Шрамы скрываются под рукавами, боль — под самой счастливой улыбкой

Пока можешь терпеть – терпи, Никогда не показывай слабость, Если можешь идти – беги, Нет времени на усталость. Если хочешь кричать – молчи, Все эмоции нужно прятать, Пока можешь терпеть – терпи, Никому не нужна твоя слабость.

Сегодняшний день Роп ненавидел больше остальных в недавно начавшемся учебном году. Впрочем, как и все те дни, когда в школе проводились родительские собрания, ведь нет ничего ужаснее, чем обличие всех твоих ранее старательно сокрытых неудач и оплошностей. А таковых у Енютцева было по самое горло, настолько, что можно захлебнуться. Но кто он такой, чтобы жаловаться на свою жизнь? Крыша над головой имеется, одеться есть во что, к инвалидному креслу не привязан, да и в целом неплохо устроился, раз может позволить себе размышлять об этом. Ну и что, что необходимое организму трёхразовое питание кажется за пределом возможностей; и что, что в окно с частой периодичностью стучат местные наркоманы и алкозависимые, а по ночам приходится выслушивать чьи-то стоны из соседней квартиры? Разве имеет значение отсутствие отопления, воды или света из-за просроченной оплаты или свой собственный завистливый взгляд на людей, которые могут себе позволить чуточку больше? Сходить в кафе, например, просто чтобы развлечься или купить одежду, когда этого захочешь, а не когда прежняя станет совершенно не пригодна для носки? Разве всё это имеет значение, когда самое главное – жизнь – ты уже получил? Что ж, сегодня этой самой жизни для счастья было недостаточно. Хотелось взвыть от того, насколько недостаточно. День не заладился с самого утра. Сначала чай оказался слишком горячий, затем погода – неприятно холодная и дождливая, после дорогу перебежала чёрная кошка, вынудив мнительную натуру Ропа пойти другим путём и по итогу опоздать на первый урок. Одноклассники вели себя сегодня ещё более раздражающе, чем обычно, а лучшие друзья, как назло, не прекращали донимать его расспросами о том, что же всё-таки значили те его слова о страхе выйти на улицу. А ему нечего было на это ответить. Никто не должен был узнать об этом. Даже Дэм, что всегда выпытывал у него каждую мелочь. Даже Яся, что, кажется, лично был знаком с каждым неположительным чувством, начиная от горечи утраты и заканчивая желанием перечеркнуть всё раз и навсегда. Иногда Роп даже чувствовал себя лишним в их компании. Он попросту не мог понять их. Ни независимость Дэма, ни отрешённость Яси; Ропер был другим, совершенно другим. Грубым, бесталанным, глупым, предсказуемым, «не толерантным»... И если первые четыре пункта в нём по какой-то причине игнорировали, то последний, судя по всему, уже второй год пытались искоренить. Исправить. Починить. Да вот только тщетно. Енютцев никогда не примет «это» за норму. Пусть говорят, что его взгляды устарели; пусть считают «гомофоб», выкрикнутое ему вслед, оскорблением; пусть даже особо смелые желают в личные сообщения смерти за «неверное мнение». Пусть. Какое ему дело, что в обществе считается верным, а что нет, если в его мире другие правила? Если в его мире действительно страшно выйти на улицу из-за чьих-то «иных предпочтений»? Ропер сглатывает от неприятных воспоминаний и, поднявшись, садится на кровати. От очередной вспыхнувшей перед глазами картинки парня в который раз одолевает приступ тошноты, и он, прикрыв рот рукавом, идёт по направлению к ванной, сдерживая позывы рвоты. Прошло уже больше года, а произошедшее до сих пор не даёт покоя. Ощущение чужих рук на своём теле и вкус алкоголя на чужих губах, похотливый язык в через силу разомкнутом рту и влажные следы на каждом открытом участке кожи. Теперь каждый раз, выходя из подъезда, ему кажется, будто это произойдёт снова. И ведь действительно может произойти, если парень не будет срываться с места