за день возможностью побыть с Юдхиштхирой — спал он мало, завтракал рано и быстро и на весь день погружался в дела, как полагалось по шастрам, даром что они вообще-то считались невыполнимым идеалом. Служанки вносили всё новые блюда, музыканты тихонько щипали струны, не мешая разговорам, танцовщицы замирали, перегибались и кружились на почтительном отдалении. Я переходила от одного мужа к другому, добавляя на их блюда еду, и развеселившийся Накула каждый раз ловил меня за запястье и заставлял вкладывать нарезанные ломтики оленины, кусочки фруктов или шарики сладостей себе в рот. Но моё внимание стремилось в другую сторону — к тому, что втолковывал Арджуна, на этот раз Юдхиштхире и Сахадэве, между которыми он уселся. Он уже не в первый раз заводил речи о своих дивьястрах, и вовсе не из хвастовства. Сразу по возвращении он предложил поделиться с братьями всем, что узнал в отлучке, в том числе и заповедной астравидьей, зря ли он провёл столько времени вдали от семьи, но ему не удалось воодушевить братьев: каждый признавал, что почти ничего из доступного Арджуне повторить не сумеет. Однако Арджуна надежд не оставлял и вот теперь снова взялся за своё. И Субхадра, и я не сводили глаз с лица говорившего, но слушали бесконечно любимый голос, а не слова, пропуская мимо ушей уже не в первый раз слышанное живописание разрушительных последствий всех этих айоджал и стхунакарн, я совсем было замечталась и не уследила, когда рассказ перешёл на другое, как вдруг мой слух поразило словно вскользь брошенное:
— …Хотя она меня и прокляла.
Накула охнул и отвёл мою руку, Бхима не донёс до рта лепёшку, которой подбирал соус, Сахадэва так и застыл вполоборота к брату, как всегда, пытаясь уловить неслышимое, а на лице у Юдхиштхиры появилось обречённое выражение, словно он с самого начала чего-то подобного и ждал.
— Тебя, мой господин? У какой женщины поднялась рука, у кого повернулся язык… — я с любопытством следила за праведным гневом Субхадры.
— Только не у женщины, Бхадра, — поправил Арджуна. — У самой Урваши.
— У… апсары? За что? Чем ты ей не угодил?
Арджуна смеющимися глазами смотрел на меня и на Субхадру и тянул время, делая вид, что раздумывает, признаваться или нет.
— Даже чересчур угодил. Я убедился в том, что она действительно первая по красоте среди апсар, когда она пришла ко мне вечером, по наущению самого повелителя индры, едва прикрывшись прозрачной тканью, с накрашенными сосками, с кубком в руке…
У Субхадры начали дрожать губы, Арджуна откинул голову, держа в поле зрения нас обеих.
— Но я её встретил… вот этим!
Тыльной стороной ладоней он заслонил глаза и отвернул лицо, словно защищался от прорвавшегося в щель занавесей солнца.
— Ты посмел..?
— Поприветствовал её как царицу-мать и таким образом совершенно сбил с начатого, но эта отрада героев всё же нашла слова, чтобы внятно изъяснить, кто её послал и какую цель она держала в уме.
— Арджуна! — умоляюще застонала Субхадра.
— Не волнуйся, младшая жена, я ей показал, что слышать не желаю подобных речей… — Арджуна отнял ладони от глаз — но только для того, чтобы буквально и наглядно зажать уши.
— Припал к её стопам, — неспешно продолжал он, — назвал матушкой и попросил поберечь мою стыдливость, как целомудрие родного сына.
— Ох, Арджуна!
— Напомнил, что я происхожу из рода, которому она дала начало, что она у меня в далёких предках, единственно по этой причине я и не отводил от неё глаз на праздниках.
— Самый дерзкий и отчаянный твой подвиг, брат, — хмыкнул Бхима.
Субхадра, глядевшая на Арджуну так, как падающий в пропасть вцепляется в верёвку, впервые за весь день перевела взгляд на меня, с недоумением столь необъятным, что оно еле умещалось в её огромных глазах. Я тоже глазами и усмешкой подтвердила, что наш общий муж именно таков, если она ещё не успела перезнакомиться со всеми его сторонами.
