Падший

Светло-голубое небо тонуло в закатных солнечных лучах, которые, словно не желая покидать его, всеми силами цеплялись то за пушистые белые облака, неторопливо проносящиеся мимо, то прятались в кронах деревьев, недовольно шелестевших, подобно старикам. Неплохой вид, не так ли? Но толку любоваться им изо дня в день не было. В чем его смысл? Пейзаж почти не меняется, но некоторых особо впечатлительных особ все равно завораживает и бросает в рассуждения при виде подобного.   «Тоска», — пронеслось в голове у темноволосого мужчины, который, облокотившись на спинку сиденья в карете, неотрывно глядел в окно и не собирался хоть как-то вливаться в разговор своих спутников в лице герцога Альфиоса, его сынка и, конечно же, Дженит. Пустая болтовня о предстоящем бале, последних слухах, если говорить в трех словах, то ни о чем. Подобное торжество было организовано в честь Дня рождения глубоко любимой императором принцессы. «С каких пор ты, мой дорогой братец, стал так печься о своём чаде? Я не узнаю тебя, — с насмешливой интонацией подумалось Анастасию. — Холодный, отстраненный и… испуганный. Да, именно последнее мне больше всего нравится видеть на твоём лице. Ту безнадежность, то неверие и горе, пожирающее изнутри и завладевающее всем естеством, что никуда от него не деться. Нашу мать также красили эти эмоции. Ах, а как же ей шёл ужас! Ты бы знал, как она кричала и молила остановиться, но… никто не помог, совершенно никто. Какая жалость… Багряные капли украсили её чудесное голубое платье, прямо как небо сейчас. Она побледнела буквально на глазах, завяла, словно роза, не опущенная в воду». И на губах мужчины впервые за долгое время их путешествия проступила легкая и в то же время торжествующая ухмылка. Чёрные глаза под полуопущенными веками, казалось, хранили, нет, лучились той самой насмешкой в сторону брата, даже не подозревающего о «возрождении» старшего. Падший принц распалялся, подобно угольку, к которому подбросили парочку-другую дров, и не намерен был останавливаться. Желания рано или поздно становятся явью, если приложить к этому руку, которая вырвет из груди то трепещущее, тёплое сердце. Анастасий Дэй Эльчео Обелия вполне мог представить, как кровь, тёмно-бордовая, горячая, проникает под ногти, окрашивает тонкие белые пальцы в тот самый цвет и тонким ручейками бежит по ладони, заставляя собственное сердце торжествовать, метаться в груди в непонятной, безумной пляске.   Его ледяные глаза частично приняли другой цвет, отличный от оттенка ягод смородины или же сажи, скапливающейся на стенках печи. И это не ускользнуло от внимания невольно бросившей взгляд на мужчину Дженит, на чьём лице тут же можно было разгледеть некоторое удивление, вперемешку с испугом. Но стоило Анастасию почувствовать его на себе, как топазово-синий вновь обернулся чёрным с лёгким поворотом головы в сторону дочурки. Уголки губ изогнулись в приветливой улыбке, словно той ухмылки и в помине не было.    «Леди, любопытство не доведёт Вас до добра», — мурлыкнул в своём подсознании мужчина, бесстыдно рассматривая юное создание, её светлое личико, тонкую шею, переходящую в узкие плечи, и, словно фарфоровые, руки, покоящиеся на коленях. Но от этого занятия его оторвало торможение кареты и краткое, но громогласное выкрикивание кучера: «Приехали!»    На первый взгляд хлипкая дверца отворилась, позволяя пассажирам покинуть свои места. Иезикииль, подорвавшийся первым, словно ошпаренный, ловко преодолел преграду в виде подножки, но не для того, чтобы сразу устремиться вверх по ступеням к заветным дверям, за которыми скрывался его Ангел. Его полусогнутая рука с раскрытой ладонью была протянута специально для Дженит. Взгляд золотистых глаз так и приглашал покинуть эту тесную, серую карету и отправиться в совершенно иной мир, полный красок, чарующей музыки и, конечно же, танцев. Видя же нерешительность девушки, что все также оставалась на своём месте, Альфиос младший с лёгкой улыбкой, которая наверняка бы заставила потерять голову ещё несколько молодых особ, обратился к ней: «Леди Магрита, прошу…» И молчаливый ответ не заставил себя ждать, ведь Дженит, вложив свою хрупкую ладонь в протянутую руку, последовала за человеком, которого вполне могла называть братом.    Если для герцога Альфиоса подобное было практически в порядке вещей и тот даже бровью не повёл, то Анастасий лишь неоднозначно прикрыл веки, позволяя поселиться в мыслях краткому: «Раздражает».