сразу, как только услышит позади себя шорох, если не будет шарахаться от каждого силуэта и бить, что есть мочи, каждого, кто посмеет притронуться. Потому что он всё ещё где-то ходит, бродит по тем же улицам, по которым передвигается Роп, всё ещё где-то рядом, всё ещё где-то дышит и, возможно, и дальше кого-то принуждает к тому, чего тот не желает. Енютцев помнит его лицо, помнит каждый взгляд, непристойно оглядывающий его тело, помнит мерзкий шёпот и собственную дрожь, детально помнит всё то, что каждый день мечтает забыть. Ему стыдно за себя, за свой страх. Стыдно оправдываться перед знакомыми, когда те подходят к нему уже при дневном свете и с усмешками спрашивают: «чего сбежал?». Но что он может изменить? Что в силах с собой сделать? На что он в принципе способен, если не в его возможностях даже ограничить себе выход на улицу в ночной час? Если родители скажут пойти – он пойдёт. У него попросту нет иного выбора. Ведь в его мире он даётся не всем. Дверь в прихожей резко открывается, о чём сообщает продолжительный раздражающий слух скрип, а затем брякающие при падении ключи и громкий хлопок. Ропер резво вытирает мокрое от воды лицо полотенцем и бегом возвращается в собственную комнату. Раскрывая первый попавшийся учебник, парень так же быстро усаживается за стол и делает вид, что увлечён чтением, как позже оказывается, английского языка. «Смотрю в книгу – ничего не вижу» – точно описывало сложившуюся ситуацию. Английский Енютцев не знал от слова «совсем», и только доброта преподавательницы из раза в раз спасала его от двойки в четверти, коих не удавалось избежать по некоторым другим предметам. Или, скорее, по многим. – Ну не скотина ли-и? – слышится грозный тянущийся голос матери, когда та медленно начинает приближаться к спальне сына. Ропер нервно сглатывает, уже заранее зная, чем для него закончится этот вечер. – Сидишь? Учишь? – продолжает свою только начавшуюся тираду женщина сорока с лишним лет, с такими же чёрными, слегка вьющимися, как и у сына, волосами, врываясь в комнату и вновь хлопая дверьми. Роп сжимается всем телом, стараясь не выдавать своё и без того скверное состояние. – Перед кем ты тут спектакль разыгрываешь? Будто я не знаю, сколько у тебя двоек выходит! Как, ты мне скажи? Как можно таким тупым уродиться?! Семь двоек из пятнадцати предметов, ты совсем страх потерял?! Я тебя спрашиваю! Ты когда их исправлять собираешься, а? Из школы вылететь захотел?! Думаешь, нужны им такие, как ты, бездари?! Родила ж долбаёба на свою голову, у меня даже слов других нет! – она в третий раз замахивается полотенцем, с которым зашла к сыну в комнату, и затем бьёт им его по спине и плечам. Пусть удары и были незначительными в сравнении с тем, что парень привык испытывать, приятного в подобном было мало. Точнее, ничего не было. Ничего, кроме лишь увеличивающегося в геометрической прогрессии чувства вины за собственные недостатки. – Так ладно двойки, Бог с ними, ты ж какого чёрта меня обманывать вздумал, скотина?! Думал, не узнаю, что ты опять с этим белобрысым малолетним пидором за ручку ходишь?! Мало тебе было приключений на свою задницу?! Я тебе что на его счёт говорила?! Чтоб ни на шаг к нему не подходил! А ты что?! Какого ж чёрта мне учителя жалуются, что вы регулярно вместе на уроки опаздываете?! Ещё и с этим, из семьи суицидников, водишься! Жить надоело или что?! Крыша есть над головой, покушать всегда есть, одеться во что тоже есть, что надо-то ещё?! Я тебя для этого, что ли, рожала, чтобы ты мне потом закидоны свои показывал?! – очередную свою мысль женщина завершает повторным ударом, на что парень в ответ лишь молча теребит клеёнку, свисающую по краям стола, и едва заметно вздрагивает от внезапных болевых ощущений. – Молчишь? Ну, молчи-молчи! Но не дай Бог я узнаю, что ты опять с этими