Застывшие краски сменяющихся сезонов

 Подобное усердие достойно похвалы. Все движения – выверены, поза – идеальная осанка, даже наклон головы – словно бы и не сложно так сидеть; то, как фудэ сжимают пальцы – средний и указательный, привыкшие и уже забывшие изначальное неудобство, больше нет этих неприятных ощущений в костях, что прежде сковывали руку.  Дазай внимательно следит за тем, как Чуя старается, выписывая иероглифы своего имени, аж дыхание, кажется, задержал, даже хвосты не дергаются, и уши устремлены вперед – высшая степень сосредоточенности, он даже во время охоты так не выкладывается порой, как тут сейчас упирался, и не потому что Мори-доно был с ними в комнате. Он даже толком не смотрит в их сторону – вскрывает какое-то письмо, что ему занес слуга, тихонько прошмыгнув к ним. Должно быть, это было нечто важное, иначе бы никто не посмел просто так входить во время их занятий, но Дазая мало интересует, что там такое может быть – он уже ощущает, как мелкое коварство затаилось в его груди и щекочет там, подзуживая его все сильнее и сильнее.  У него в руках кисть фудэ, и он вовсе не собирается стараться выводить ею иероглифы, да еще таким образом, чтобы это выглядело оригинально, но и не убило все каноны каллиграфии. Он просто макает ее в тушь и тыкает ею в щеку Чуи.  На самом деле Дазаю надо бояться в этот момент не гнева ошарашенной лисы, которая не сразу поняла, что такое влажное, и вовсе не похожее на язык, прошлось по щеке, – Дазаю надо бояться гнева душ всех тех каллиграфов, которые буквально взвыли по ту сторону этого света от того, какой он акт вандализма совершил над предметами, что творят историю несколько сотен лет. Впрочем, Чуя вполне уже очухался, чтобы вершить месть за них за всех, да только вариант запихать свою кисточку в глотку Осаму тоже не особо годится.  – Если хоть одна капля чернил прольется на татами, я вас заставлю собственными хвостами все оттирать.  Голос Мори-доно звучит с тщательно процеженной ноткой угрозы, что способна своим звоном остановить два расшумевшихся комка шерсти. Не говоря уже о том, что шерсть все-таки жалко, особенно, когда снова зима уже повеяла своей устрашающей свежестью, и мех становится плотнее и до безумия приятнее на ощупь.  – Это он начал первым! – Чуя все еще сжимает в руке фудэ, будто ждет, что ему представится момент добить гада, причем еще более жестоким образом, чем собирался, и Дазай должен был читать все намеки по глазам, да он равнодушно проигнорировал их.  – Дазай-кун?  – Каллиграфия – скучно. Каллиграфия и Чуя – до смерти скучно.  Нет, он нисколько не реагирует на предупредительный звук-скрип, что угрожающе доносится из чужой груди. Дазай лишь скосил глаза в сторону, да и то ради того, чтобы узреть свое творение, выполненное одним точным движением на пылающей недовольством щеке. Вот как выглядит шедевр!  Мори-доно, кутаясь плотнее в теплое хаори и сжимая в руке письмо, которое отвлекло его, обошел их, чтобы взглянуть на проделанную работу. Несмотря на то что Чую таким вот нехорошим образом отвлекли и сбили, он все равно умудрился даже не замарать бумагу. Комментарии никакие не звучат, но и без того можно догадаться, что Мори одобрил его старания и последующие понесенные за то муки. Ну да, столько сил мальчик приложил, он же послушный, когда того требует Мори-доно, а вот Дазай – просто тварь ленивая, которая расчеркала линии, что в такой вовсе не намеренной небрежности даже толком не прочтешь его имя, но Мори замер над его листом, разглядывая с интересом.  – Тебе бы больше усидчивости, Дазай-кун, – он нагнулся, чтобы взять лист. – Техника у тебя дрянь, чего уж тут, в отличие от Чуи-куна, но зато стиль… Что ж, это ведь искусство, а лишние думы в нем – вред. Но включай все же голову в те моменты, когда лезешь с кистью не туда, куда следует. Не испытывай меня.  – А моя работа, Мори-доно? – Чуя уже и не думает о том, что его щека до сих пор в чернилах: он всего себя вложил, а похвалили паршивца, который ему еще и пытался все испортить! Дазай уже чувствует, как сильно получит, едва они останутся наедине.  – Продолжай стараться, Чуя-кун. У тебя в любом случае на этом поприще больше перспектив, потому что кое-кто просто погрязнет в лени, нежели сделает движение рукой, – Мори берет и его работу с собой, направляясь в комнату, отделенную от этой фусума, расписанными столбиками иероглифов, что будто бы парили над взбаламученными волнами моря.  У Дазая даже нет шанса удрать.  Чуя прыткий. У него были на все лишь краткие мгновения, и он умудрился за них по новой окунуть кисть в чернила и одним движением завалить обидчика на спину, и вот уже на лице его расцветают какие-то тайные письмена, лишь бы чего дурного вершитель мести не написал, а то еще запишет какое злобное проклятье, и Мори-доно тогда точно им шеи свернет своими же руками.  – В глаз только не тычь!  – Заткнись! – Чуя аж облизывается от удовольствия выводить росчерки на его лице. Едва ли там получится что-то вразумительное – рельеф не тот, но сейчас не это важно, и Дазай даже рыпнуться толком не может, хотя он на самом деле как бы не против, чтобы Чуя на нем сидел и дальше, пусть это и сопровождалось неприятным давлением на конечности. – В следующий раз выколю глаза тебе кистью, сволочь такая! А потом еще и воткну в одно место!  – Это уже явно перебор, Чуя! Не позорь воспитание, которое привил тебе Мори-доно!  – Он не узнает, ты же не совсем стукнутый, чтобы рассказать, что я с тобой сделал!  – Однажды я хочу, чтобы ты в самом деле со мной что-нибудь сделал, – Дазай резко подается вперед, лизнув Чую в нос, да сбило его воинственный настрой вовсе не это – он переваривает сказанные слова, а Осаму тем временем вырывает фудэ одним движением, намереваясь ею же оставить на лице Накахары еще один след, да пожирнее, но тот, очухавшись, пытается цапнуть больно в отместку и слегка ошарашено замирает, когда кисточка оказывается зажатой в зубах, правда, с риском лишиться пальцев.  Чуя лишь оскалился, но не выплюнул ее, а со всей силы лягнул Дазая в живот, да в этот момент Мори-доно решил снова заглянуть – что-то забыл.  Интересно, когда он вот так вот смотрит на скорчившегося на полу Дазая с разрисованным лицом и на сидящего с победным видом и кисточкой в зубах Чую, думает ли он о том, что проще сделать вид, будто вовсе не эта картина предстала перед глазами?  – Хотел предупредить, – он все еще разглядывает их, поэтому не сразу продолжает: – До моего распоряжения прогулки в лес запрещены.  – Что? – Дазай тут же забывает про то, что его здоровью нанесли страшный вред, как он тут пытался изобразить, и подскакивает, цепляясь при этом за Чую, на чьи рычащие возмущения не реагирует. – Но Мори-доно! А как же охота?!  – Даже не пытайся меня убедить, что вы без этого не проживете, – Мори довольно серьезно глянул на Дазая, и не потому, что прекрасно знал, что эти два кицунэ и без безумных скачек по лесу прекрасно протянут, не так уж обременены они своими лисьими инстинктами, разве что пар лишний выпускают, дикий. Во взгляде Мори читалась какая-то обеспокоенность, и Дазай мог определить ее источник – сжимаемое по-прежнему в руке письмо.  И перо. Дазай, чуть подается вперед, не рискуя совсем близко подобраться, и всматривается. Длинное перо белой птицы с черными пятнышками. Пальцы сомкнулись на нем так, словно готовы переломить, нет, даже именно что желают переломить.  – Мори-доно, а причина? – Дазай смотрит ему прямо в глаза, ледяные сейчас, и это навевает самые первые воспоминания, когда он впервые увидел этого человека: сознание тогда туманилось от страха, голода, боли и непонимания, но он запомнил. Он смотрел на них измотанных сначала так же холодно, будто был удивлен, почему эти два лисенка все еще живы, но потом вдруг взгляд стал теплеть, пусть и подогрет был банальным интересом, но это стало спасением.  Сейчас – похоже, но так холодно Мори-доно смотрит в моменты, когда отдает приказы, связанные с жизнью и смертью, когда его решения неоспоримы, когда есть нечто, что необходимо стереть с лица земли.  И вроде как это должно напугать этих двух бестолочей, но Дазай лишь для вида прижимает уши к голове, не намереваясь обмануть своей покорностью, а показать хотя бы, что он просто услышал обращенные к ним слова. Ему до жути теперь интересно, о чем сообщается в письме и почему прилагающееся, видимо, к нему перо, и не совсем обычное, стало предметом крайней обеспокоенности. Чуя явно тоже не особо повелся на все эти запреты, но для вида притих, кисточку только из зубов достал, а то смотрелось как-то это кровожадно и смешно.  – Причина? – Мори явно уже заметил, что Дазай то и дело стреляет глазами на его руки. – Скажи мне, Дазай-кун, – он подходит к ним ближе и вдруг усаживается прям на татами, расправив при этом на себе хакама, – у лис-ёкаев есть какие-то враги в мире духов? Я сейчас не говорю, что существо вроде тебя может банально напороться на неприятности и тогда даже какой-нибудь добродушный тануки захочет тебя прихлопнуть своим внушительным достоинством.  – Мори-доно, эта смерть явно не в моем духе была бы! – Дазай в самом деле ужаснулся. Конечно, как вариант попытки убиться, чем он промышлял вовсе не на радость окружающим и виня во всем какое-нибудь древнее проклятье, посланное на него, может, и сойдет, какая потом будет разница, но… Блин, это просто даже мерзко!  – Люди, – Чуя тем временем подбирает ответ. – Не из мира духов, но все же…  – Я понял тебя, Чуя-кун. При этом, как мы заметим, выходит, что серьезно опасаться вам некого, во всяком случае, когда вы обучитесь всему и будете пользоваться всеми своими способностями, – Мори при этом тянется к Дазаю, беря его руку и заключая меж своих ладоней. Они чуть шершавые, и то же время крепкие, он все еще воин, пусть и оставил свою службу на полях сражений, отдавшись изучению иных материй. Чувствует ли он сейчас, как ускоряется ритм чужого пульса? – Однако есть одно сказание, упоминание о котором можно найти лишь в очень старых рукописях, да и то не все нынче способны их расшифровать. И там говорится о птице, что прилетает в наши земли с чужого холодного края, и тогда жди беды, потому что эта хищная тварь выискивает маленьких кицунэ и пожирает их заживо, а самое вкусное для нее – их дух, душа, если хотите, потому что сначала она отравляет ее своим ядом, от которого жертва испытывает мучения.  – Ядовитая птица? Мори-доно, больше не ходите пить сакэ к этому вашему другу, Фукудзава-доно, раз такое выдаете, не говоря уже о том, что это лиса как раз может задрать птичку! – у Дазая ни стыда ни совести так разговаривать!  – Какой ты все же невежливый, Дазай-кун, – с Мори тут же сдуло всю серьезность, и он как-то скис – еще бы! Рассказчик страшных историй из него никакой, и он явно не смог поразить своих воспитанников, а теперь уже момент проигран. – Но ты же в любом случае не хочешь, чтобы тебя съела какая-нибудь тварь?  – Он костлявый – тварь подавится, – Чуя слегка пинает Осаму ногой, за что тут же получает по голой лодыжке и злобно ворчит.  – Это перо этой птицы, Мори-доно? – серебристый лис тянется к нему, ощущая в стрежне остатки чужой энергии – оно в самом деле принадлежало ёкаю, но Мори резко отдергивает руку, не давая прикоснуться. Дазай смотрит на него, насупившись. На самом деле он смеется над его словами не потому, что не верит, он прекрасно уяснил, когда этот человек может быть серьезен, но его природное любопытство, сдобренное лисьей натурой, что и будит этот вечный источник проблем, уже встрепенулось, и Дазай хочет знать, что это за таинственное создание с крыльями, несущее на них смерть.  Чуя рядом тоже принюхивается и восторга от перышка не испытывает, но спорить не лезет.  – Меня не будет этой ночью. Надеюсь, вам хватит ума никуда не вылезать остаток дня и в последующее время. Дазай-кун, ты понял? Чуя-кун, к тебе это тоже относится. А теперь, будьте добры, умойтесь! Я не могу на вас нормально смотреть, то ли стыд испытывать, что я ни черта не смыслю в чужом воспитании, то ли самому вас взять и отдраить, что вам очень не понравится.  Кто бы сомневался, что попытка отмыться от чернил выльется в то, что кицунэ устроят самый настоящий бардак, расплескав воду по всей комнате. Они даже не заметили, как заглядывал их проверить Хироцу-сан, но лишь молча постоял в стороне, а потом скрылся, решив, что сейчас не тот случай, чтобы трепать себе нервы выходками бесящихся лис.  Собирались ли они повиноваться приказу Мори-доно? Вместе с внезапными морозами пришел и снегопад, что успокоился лишь ночью, а так белое покрывало плотным слоем легло на землю и пока что не спешило сойти, несмотря на мерзкие ветра, что даже с лисьей шубой пробирали неприятно и врезались прямо в морду, да к тому же температура упала ниже привычного; очень уж ощутимо это стало еще с прошлого вечера, когда занятый своими делами Мори-доно вдруг распорядился раскочегарить его котацу посильнее, и даже заглянул к ним в комнату, правда, посчитал, что лисы уж точно не должны окочуриться, но его беспокойство тогда запомнилось.  Дазай той ночью ощутил, что стало в самом деле жутко холодно, когда проснулся от того, что высунутая из-под покрывала нога вся промерзла, и он тут же спрятал ее, обернув одним из хвостов, и зарывшись в них еще глубже, особенно близко подтянув к себе два рыжих, ну, просто как бы один его тоже взяли в пользование, лишь бы слюнями не вымазали, но выдирать бесполезно, так и шерсти в паре мест можно лишиться. Вообще-то это было странно. Бывало холодно, особенно легко тело поддавалось холоду в детстве, но сейчас было как-то уж совсем зябко, и дело шло к вечеру…  Тут волей-неволей задумаешься. Птица… Дазай оставил валяться Чую на полу, пока тот пытался отдышаться после их потасовки, и тихо проскользнул в сад – туда-то никто не запрещал выходить! Снова падал снег. У него какой-то странный запах, который не каждый распознает. Хлопья пока что редкие, но что-то подсказывает, что их станет больше, когда вот так вот вглядываешься в посеревшее еще сильнее небо, словно там еще выше его что-то заволокло. Дазай сильнее тянет носом воздух, напрягая заодно все остальные свои органы чувств и на полную мощь включая инстинкты. Приглушенно, но где-то – нечто чужое и холодное.  