— Арджуну нам подменили, — объявил Накула. — Чтобы мой брат — и отказал небесной танцовщице, легенде красоты, искусу пустынников? Куда подевался наш ценитель уступчивых царевен и бессонных ночей, где наш Гудакеша, отвечай, незнакомец?
— Рассердилась? — со знанием дела предположил Бхима.
Арджуна самодовольно усмехнулся и левой рукой, кончиками пальцев дважды чиркнул перед лицом:
— Брови вот так, губы вот так, ноздри дрожат — и…
— Что сделала? Чем покарала? Не молчи! Предсказала смерть?
— Хуже.
И, дождавшись, чтобы на наших лицах отразилось как можно больше ужаса, Арджуна весело договорил:
— Сказала, что год пробуду хиджрой.
Субхадра ойкнула, до ресниц закрылась дрожащими тонкими пальцами с зажатой в них анчалой и сбежала из зала, задевая друг о друга звякающими кинкини и звонко всхлипывая, Арджуна с показным недоумением протянул руку ей вслед, якобы пытаясь её задержать, но на самом деле не пытаясь.
— Вот, значит, как, но почему же не вмешался твой отец, индра? — перехватила нить разговора я.
— Милостивый индра объявил, что проклятие такое сбудется не раньше, чем я сам захочу, и несомненно пойдёт мне на пользу. Пришлось поверить!
Одно звучало как нельзя более правдоподобно: должен же был найтись хоть кто-то, кто, познакомившись с нравом Арджуны, захотел бы поумерить его пыл, проучить этого вечного победителя на поле и на ложе.
— Вот это я понимаю — зрелый, всего достигший мужчина! — одобрил Бхима.
— Говорят же, что я ревнив к чужой славе! — рассмеялся Арджуна. — Вот и плоды ревности к тому, кого мы все знаем, он-то первым успел обзавестись проклятием, пока Арджуне его недоставало!
— У кого ещё есть проклятие? — с упавшим сердцем спросила я.
— У Карны есть, — к моему огромному облегчению ответил Юдхиштхира. — Арджуна, не пугай Драупади.
— О прощении молю я, о нежная, — мимоходом исправился Арджуна. — А проклятие Карны так и не сбылось и спустя столько лет, наверное, совсем выдохлось. Сомневаюсь, что оно было настоящее.
— Оно настоящее.
— Тебе, конечно, виднее, Сахадэва, но будь оно настоящим, давно бы исполнилось.
— А ведь и правда. Карна воюет без перерыва, несёт бремя ариев, расширяет границы, приобщает дикарей к культуре, уже столько раз побывал на волосок от гибели, а никакого затмения разума на поле боя с ним так и не случилось.
— Кому как, а мне моё проклятие больше нравится. Оно такое… затейное. С выдумкой. С перчинкой. С огоньком.
— А какое у Карны?
— Кто-нибудь, расскажите Драупади про Карну, она не знает.
— В самом деле? Дайте мне. Было время, когда Карна вместе с нами постигал науку сражаться у нашего наставника Дроны.
— Да, я слыхала.
— Вот только Дрона скупился на эту науку и почти его не учил, нетрудно отгадать почему.
— Всё, что случается с этим Карной плохого, случается из-за происхождения.
— Адхарма, несправедливо, — сказал Юдхиштхира, моральный авторитет которого был так высок, что позволял ему высказываться даже о поступках учителя.
— Знаешь ли, Дрону можно понять, зачем ему сдался ещё один ученик из простых, когда под его присмотром оказалось два десятка юных лангуров-Кауравов во главе с больным слоном Суйодханой…
— …И вдобавок мы пятеро. Мы тоже были не подарки.
— И когда Дрона, несмотря на успехи и таланты Карны, отказался передавать ему небесное оружие брахмаширас, Карна взял выше и отправился к учителю учителя. К Парашураме, у которого в своё время перенимал познания Дрона. А у Парашурамы было своё ограничение: он брал в ученики только брахманов. Карна переоделся брахманой.
— И это адхарма.
— Заметьте, не Юдхиштхира это сказал.
— А разве кто-нибудь меня спрашивал?