извращенцами общаться начал, пришибу к чертям! Вот отец придёт – всё ему расскажу! Пусть он с тобой разбирается! Меня слушать не хочешь, так хоть его поймёшь! – Не надо отцу, – тихо отзывается Ропер, неуверенно опуская руки на колени и сжимая пальцами ткань спортивных штанов. – Ха-а, ишь чего удумал! «Не надо отцу», надо же как заговорил! Будешь знать зато в следующий раз, как словам матери перечить! Я ж для тебя не авторитет! Двух сыновей воспитала, а всё ж старуха непонимающая, да?! Всё отцу расскажу! Посмотрим, как он обрадуется твоей непомерной тяге ко всяким... Психам! – она как-то неоднозначно машет свободной рукой в воздухе, выражая презрение к обсуждаемой теме, а затем, не сбавляя тона, продолжает свой монолог: – Дебил малолетний! Всё отцу расскажу, так и знай! – напоследок уже в который раз повторяет женщина, после чего покидает комнату и громко хлопает дверью. Ропер судорожно вздыхает, а затем медленно опускается на стол, сдвигая мешающийся учебник в сторону. Разве в том его вина, что он родился бездарным глупцом? Или что в его памяти чересчур ярко отпечатались на фоне редкой детской радости и не исполненных мечт крики матери, отцовские побои, собственное замешательство и чья-то кровь? Да, пожалуй, после этого его детство вряд ли можно назвать счастливым. Енютцева в целом нельзя назвать счастливым. Он вздыхает, а затем, чуть приподнявшись, берёт со стола телефон и, посмотрев на нём время, кладёт обратно экраном вниз. Через десять минут отец вернётся с работы. Через десять минут ему будет адски больно. Но кто он такой, чтобы жаловаться на свою жизнь? Всё это на самом деле не так уж и трагично. В конце концов, полно моментов, воспоминания о которых заставляют каждый раз вставать с колен и упорно выдерживать новые удары судьбы. Потому что даже ради этих нескольких мгновений стоит бороться. Верно ведь? Да и к тому же он действительно заслужил. Стоило быть ответственнее или хотя бы тщательнее выбирать себе друзей. Хотя кому он лжёт? Не его это был выбор. Дэм первым к нему подошёл. И именно Дэм начал их дружбу. Поэтому и Ропер не тот, кто в праве поставить на их отношениях точку. Да и не то чтобы ему этого хотелось. Какими бы разными они не были, Енютцев чувствовал себя в безопасности лишь рядом с ним. По правде говоря, ему даже нравилась в лучшем друге его «неправильность», правда ему об этом парень никогда не скажет. Зазнается ещё, а Роперу потом что делать? Краснеть, как влюбленная по уши девчонка, от его каждой мерзотно-пошлой шуточки? Хотя нельзя сказать, что Енютцев этого не любил. В Дэме он всё любил, и его чертовскую безбашенность в том числе. В дружеском смысле, конечно. Встав из-за стола, Роп захватил с собой свой мобильник и перебрался к себе на кровать. Подключившись к соседкому wi-fi с некогда случайно подобранным им паролем, подросток зашёл в единственную социальную сеть, в которой был зарегистрирован, и сразу перешёл в раздел сообщений. В общей беседе класса кто-то снова спрашивал расписание и домашнюю работу на завтра, кто-то на всё отвечал, а кто-то, как и Роп, лишь молча читал бегущие верх строчки. Он не тот человек, который без проблем вписывается в компанию. Не тот, кого с нетерпением ждут. Не тот, за кого можно искренне порадоваться или кому можно посочувствовать. Впрочем, так и должно быть. Он ведь мужчина. Мужчинам чья-то жалость не к лицу. Прочесть следующее сообщение в беседе он уже не успевает. С кухни раздаются крики его матери, а затем она резко замолкает, и к комнате Ропа приближаются тяжёлые шаги. Парень резко отбрасывает телефон в сторону, однако, одумавшись, прячет тот под матрасом, а после вновь садится за стол и придвигает поближе к себе книгу с непонятными иностранными словами. Дверь в комнату повторно распахивается, но на этот раз тишину не прерывают ничьи возгласы. Ропер