Поместье Мори-доно защищено от всяких ведомых и неведомых тварей заклинаниями, чем он занимался лично, поэтому до кицунэ часто движения посторонних нежеланных гостей доходили лишь отголосками, а раньше, когда они были маленькими, так вообще ничего н чувствовали там за пределами, но сейчас – Дазай улавливал это куда четче, нежели во все прежние попытки, и это было похоже на что-то легкое и парящее, и но в то же время ледяное и хотелось будто бы отдернуть руку, словно холод мог содрать кожу.  – Дазай-кун, куда вы?  Куда? Дазай сморгнул, ощутив острый вкус смятения и потеряв эту странную связь. Мгновенно развеялась, когда он с каплей страха вдруг увидел, что уже стоит вовсе не на посыпанной мелкой галькой дорожке близ дома, а у высокой ограды поместья, на острых камнях, чуть припорошенных снегом. Ступням жутко холодно, голые человеческие ноги не приспособлены под то, чтобы так вот ходить босым, и сердце колошматится от непонимания, как он успел сюда подобраться.  Осаму, пытаясь скрыть растерянность, оглянулся на Хироцу-сана, который так и не ушел далеко, словно его приставили за ними следить. Кутается в теплое кимоно, но, замерзший, выглядит как-то больше нелепо сейчас, нежели строго.  – Никуда, – кратко отзывается лисица, спеша вернуться в дом, с надеждой, что Мори-доно разберется и мысли не будут терзать посторонние волнения.  Как-то давно Мори-доно, проводя с ними даже не урок, а просто беседу, сказал одну очень важную вещь: надо бояться, и серьезно бояться того, кто умеет проникать в чужие сны. Дазай тогда очень хорошо это запомнил, хотя могло показаться, что слушал он совсем невнимательно. Но нет, Осаму знал, что все же стоит откладывать в голове, и вот именно это вложенное туда важное знание выдернуло его из тепла, что он аж сел, тут же ощутив, как согретое посторонним теплом тело, начинает терзать холод.  В доме будто бы тихо, тьма кромешная, все плотно закрыто. Чуя, который до этого сладко сопел, прижавшись к чужой груди, что-то протявкал во сне и свернулся в клубок из собственных хвостов под двойными одеялами, что для них специально принесли, а то уж больно холодна была предстоящая ночь.  Осаму щурит зачем-то глаза, вертит головой, словно желает заодно выкинуть оттуда охватившее его волнение, и пытается сообразить, что же такое во сне сейчас его так сильно растревожило. Его сон с раннего детства не отличался особой глубиной, прочно засела эта раздражающая чуткость, что не раз спасала жизнь, однако, но все же уже достаточное количество лет он в самом деле мог спать спокойно. А тут… Он подносит руки ко рту – почему им так холодно? – дышит на них, а потом на правой ладони вспыхивает серебристо-синий огонек. Не ради тепла, а просто ради того, чтобы успокоить себя. Огоньки всегда вызывают такое чувство. Он оглядывается на зарывшегося в собственные хвосты Чую – торчит лишь макушка, в свете пламени его растрепанные волосы сияют каким-то ледяным светом. Дазай тянется к ним свободной рукой, вовсе не боясь разбудить, слегка зарывает пальцы и слышит едва различимое лисье урчание, и хочется подобраться ближе, укрыться с головой и снова попытаться заснуть, но он вслушивается в шорохи дома, и сквозь них – в нечто другое, что еще сильнее начинает его волновать.  Мерное урчание внезапно обрывается, и Чуя дергается во сне, изворачиваясь, но не просыпаясь. Его тоже что-то тревожит, и он даже как-то болезненно изгибается, и в этот момент Дазаю кажется, что прямо за стеной, что ведет наружу, кто-то замер в ожидании, – Осаму резко бросается туда, раздвигая сёдзи, но в наружной галерее никого не было, и амадо были плотно закрыты, дабы ветер и снег не проникли в жилище. Дазай, пытаясь не шуметь, раздвигает перегородки, ощущая, как зима готова теперь буквально рвать теплую плоть своими зубищами.  Холод дурной совсем, и ночь сама буквально в нем застыла. Снег густо валит, из-за чего непривычно светло. И вроде как никого. Но у Осаму хороший слух. И шелест огромных мощных крыльев, что были совсем рядом – он четко уловил, и замер теперь на грани какого-то ужаса и восхищения от того, что нечто смогло легко преодолеть заклинания Мори-доно и подобраться сюда.  Думать некогда, и он, едва задвинув амадо на место, оборачивается лисой, чувствуя, как тело наполняется животным жаром, что убережет его от пронизывающего холода хотя бы на какое-то время, и несется вперед, пока все еще чует посторонний дух, который проник не только в этот дом, но и в его голову.  Стараясь не поддаться азарту бега по снегу и тому, как приятно разминаются мышцы, словно в них просыпается какой-то древний дух, Дазай, выдыхая яростно через нос, проносится через лес и в какой-то момент сбавляет скорость, едва заслышав знакомый звук крыльев где-то над головой, будто таким образом обычно тихий хищник специально пытается привлечь его внимание.  