Хижина Лаэрта

Вечер был на удивление ненастен: еще с самого полудня дул сильный северный ветер, заставивший трудолюбивых рыболовов вернуться к семейным очагам, а предприимчивых купцов отложить до лучших времен отплытие торгового судна, и хотя дождя с тех пор так и не дождались, над гаванью то и дело кружили зловещие черные тучи, а где-то вдалеке раздавались раскаты немилосердного грома. Словом, все было так, как в древних легендах, когда суровые боги грозили забывшим олимпийцев смертным, намеревавшимся смутить их светлые взоры каким-нибудь нечестивым злодеянием. Возможно, так было и сейчас. Молодой царь, скрестив руки на груди, смотрел на погружающееся во мрак море, облокотившись на одну из колонн, поддерживающих портик над дворцовой террасой – место, куда в такую погоду побоялся бы заглянуть кто-либо из его домочадцев, даже если бы они и не боялись своим появлением вызвать гнев погруженного в тяжкие думы повелителя. Впрочем, он бы вряд ли сильно разгневался; как раз наоборот: сейчас он, недавно севший на трон господин небольшого Ионического острова, как никогда нуждался в чьей-нибудь поддержке – и мог опереться лишь на колонну! Ему было двадцать пять лет. Высокий рост и довольно развитая мускулатура говорили о том, что он не был последним атлетом среди своих сверстников. Родители и боги подарили ему гладкие иссиня-черные волосы и светло-голубые глаза, а черты его лица, еще свежего и всегда гладко выбритого были таковы, что он по несколько раз на дню замечал на себе любующиеся взгляды молодых прислужниц. Но теперь он не опасался быть объектом восторженного наблюдения нескромных рабынь, ибо все они суетились в женских покоях. В этот вечер его жена рожала. Его жена была гораздо старше своего молодого супруга, ей было уже за сорок, и, на зависть всем тем, кто мог бы проявить это низменное чувство, она была хороша собой, умела поддержать ученую беседу с благородными господами, почти не бывала строга к своим верным рабыням, а если и говорила им колкости, то только для того, чтобы в очередной раз блеснуть своим остроумием. Кроме того, она прекрасно управлялась со всем немалым дворцовым хозяйством. Но царь ее не любил. Царь Леокрит никогда не любил царицу Пенелопу. Это был брак по расчету, брак, ради которого младшему сыну царя Эвенора, одного из богатейших владык Западной Греции, пришлось пройти через столько трудностей и унижений. Возможно, сейчас, глядя на море, Леокрит вспоминал отчий дом, то, как отец, строгий и важный, никогда не сказавший ему ни одного доброго слова, да и вообще мало заботившийся о его воспитании, провожал его в дальний путь – свататься к Пенелопе, соломенной вдове самого великого Одиссея. Строгий отец, думающий только об округлении собственных владений, перешептывающиеся между собою служанки, верные наушницы его молодящийся мачехи, видящей в лишних сыновьях только угрозу своему будущему самостоятельному правлению, родные и сводные братья, глядящие на него кто насмешливо, а кто с завистью, но единодушно отпускающие в сторону сальные шуточки о его предстоящем сватовстве… – спускающийся к отцовским кораблям Леокрит думал, что навсегда покидает все это… Но нет! Он прощался с нелюбезной родиной, чтобы водвориться на враждебной чужбине, прощался со старыми врагами, чтобы обрести новых. Леокрит помнил, как первый раз очутился в своем будущем дворце, как не спал ночью, боясь ударить в грязь лицом перед своей невестой, и все-таки ударил: окруженный богато разодетой толпой, он произнес какую-то несуразно-косноязычную речь, осрамившись какой-то донельзя смешной оговоркой, и даже уронил на пол янтарные бусы – украшение, которое он от лица своего народа намеревался преподнести царственно-холодной Пенелопе, невозмутимо восседавшей на своем троне в окружении многочисленных женихов. О, ведь он был только одним из многих женихов, а эти женихи оказались для Леокрита похуже коварных братьев! Женихи! С тех пор, как итакийцы окончательно потеряли надежду увидеть своего предводителя, славного покорителя Илиона, небольшой остров не знал покоя и, вероятно от обилия претендентов, почти три года не мог обрести нового царя. Казалось, все более-менее благородные семейства, имевшие сыновей, которым уже исполнилось двадцать, жаждали породниться с прекрасной дочерью Икария, и честолюбивые юноши жаждали доказать ей, что они ничуть не менее доблестные, чем великий Лаэртид. Глашатай Медонт и певец Фемий, опытные придворные и тертые калачи Одиссеева двора в своих тошнотворно-слащавых речах сравнивали этих молодых людей