— А вот если бы Парашурама забрёл на сваямвару Драупади…
— То он сразу бы её выиграл!
— Попади туда Парашурама, ты, Арджуна, мог обзавестись проклятием гораздо раньше, слышишь, о нечестивый лжебрахмана?
— Только мне пришлось бы поделиться с тобой, Бхима.
— А совместные проклятия бывают?
— На троих?
— На пятерых? А сила проклятия тогда уменьшается впятеро, как это вообще работает?
— А пусть кто-нибудь проклянёт Суйодхану с братьями, всех скопом, вот и померяем.
— Даже в шутку не говори так, Бхима.
— О Юдхиштхира.
— И вот Карна выучился уже всему… и однажды сидел, держа на коленях голову спящего гуру, изнывая от почтения, любви и благодарности, как вдруг в ногу ему впилась мелкая ползучая тварь и принялась его всячески грызть и терзать.
— Не мелкая ползучая тварь, а жук аларка.
— О Накула.
— Мой отец индра говорит, что это он превратился тогда в жука.
— А зачем ему это понадобилось, не говорит?
— Да быть того не может, он бы побрезговал.
— Карна невкусный!
— Ты его на вкус пробовал?
— Зачем Сахадэве пробовать? Он заранее знает.
— Вы просто не знаете, как его приготовить!
— Слыхали? Это был никакой не индра, а наш голодный Бхима!
— Нет, не говорит.
— Вот сидит Карна и терпит, не шевелится, потому что не хочет будить учителя. Но Парашурама сам проснулся, увидел, что у ученика кровь струёй течёт по ноге, и решил, что у брахманы столько терпения не бывает и что кого-то здесь надурили.
— Если бы я такое увидел, я бы другое подумал.
— Бхима, не смущай Драупади.
— А что? Вы не замечали, что женщины куда терпеливее мужчин?
— Однажды Шикхандини переоделась Карной…
— «Накула, не серди Драупади», да?
— И тогда наставник проклял Карну. Пообещал, что тот забудет всю обманом взятую науку как раз тогда, когда она будет ему нужнее всего.
— Но только он разошёлся спросонья так, что одной забывчивости ему показалось мало, и он сверху ещё припечатал тем, что в смертный час Карну охватит страх.
— И навесил вдогонку, что колесо колесницы у него в самое неподходящее время увязнет в грязи.
— В самом деле? Про колесо впервые слышу.
— Было про колесо, а вот про страх я раньше не знал.
— Тройное проклятие, ничего себе.
— И это Карне ещё повезло. Жука Парашурама вообще испепелил взглядом на месте.
— Разумеется, Накула, точное название жука и его печальный конец — это главное во всей истории.
— Это был индра, не забывайте.
— А если проклятие тройное, исполняется всё сразу, одно за другим подряд или можно в разное время?
— Да, пожалуй, если подумать, мне проклятие Арджуны тоже больше нравится.
— Потом Парашурама остыл, сам расстроился поболее Карны, подарил ему небесное оружие бхаргаваастру и даже собственный чудесный лук Виджайю, но отменить уже ничего не смог.
— Беру свои слова обратно, передайте Карне, что я согласен махнуться с ним проклятиями.
— Полдела сделано, Арджуну уломали, осталось уговорить принцессу.
— Жадность — грех. Столько разного нахватал у индры, и всё ему мало.
— Не нахватал, а заслужил. Совершал аскезы, обретал новые знания, не давался апсарам и взял на копьё два небесных города. А Карне чудесные доспехи и серьги достались от рождения, а лук с бхаргаваастрой — оттого, что гуру расчувствовался.
— А какой лук бьёт лучше, Виджайя или Гандива?
— А что шарахнет сильнее, его бхаргаваастра или твоя брахмаширша?
Не помню, чтобы мы ещё когда-нибудь так беспечно смеялись. Все были счастливы снова обнимать Арджуну и видеть его в кругу семьи, его присутствие озаряло и окрыляло нас, а когда он отсутствовал, нас словно становилось вдвое меньше. Мой смех, наверное, звучал громче всех — так легко стало у меня на сердце, когда меня уверили, что больше никакого проклятия не лежит ни на ком из Пандавов.