Птицы, что охотятся на лис? Слова Мори-доно сейчас отдаются в голове, теперь уже в самом деле пугая, но Осаму задирает голову, пытаясь вычислить того, кто так сильно желал его внимания, и пригибается к земле, видя, как огромная белая сова, сливающаяся с заснеженной округой, планирует и присаживается на поваленное дерево, ныряя в глубокий снег мощными когтями, которыми явно легко может разодрать добычу или хотя бы просто сильно ранить ее. И Дазай вполне может оказаться беззащитен, если в него вдруг так вот вцепятся.  Он прекрасно уже осознал, что это не просто сова, это прежде невиданный ему ёкай, и тот смотрит пристально, мигая своими желтым глазами, которые темнеют, и в этот миг нет сомнений, что это существо пришло по душу серебристой лисы, что сейчас бьет хвостами по снегу, разбрасывая предупредительно в сторону ярко-синие искры, что не гаснут, а лишь распаляются ярче, образуя непроходимое пламя вокруг. Это скорее предупреждающий знак, нежели полноценная защита, но, если понадобится, Дазай спалит эту тварь к чертям, пусть и заворожен прежде невиданным обликом этой странной птицы, что развела горделиво свои крылья.  Слишком страшно красиво.  И снега стало словно вокруг еще больше. Осаму вздыбливает шерсть. Лапам, всему телу не холодно, но такое чувство, будто его изнутри пробирает.  Сова тем временем спрыгивает на землю, из-за чего в ее адрес звучит предупредительное пронзительное тявканье, и теперь черные кончики хвостов буквально полыхают, но сова замерла, следит пристально, а потом вдруг оборачивается человеческой фигурой, что растягивается в высоту во мраке, вызывая еще больше на себя лисьего гнева, рискуя тем самым быть хорошенько подпаленным, но лишних движений нет, и Осаму тоже выжидает, чем все это кончится.  – Сколько же в тебе дикости полыхает, – звучит вдруг мягко голос. – Я рад, что ты не стал от меня прятаться. Я ничего не сделаю. Ни тебе, ни кому-либо в том доме, пусть они и жаждут всадить в меня стрелы. Немного обидно. Всегда так. Тебе ведь это тоже знакомо. И при этом ты выбрал жизнь вблизи человека, но разве я могу тебя осуждать?  Сколько слов за раз! Дазай изучает его, но тьма не дает нужных красок, чтобы создать полную картину. Два цвета: ночь и снег – что главенствует, не ясно, но Дазай уверен – эти крылья, что он видел, на них пришли тьма и зима в такой густой концентрации, прежде ему невиданной.  – Если ты боишься меня, то мне жаль, что некто успел вложить тебе в голову то, что не соответствует этой реальности, – он вдруг протягивает руку вперед. – Ну же, поговоришь со мной? Я с удовольствием смотрел бы на тебя в таком облике, но сейчас хочу услышать хоть какие-то слова.  Осаму садится, лишь бы таким образом быть чуть дальше от него, от этой опасной близости, и страшнее всего, что в его голове сейчас в самом деле звучит что-то похожее на убеждение, что эта сова не представляет угрозы, но эти мысли – словно навязанные извне, и, кажется, незнакомец, понимает, что не все так просто, и когти его не войдут так легко в чужую плоть.  На нем теплые одежды, коих Дазай прежде никогда не видел, он кутается в них и определенно ощущает себя комфортно, и даже его вовсе не заботит, как на отросших темных волосах оседают плотным слоем снежинки. За спиной на миг маячат белые мощные крылья, но – их тут же не видать.  Что ж, Дазай поддался этому порыву, чтобы найти ему ответ. Нет смысла тявкать и злобно порыкивать, когда с тобой говорят человеческим языком. Сова лисий не поймет.  Надо видеть, как он нахально, довольно и в то же время с облегчением улыбается, узрев перед собой теперь уже не вздыбленную лисицу. А Дазая моментально пронизывает морозом, и пять хвостов тут же укутывают его со всех сторон.  – Если позволишь, я помогу тебе согреться. Мне холод подобный привычен, – сова уже готова скинуть свою теплую одежку, но Дазай лишь презрительно фыркает:  – Не трудись. Не окочурюсь, даже если ты того и ждешь.  – Поверь, у меня нет желания тащить потом в когтях полузамерзшую лису.  – Как мне к тебе обращаться? – Дазай ловит огонек с собственного хвоста, и тепло того поможет ему продержаться; с ранних детских лет он стал гораздо сильнее и теперь проще себя согреть даже в такую погоду.  – Фёдор. Если тебя это никак не смущает.  Смущает! Еще как смущает! Все в этой сове дико смущает! Особенно неясные намерения!  – Ты явился ко мне. И не побоявшись оказаться на территории такого человека, как Мори-доно. Видимо, очень надо было, – Дазаю не нравится, что к нему пытаются приблизиться, но и не хочет сам отступать, лишь пытается утихомирить внутреннюю дрожь, и это, кажется, удается, даже сердце уже не бьется так, будто Осаму гнали, чтобы содрать с него шкуру. – Что тебе надо от меня?  – Я не собираюсь от тебя ничего требовать, – заявление совсем уж какое-то неправдоподобное! – Лишь поближе познакомиться с тобой. Ведь мне однажды довелось увидеть тебя. Очень давно. Ты разве не помнишь? Я подскажу. Тоже была зима, такая же холодная, но вовсе не моими стараниями, ибо я тоже не всегда нес ее на своих крыльях. Ветра те тогда занесли меня впервые в чужеземные края, и я лишь искал, что бы могло спасти меня от голода, пока не увидел, как люди в ужасе, вместо того чтобы превозносить богов и тех, кто им служит, рушили места их восхваляющие. То было твоим домом.  У Дазая дыхание перехватывает, но он виду не подает. Слушает внимательно, вспоминая размазанные картины того, о чем сейчас вещал этот пугающий, но все еще удерживающий его чем-то здесь ёкай.  – Осталось ли много от тех дней в твоей памяти? Совсем маленький лисенок попался мне тогда. Вас много там было таких. И почти все погибли. Никому уже не нужны были ни их тела, ни их души, и разве кто-то был бы против того, чтобы я поживился этим, чтобы обрести силы? Едва успел присесть, даже когти толком не вонзил в тело, которое вот-вот должно было проститься с жизнью, а тут ты. Прогнал меня. Ты хоть представляешь, наглая лисичка, как неприятно, когда тебе подпаливают перья?  – И за это ты обиделся на меня? Фёдор-кун, знаешь ли ты, как мерзки те, кто хранят подобные обиды? – Дазай с усмешкой склоняет голову набок.  – Ты не так понял! Я был в восхищении! Обессиленный, ты напал на меня! Я бы мог тебе ответить, я бы мог убить тебя прямо там, но это так сильно поразило меня! Мощь лисьего пламени и ненависть! Особенно последнее! Такая живая! Ты знаешь, как я ценю такие вещи? Ты знаешь, что можно сделать, если направить ненависть в нужное русло? Ты имеешь представление, как это сделать? Ты бы хотел? Я ведь чувствую, она все еще живет в тебе. И уничтожает изнутри, провоцируя на вещи, что тоже несут разрушения. Но я могу показать тебе иной путь, он поможет.  Осаму вроде как обычно соображал очень быстро, независимо от потока чужих мыслей, что обрушивался на него, но сейчас что-то у него не получалось все за раз вот так вот воспринять. Может, тело не могло одновременно генерировать тепло и отвечать за мысленный процесс, который сейчас был дико необходим, но он лишь широко раскрытыми глазами смотрел на ёкая пред собой, совершенно не понимая, почему он вдруг оказался ближе к нему, чем был.  – Тебе, наверное, много страшного обо мне рассказали, верно? – какой догадливый, вы только посмотрите!  – О тебе подобных. Насчет конкретно твоей персоны речи не шло.  – Ты, видно, так хочешь меня уязвить, хотя я и не жду, что ты будешь со мной церемониться, но подумай сам, откуда взяться и чем питаться твоей агрессии, если на нее нет причин? Разве я посмел тебя обидеть?  – Не в этом дело. Будь у тебя намерения чисты, ты бы не стал меня выманивать из дома. Да еще морозить тут.  – Будто у меня был выбор, извини уж, – как-то без особого сожаления звучит его голос.  – Был выбор не трогать меня. Как ты вообще сумел пробраться так близко?  – У меня тоже есть своя магия, и я бы мог тебя научить. Овладеешь даже в лучшей степени, нежели я сам.  – Пожалуй, откажусь, – Дазай распаляет сильнее пламя на хвостах, и вдруг его пронзает почти что ужасом, когда огромные белые крылья одним взмахом тушат все огоньки, окружая со всех сторон, заставляя буквально провалиться в чужие объятия. – Какого черта, пусти!  Крылья одним взмахом снова гасят лисье пламя, хотя Дазай чувствует, как оно будто бы все еще полыхает, но куда-то исчезает? Что вообще происходит?!  – Тсс, не дергайся, не причиню я тебе вреда, что бы там тебе ни говорили! – губы чуть задевают висок, и неприятно опаляет чужое дыхание – хочется зажмуриться! – О боги! Да ты все еще такое невинное создание! – Фёдор наваливается на него, стискивая безжалостно в своих руках, заставляя прогибаться, подчиниться, и это больно – кости, чувства – все ломается за раз, и от снега становится холодно так, что зубы стукаются друг о друга; собственные хвосты, которые сейчас пытаются сдавить крепко, уже не спасают вовсе. – Совсем еще лисенок, – воркует Фёдор приглушенно, – я думал, ты уже вырос! Как же ты еще ну успел разделить самые чувственные прикосновения с тем лисом, с которым проводишь каждую ночь и делишь один воздух, но даже не ощутил, какого это объединиться в одно? Я лишь мельком полюбовался вами издалека, но сейчас почему-то безмерно рад слегка задеть глубины твоего сердца, – чуть теплые губы даже так ощущаются контрастом на теряющей стремительно тепло щеке. Влага от поцелуя быстро стынет.  