неосознанно вжимается в спинку стула и крепче вцепляется пальцами в страницы учебника. Он знает, что его ждёт. Знает, но всё ещё наивно надеется, что в этот раз всё будет иначе. Что в этот раз отец будет с ним мягче. Однако, когда его рывком поднимают с места, крепко ухватившись за капюшон поношенного чёрного худи, а в скулу в ту же секунду прилетает неслабый удар, надежда незамедлительно угасает. Ведь в его мире не бывает чудес. – Ну что, паскуда, семь двоек, значит, нахватал? Совсем башка не варит уже? – голос отца звучал хладнокровно, будто тот и вовсе не злился, однако последующий удар говорил об обратном. – С пидорами скорешился, значит? На уроки опаздывать начал? – в районе живота почувствовалась острая боль, но рефлекторно нагнуться, чтобы защититься, Ропу не позволила крепкая хватка отцовской ладони, что вцепилась ему в волосы. Кажется, теперь он понял, почему мать не разрешала обстричь их ещё короче, несмотря на свои убеждения. – Совсем охуел уже, а? – тон мужчины становился всё грубее, а удары казались ещё сильнее. В такие моменты Роперу стыдно за боль, которую он чувствует и не может стерпеть, реагируя на каждый новый импульс сдержанным стоном. Но он ведь сильный, он справится. И ему вовсе не страшно, даже когда кулак направляется ему прямо в лицо, а вторая рука хватается за горло и прижимает неспособное сопротивляться тело к стене. И совсем не больно. Разве что, чуть-чуть, самую малость. Где-то внутри, где сердце гложет обида, и тихонько всхлипывает его всеми брошенное, никому не нужное я. «За что? – шёпотом из раза раз повторяет тот голос. – За что мне это?» – кричит, надрывая связки, но всё равно остаётся не услышанным. Ведь в его мире, когда больно, нужно молчать, а когда страшно – держаться стойко. Когда нет сил – продолжать идти вперёд, а когда эмоции вдруг одерживают верх – глушить их, несмотря ни на что. Злиться, разбивая кулаки об стену, и рычать, до последнего сдерживая отчаянный крик, обессиленно падать, но никогда, ни при каких обстоятельствах не позволять себе плакать. Он ведь сильный. Он справится. Он ведь сильный, он... – Пока всё не выучишь, спать не ляжешь, – шипит отец сквозь пелену шума в голове, и Ропер наконец раскрывает зажмуренные веки. Мужчина рывком усаживает его обратно за стол, после чего наклоняется и шёпотом произносит: – Чтоб до конца следующей недели ниже тройки ни по одному предмету не стояло, ты меня понял? – Парень лишь едва заметно кивает, ощущая как горит всё его тело, а по лицу стекает и капает куда-то на одежду что-то липкое и неприятное. Кажется, отец сегодня слишком вымотался на работе, чтобы у него оставались силы не срываться на близких, сдерживая свой порыв злости, которая, очевидно, и без плохих результатов сына бушевала внутри. – Чтоб я тебя сегодня не видел. На ужин у тебя уроки, на завтрак – посмотрим. Хоть что-нибудь не вызубришь, три дня на гранитной диете сидеть будешь, – после этих слов отец убирает до этого крепко сжатую на плече сына руку и наконец движется к выходу. ...не справляется. Какое-то время Ропер сидит без движения, вздрагивая от ссаднящей боли из-за каждого собственного глубокого вздоха, а затем, услышав из коридора крики матери, что на этот раз ругалась на мужа, приходит в себя. Отец громко бахает тарелкой об стол, а затем, будто специально, скребёт ножками стула по полу, резко поднимаясь со своего места. В отличие от матери, он никогда не повышает выше положенного голос, но взамен заставляет и других замолчать. Одна хлёсткая пощёчина, и квартира вновь погружается в тишину. Напряжённую, тошнотворную тишину. Ропер вновь чуть слышно вздыхает, а затем прикрывает глаза. Жутко хотелось спать. Даже не так. Жутко хотелось уснуть и проснуться счастливым. В том самом сказочном мире, где это хвалённое всеми счастье всё же существует.