*** Каждый, кто хоть раз был на балу, вряд ли забудет подобное мероприятие и не потому, что музыка разливается по всему залу, завладевая каждой клеточкой твоего тела и унося куда-то далеко-далеко, за пределы существующей реальности, нет, а по той причине, что кругом царит лёгкая, праздничная атмосфера, быстро утягивающая тебя в свои недры, пьянящая не хуже вина. Но, видимо, на свергнутого принца она никоим образом не действовала либо казалась настолько отталкивающей, рождающей лишь неприязнь.   «Все эти лица лживые, бесчестные, а их хозяева лишь готовы переметнуться на другую сторону, как только предоставится на то возможность», — несколько печально подумалось мужчине. Но, увы и ах, люди подчиняются лишь сильнейшим мира сего. А для того, чтобы вновь поставить всех на колени… Но от подобных мыслей его отвлек оклик герцога Альфиоса, который наконец прошёлся по всем, к кому хотел и мог подлизаться, и решил, видимо, проверить, насколько крепкие нервы у его гостя. В голове же у бывшего императора промелькнула мысль о том, что следовало бы обращаться к нему «Мистер Подхалим». Тем временем Мистер Снежок, как назвала бы его Атанасия, начал диалог:   — Мы так и не обсудили Ваши действия и цель присутствия на этом балу, — неуверенно начал Альфиос. — Не стоит часто мелькать, иначе у некоторых могут возникнуть сомнения… — Это последнее, о чем тебе стоит беспокоиться, или мне не веришь? В конце каждый из нас получит то, что хочет, — на удивление спокойно и в то же время покровительственно, словно старший брат или отец, поучающий свое чадо, промолвил Анастасий, а после с лёгкой насмешкой продолжил: — Знаешь, говорят: «Вера есть понимание смысла жизни и признание вытекающих из этого понимания обязанностей». Но, судя по всему, свои обязанности ты так и не понял… Но так или иначе я не стал бы приходить сюда просто для того, чтобы покрасоваться. И тут из недр тёмного камзола показалась рука с небольшой коробочкой. Лёгкое движение пальцев — и крышечка из красного дерева распахнулась, являя мужчине тоненький позолоченный гребешок с декоративными синими розами, сделанными из настолько тонкой бумаги, что та пропускала свет, и оттого кажущимися покрытыми целой сетью извитых жилок.   Рука герцога невольно потянулась к хрупкому чуду, надеясь прикоснуться. Пара сантиметров разделяли их, но этому расстоянии не суждено было сократиться… Крышечка со звонким стуком захлопнулась в ладони Анастасия, оставляя Альфиоса ни с чем. Ещё бы немного, и мужчина остался бы без пальцев. Немного растеряное выражение поселилось на лице последнего, словно у ребёнка, у которого отобрали его последнюю игрушку. — Не беспокойся, — в том же тоне продолжил павший. — Знаешь же, что, если хочешь сделать что-то хорошо… В этот момент Анастасий сделал выразительную паузу, подразумевающую, что его собеседник продолжит эту фразу, но, к великому сожалению бывшего императора, его не последовало. На лице Альфиоса все также красовалось то глуповатое, растеряное выражение. Его статная фигура, казалось, чуть сгорбилась, потеряв воображаемый стержень. Также быстро, как подобное преображение случилось с мужчиной, Анастасий Дэй Эльчео Обелия потерял всякий интерес к этому муравью и, развернувшись на пятках, двинулся в противоположную сторону, бросая за спину упрёк, хорошо слышный даже в подобном людном месте: «Герцог, не мне тебя учить». Стоило бывшему императору отдалиться настолько, что в подобной толпе, ревущей и подвижной, словно живое существо, готовое вот-вот накинуться на тебя и разорвать в клочья, если ты обидишь его, была видна его чёрная макушка, заметно выделяющаяся среди всех. По крайней мере, так казалось герцогу, наконец вышедшему из непонятного ему оцепенения. Одна-единственная фигура, уверенно и чинно направляющаяся в нужное место. Лёгкая и одновременно скользящая походка выдавала в этой фигуре далеко не обычную пешку, готовую отдать все и отдаться за своего господина, а самого настоящего короля, чья корона, пускай и не заметная обычному глазу, являющаяся разве что плодом фантазий, покоилась на его голове.