Дазай может лишь судорожно вдыхать, пытаясь понять, что такого колдовского в этих объятиях, что он не пытается из них вырваться, хотя ему бы точно хватило сил, и он просто поддается тому, как его легко снова и снова целуют в щеку, а затем жмутся к губам, пытаясь будто в чем-то убедить, но тут лис все же уворачивается, за что его слегка, но все же прикусывают за подбородок.  – Хочешь, я тебя научу? Тому, что ты еще не успел испытать? – рука отпускает хвосты и уверенно движется сначала вверх по спине, но затем снова вниз, сжимая крепко бедро, из-за чего Осаму дергается в попытке удрать, но какой-то уж совсем слабой, словно в самом деле задумался о том, чтобы прислушаться к столь певуче произнесенным словам. – Ты бы сразу научился гораздо лучше понимать меня, и это бы соединило нас, как думаешь?  Он лишь мотает головой, но словно не ему в ответ, а своим мыслям, что тяжелеют, пока ему мягко ласкают шею, и эта непривычность душит, соблазняет, и пламя внутри мечется, будто просит о чем-то, но Дазай упорно стискивает зубы и не двигается, даже когда его пальцы сплетаются с чужими. Вовсе без его на то желания.  – Так близко рядом с тобой. Как долго могло еще длиться то время, где мы так далеко друг от друга? Я оставлю тебя подле себя. Научу. И покажу, для чего в самом деле нужно это лисье пламя, что поразило меня когда-то. Люди всегда нас обижали, верно? Поклонялись, но боялись. И причиняли боль. Ты ведь по-прежнему все это хранишь в своей памяти, верно? И не знаешь, куда деть, как спрятать! Это неправильно. Неправильно все то, что ты пережил, и я могу тебе показать, куда все это направить, и кто должен заплатить…  – Слишком уж навязчивы для меня твои речи, – цедит Дазай сквозь зубы, и пусть он не вырывался не свободу, но целовать себя боле все же не дает, несмотря на дурной инстинкт, что оживился внутри, желая и подталкивая размокнуть уста, дабы ощутить тот глубокий поцелуй, коим так жаждут его одарить, но не уверен, что сможет долго продержаться, потому что разум будто бы разделился на два, и адекватная часть его, кажется, получила серьезное обморожение. Ему хочется запрятаться в нору из одеял, оставшихся дома, и обхватить мягкие хвосты, что недовольно у него под утро отберут, но это все мелькает вспышками, а в реальности он вздрагивает от того, как по нему скользят чужие пальцы, пытаясь проникнуть под одежду.  – О чем-то постороннем ты таком пытаешься думать, – снова попытка зацеловать. – И какое счастье, что пламя не до конца разбужено сейчас в тебе, иначе не было бы все так просто, и мне пришлось бы уничтожить всех вокруг, чтобы забрать тебя себе, они ведь не отпустят, но ты бы не хотел чужих смертей? Я знаю, это породит нечто, за что ты не простишь себя никогда? Верно? Я тоже не намерен никому зря причинять вред, поэтому так мягко хочу позвать тебя за собой…  – Что ты несешь вообще сейчас? Хватит мне зубы заговаривать!  – Ты потом осознаешь… Погаси свои огоньки, чтобы никто не нашел нас по ним, маленькая лиса, и, так уж и быть, покажу тебе, что такое полет прежде, чем научу, как можно воспарить и на земле…  Дазай жмурится от ярких языков пламени, что буквально его ослепляет каждый раз, когда он бездумно вызывает чужой гнев ради собственного дурацкого удовольствия. Словно лучи солнца сжигают заживо, погружая в высшую степенью недовольства, но в этот раз направлено оно вовсе не на него, и огонь лижет его кожу, даруя лишь тепло и напоминая о том, как пользоваться жаром, что не стихает внутри.  Белоснежная сова срывается с места, едва спасаясь от того, чтобы ее не подпалило уже мерцающими сине-фиолетовыми всполохами, в которых трепещет лазурная середина, самая колючая, обжигающая даже создателя, но не болью вовсе.  Осаму не разбирается, что сейчас вообще происходит, он оборачивается в один миг в лиса, посылая снова вдогонку взлетевшей птице языки пламени, что сливаются с тем, что сейчас сияет красным, ярче, чем свежая кровь, но сова уже мчится прочь, и не ясно зацепило ли ее, но с неба уже вместо прекратившегося снега, сыпется горстка белых перьев с черными пятнышками, и рыжий лис хватает их зубами, тут же разгрызая с гневным рычанием, подпрыгивая на месте.  Чуя все возится, раскидывая вокруг себя рыхлый снег, а Осаму снова, замерзая, человеком сидит, наблюдая за ним с наконец-то истинно нагрянувшим испугом, а потом срывается с места, хватая взвизгнувшую от удивления лису и прижимая крепко к себе, хотя та недовольно брыкается и возмущается, а потом мягкая зимняя шерстка под пальцами исчезает, и Дазай получает кулаком прямо в челюсть, чему до одурения рад, словно это стерло все те гадкие поцелуи, от которых он не смог отвертеться.  – Ты, блохастая сволочь, чего устроил вообще?! – Чуе дай добро – а Дазай не сопротивляется, даже попытки не предпринимает! – он в снег его зароет! – Ты какого черта удрал посреди ночи! Тебя на привязь надо сжать, идиот ты конченый! Похороню прямо тут, чтобы лесные твари тебя дожрали!  