За стеной Обители

      Он не задумывался. Никогда. Просто не умел. И его это не беспокоило. Да и как могло, если он не задумывался? Никогда.       Имя боевой единице тоже было ни к чему.       На время заданий им давали порядковые номера, для удобства — не их, а проведения задания. А в повседневной жизни хватало безликого «ты» от егеря или управляющего.       Сегодня он был тем «ты», которое работало в саду. Обрезал повреждённые и сухие ветки, отгребал от деревьев сухую прошлогоднюю траву и листву, чтобы потом сжечь на открытом месте, белил морщинистые тёмные стволы яблонь и груш.       Солнце припекало уже весьма ощутимо, под ногами шныряли проворные полевки, а сквозь серую жухлую траву пробивались первые яркие цветы мать-и-мачехи, над которыми кружились пёстрые крапивницы.       Вокруг буйствовала весна. Но ему было всё равно. От работы он отвлёкся только один раз — размотать с шеи платок, служивший ему шарфом, и сделать пару глотков из висевшей на суку фляжки. И только когда пришло время идти обедать, почувствовал, что обманчивое весеннее солнце обожгло бледную сухую кожу щёк, а нос покраснел и нестерпимо чесался. Это было неприятно и неправильно.       Для него все события в жизни делилась на правильные и неправильные, изредка играя еле уловимыми оттенками: приятно и неприятно.       Всё, что было привычно и соответствовало Уставу, было правильно, что мешало укладу и порядку — неправильно. Приятно и неприятно — более абстрактные вещи, немного выпадавшие из правил и устоев. Но если «приятно» не выходило за рамки «правильно», то было хорошо. Если хоть на йоту мешало порядку, то пресекалось им же самим как неправильное и вредное.       Холодная вода и тёплая лепёшка помогали восстановить силы и были приятны и правильны. Запах сирени из сада мешал сосредоточиться на занятиях и тренировках и был приятен, но неправилен. Поэтому он научился его блокировать или просто не замечать.       Единственная поблажка, которую он давал себе и которая балансировала на грани правильного и неправильного, — это сон. При каждом удобном случае и в каждом хоть сколько-нибудь подходящем для этого месте. Вреда от этого не было, во всяком случае явного. А польза была несомненна: чем больше у боевой единицы сил, тем полезнее она для общины.       А засыпал он почти мгновенно. Стоило сомкнуть веки, как он сразу проваливался в тёплую и вязкую темноту сна. Крепкого сна, не обременённого сновидениями. Во всяком случае, он в это верил. Раз не помнит, то их и не было.       Только однажды привычная и удобная схема дала сбой. Единичный, но неприятный своей необъяснимостью и от этого ещё большей неправильностью.       Почти год он был загонщиком и, хотя по-прежнему оставался в звене самым младшим, уже мог считаться опытным бойцом.       Стояла ранняя осень, та самая, когда солнце днём ещё по-летнему жаркое и хочется снять подбитую собачьим мехом поддёвку, а ночью промозглая сырость проникает под холщовую рубаху ледяными ладонями и вдоль позвоночника катится озноб, вздыбливая волосы на руках и затылке.       Егерь, он и ещё три единицы. Задание было несложным, хотя он толком не помнил, в чём именно оно заключалось, — как всегда. Умение уходить в состояние, подобное трансу, воспитывалось в каждом из них годами медитаций, а глоток густого терпкого отвара из егерской фляги перед самым заданием надежно стирал из памяти происходящее. Но тогда по дороге в Обитель он уже начинал приходить в себя и вдруг почувствовал запах, занесённый к ним из ближайшей деревни. Приятный и неуловимо знакомый. Пахло яблоками, свежими пирогами и ещё чем-то, чему он не знал названия. Это что-то будоражило и будило смутные и непонятные образы.       Капризный осенний ветер подул в другую сторону, и запах исчез, а смутное и ненужное беспокойство осталось. За дневной обыденностью утреннее происшествие забылось, затёрлось и больше не беспокоило его. Но имело последствия. Неприятные и неожиданные. Той ночью ему первый раз приснился сон, который он запомнил. Он лежал на чём-то мягком и словно пушистом и пялился в невозможно высокий потолок из свежих досок. Где-то рядом гремели горшки, весело и чуть гортанно смеялись мужчина и женщина, и оглушающе пахло свежим хлебом и яблоками. Он чувствовал запах даже во сне…       Он проснулся на рассвете раньше положенного срока. Глаза непривычно щипало. Щёки горели от странного тянущего чувства, названия которому он не знал, а на грубом полотне наволочки, покрывающей жесткую соломенную подушку, расплывалось небольшое мокрое пятно.       Вставать раньше гонга не разрешалось, поэтому он лёг на спину, вытянувшись во всю длину, плотно прижал руки к туловищу, закрыл глаза и беззвучно зашевелил губами: «Я повинуюсь слепо, как труп, который можно вертеть как угодно, как палка, которая следует всякому движению, как шар из воска, из которого хозяин вылепит то, что ему угодно…»       Он повторял привычную формулу снова и снова, пока сердце не успокоилось и не перестало колотиться как бешеное. Докладывать об этом он не стал. Лишь сильнее изнурял себя тренировками.       Сны ему больше не снились. И он никогда не ел с тех пор яблок.