с прекрасными юными богами и неправдоподобно восхищались их дружбой и братством, живым примером для будущих Диоскуров… Горькая насмешка! Если женихи и были для Леокрита товарищами, то только товарищами по несчастью, ибо как еще можно было назвать три года такого сватовства? Все пытались выразить дружелюбие к соперникам, все охотно пировали вместе и не отказывались от подарков и угощений, все вмести бражничали и шутили, но когда подтрунивающая мужская шутка подчас становилась слишком острой, всем было заметно, как приподнимается тонкая завеса над показным благодушием. Все понимали, что эти друзья и братья, обнимая друг друга, жалеют о том, что не могут, подобно Гераклу, задушить в этих объятиях названного брата. Все было еще хуже, чем в родных пенатах, но Леокрита охватил ужас, когда он понял, что этот страшный сон и не думает кончаться! Пенелопа хитрила и откладывала сватовство, женихи объединялись в союзы, лавировали и были почти готовы взяться за ножи. Каждый (или почти каждый) был готов предать каждого, каждый (или почти…), не веря в возможный успех своего предприятия, норовил урвать что-нибудь из царского имущества для себя или своей семьи. Превозносившие прелести божественной Пенелопы молодые люди предпочитали проводить ночи с ее рабынями, которые были не прочь получить от нечестивых красавчиков что-нибудь себе на память: так имущество Одиссея, побывав в руках претендентов, хотя бы частично возвращалось в царскую казну. Справедливости ради признаем, что Леокрит видел вокруг себя не только простодушных честолюбцев. Некоторые юноши были добры и в самом деле пытались подружиться со своими товарищами и даже с Телемахом, нелюдимым пареньком, до того замкнутым в себе, что недалекие люди считали его слабоумным; некоторые любили Пенелопу и защищали ее честь от сальных шуток; некоторые, как бедный жертвогадатель Лейод не вызывали никаких чувств, кроме жалости: честное слово, Леокриту хотелось ободрить его приветливым словом, когда двадцатилетний предсказатель, не только робкий, но и как будто боящийся девушек, забивался в какой-нибудь уголок и грустил там о покинутой матери… Но правила игры предписывали другое, и Леокрит играл по правилам. Вместе с товарищами он занимался бегом и борьбой, развив свое тело и научившись больно уязвлять противников, вместе с товарищами веселился с царскими рабынями и шутливо уподоблял свою невесту увядшему винограду, обличал на народном сходе мнимое слабоумие Телемаха, иногда заключал альянсы и союзы и пытался разобраться в хитросплетениях местечковых интриг. Эти интриги иногда были весьма опасны: один из женихов чуть не разбился насмерть, случайно сорвавшись с приморского утеса, другого неуклюжий прислужник случайно ранил копьем на охоте… Да, досуг их не отличался особенным разнообразием, но чего только не изобретет молодецкая скука? Иногда Леокрит и некоторые юноши, проявлявшие склонность к грубым развлечениям, навещали древнерожденного Лаэрта. Этот крепкий еще старик, считавшийся согражданами окончательно выжившим из ума, бывший царь, который для молодых женихов и правда казался человеком из другой эпохи, ушедшей в небытие задолго до их рождения, как будто ненавидел своих незваных гостей, но Леокрит знал, что ненависть эта если не притворна, то во всяком случае безобидна. Едва завидев своих гостей, багрянородный обитатель убогой хижины, с ходу слал им витиеватые проклятия, но, добрая душа, разводил огонь и сидел с ними у костра, когда их учтивые беседы затягивались, и говорил, говорил… - Ну, дед, давай! – этак нехитро зачинал один их Пенелопиных поклонников и дед, смачно выругавшись, начинал длинные рассказы о дальних странах и никем, кроме него, не виданных краях, о живых богах, которые спускались с Олимпа, чтобы в виде простых смертных дать ему дельный совет, и о юности своего дорогого сына, великого воина, которыми в подметки не годятся все нынешние насельники его осиротевшего жилища. - Сила есть – ума не надо! Тьфу! – ругался таинственный старец. – Петухи – вот вы кто, а не герои, одно слово - петухи! Превратили дворец в курятник, только и знаете, что деретесь да петушитесь! Но у вас все шиворот-навыворот: курица одна, а петухов много… А петух и единый в курятнике порядок наводит! – важно произносил Лаэрт, встав с места. – Вот так тому и быть: придет петух, всем петухам петух и всех вас, цыплят, на место поставит… - продолжал безумец, а конец его бессвязной речи тонул в задорном хохоте. - Долго вы еще будет безобразничать? Шалопаи! – поносил женихов ушедший на покой