Чуя в самом деле окунает его лицом в снег, ругается, вспоминая все нехорошие слова, что прежде слышал, когда тайком они подслушивали разговоры Мори с его подчиненными, и лупит то и дело по ребрам, при этом как-то по-лисьи хныча, словно от обиды какой.  – Хватит за меня цепляться! Ты куда вообще собирался удрать, а? Я тебе ноги переломаю в следующий раз! Сволочь! Ты и он! Что это вообще было?!  – Чуя, ты такой теплый, – Дазай хватается за него, пытается прижаться и вовсе даже не ради того, чтобы согреться, а Чуя горячее, чем может быть «горячо», почти живое пламя, и иной спалится, но лисе-ёкаю не страшно, даже приятно, и Дазай терпит, когда его все еще пытаются прибить за беспечность и кучу всего остального, но он сейчас безмерно рад тому, что можно вжаться в это тело. Поглотить огнем то жуткое отвращение, что охватывает его от воспоминаний о мгновении, когда мир скрыли белые крылья.  – А ну прекрати! – Чуя перехватывает Дазая, сдавливая его крепко за щеки, чтобы не рыпался и не лез. – Что ты тут вытворял с ним? Свалить собирался? Как ты вообще смеешь…  – Я бы не посмел, – всего-то звучит ответ, и Осаму умудряется чмокнуть его в губы, из-за чего Чуя ругается снова и отодвигает его от себя.  – Не лезь ко мне, предатель хренов, иди со своей совой лобзайся! Да прекрати! Тебя вместе с ним надо было сжечь! Ненавижу!  Дазаю прикусывают язык, но он все равно лезет пуще прежнего, плевав на холод – ёкаи не простужаются! Если только совсем чуть-чуть, но о таком ли сейчас думать! Чуя не отпустил его, и не хочется пока что спрашивать, когда он почуял, что что-то не так, а потом примчался следом, но это чувство – что не испугался напасть на сову, что явно была сильнее его… Накахара ведь и не знает вовсе, и Дазай до поры до времени не знал, что то была за птица, решившая поживиться недобитым маленьким существом, но он сейчас терся своей щекой о щеку шипящего на него лиса, того самого, которого не дал утащить проклятой сове.  – Хватит меня слюнявить! Ты что, целоваться разучился совсем? Фу, не облизывай! – Чуя уже выдохся отбиваться от его напора, который сломил его попытки надрать ему уши. Он пытается отдышаться, скорее даже отойти от того, что жутко испугался того момента, когда обнаружил, что футон рядом пустует и где-то в лесу след Дазая теряется, вызвав тем самым приступ и паники, и желания нестись, сжигая все на пути.  Так он и добежал, опалив перья пламенем, даже не задумавшись. И теперь только пытался что-то осознать, да поцелуи сыпались без конца, и Чуя невольно так думает о том, что, может, ему чаще Дазая поколачивать, как следует, за дело, он вон как потом льнет, что не отдерешь, да и он и не собирается, хотя надо бежать домой.  – Почему ты с ним ушел?  – Он позвал.  – Ты совсем идиот?!  – Но он бы не отстал, – Дазай хватает его за руки, а потом поднимает голову, ощущая, как воздух начинает терять холод. Высоченные деревья над ними, ветки все еще тлеют от пламени двух лис. Неужели они это учинили? – И… Кто знает, что бы еще сделал.  – Он хотел тебя забрать, да? Забрал бы твою душу, как говорил Мори-доно?  Дазай только сейчас в полной мере готов осознать эту немаловажную деталь рассказа. Душа. Ее необязательно забрать и поглотить в прямом смысле. Проще одурманить и заставить стать своей. Едва ли Фёдор в самом деле смог бы так легко добиться своей цели, но он отравлял: подбирался, искал ключи, и пытался давить на то, что должно было найти отклик. И ведь Осаму слушал, перебирал все это внутри себя, и даже оценивал его слова, но сомнение так легко не рушится, а он привык не доверять.  – Пойдем обратно, – Чуя выбирается из-под Осаму. – Кажется, в доме слышали, как я убегал. Уже ищут, наверно.  – Чуя, – Дазай дергает его к себе, зарываясь пальцами ему в волосы и заставляя глянуть на себя, всмотреться в глубину. Он давит большим пальцем ему на губы, а потом тянется ближе, прижимаясь своими к уху. – Не позволь мне быть с кем-то, кроме тебя.  Его кожу – так ясно чувствует Осаму, касаясь – пылкий жар в этот момент охватывает, но Накахара тут же оборачивается лисицей и отскакивает в сторону, ожидая тех же действий, и теперь уже Дазай не против, потому что так быстрее они умчатся прочь, и пусть это сулит тем, что Мори устроит ему жуткий разнос, но потом явно будет готов выслушать, что же приключилось с тем, кто не послушал его наказов, не говоря уже о том, что Дазаю и самому надо будет все это обдумать и как-то попытаться вытравить из головы чужие касания, трепет от которых теперь показался совершенно фальшивым и ни шел ни в какое сравнение с тем, что он ощущал, притягивая к себе Чую.  Снег предстоящим днем уже начнет быстро таять.