царь. – Будь я на десять, нет, лет на пять, ну нет, на два, два года только моложе, я бы вас, дураки, сам воспитал бы, я бы вам надрал спины, - говорил несчастный и иногда и в самом деле принимался остервенело колотить попавшегося под руку жениха, на что его жертва обыкновенно отвечала лишь неэнергичной попыткой отмахнуться, а, бывало, и беззлобным хизаканьем. – Но я кто? Я старик добрый, повезло вам со мной, я-то вас жалеючи… А Одиссей не такой, он вас щадить не будет, даром что силачи-красавцы. Ногой раз, рукой раз – и все вы кучкой на полу лежите-охаете, а Одиссей вас ногой попирает! Возвращение погибшего Одиссея стало излюбленной темой всех итакийских моралистов, в числе которых были почти все отцы благородных семейств, не имевших сыновей «на выданье». Им пугали всех женихов, но никто, надо признать, его не боялся. Но однажды во дворце появился странный нищий… Леокрит почувствовал на себе чей-то взгляд. - Это ты? Выходи! – скомандовал печальный царь. Из-за соседней колонны, почтительно склонив голову, вышел молодой человек, ровесник своего господина. Одежда его была богатой, волосы франтовски смазаны благовонным маслом, но его красивое и ухоженное лицо портила гримаса подобострастия, которая иногда сменялась почти комическим выражением важности. Это был вольноотпущенник Мелантий. Он был сыном раба Долия, человека весьма недалекого, но замечательного своей верностью прежнему хозяину: этот Долий не мог поверить в то, что его хитроумный хозяин позволил какому-то морю (существу мокрому и скользкому, а потому заслужившему лишь презрение основательного Долия, уважавшего лишь земную твердь) превратить себя в корм для рыб, и люто ненавидел отпрысков благородных семейств («Благородных? Мелюзга! Наш-то царь познатнее будет!»), покушавшихся на движимое и недвижимое имущество разрушителя Трои. Но Мелантий якшался с женихами, поэтому Долий раз и навсегда отрекся от «нечестивого юнца» и оплевывал его (иногда буквально) до самой своей смерти, случившейся за неделю до брака Леокрита и Пенелопы и неохотного разъезда женихов по домам. Брак этот весьма способствовал улучшению положения Мелантия, поскольку новый царь не замедлил возвысить своего усердного шпиона. Впрочем, вы будете неправы, если решите, что этот фаворит незаслуженно пользовался благодеяниями своего повелителя, поскольку лишь немногие итакийцы, склонные к размышлениям на темы династической важности, могли хотя бы для себя найти ответ на прямо поставленный вопрос: «Кто кому больше обязан: раб царю своей вольностью или царь рабу своим царством?» Мелантий с юных лет отличался любознательностью, а, возмужав, смог с пользой применить свои знания. Баланс сил соседних островов, неустойчивый и колебавшийся целых три года, не позволял Лейоду, не говоря уже о несведущих в воле богов гражданах, сделать точное предсказание относительно личности будущего зятя Икария, и только проницательность Мелантия, по счастливой случайности нашедшая путь к сердцу и разуму Пенелопы благодаря тому особому расположению, которое вдова Лаэртида оказывала его сестре, прекрасной Меланто, помогли царице прийти к правильному решению. Для многих оно стало неожиданностью: бывшие женихи и их отцы, собравшиеся перед дворцом, казались немного растерянными и то и дело переводили взгляд с парадной террасы дворца, на которой стояла прекрасная пара – царица и ее молодой избранник – на городскую гавань, в которую по случаю торжества заходили военные корабли царя Эвенора. О, это был подлинный триумф его дипломатии! Лишь семейные несчастья омрачили взлет сына Долия. Во-первых, скончался его отец, так и не простивший сына, во-вторых, пропала его сестра. Красавица Меланто, будучи на год старше своего брата, как и он, отличалась красотой, но не обладала холодным рассудком. Должно быть, именно известная пылкость ее нрава послужила причиной ее решения: она пожелала последовать за одним из отвергнутых женихов, пленившим ее не только приятной внешностью, но и сладкими речами о заманчивых видах на будущее. С ним она уплыла на другой день после свадьбы госпожи, и с тех пор Мелантий не имея от нее никаких вестей, перебирал в голове все варианты возможного развития событий, все, кроме семейного благополучия. На остальное бывший раб не смел жаловаться. Слуга многих господ, он предал их всех, кроме одного, и их ненависть, вызванная этим поступком, была залогом его преданности оставшемуся хозяину. - Он один? – осведомился царь без дальних предисловий. - Один. - Пойдем. После этого лаконичного диалога оба перешли к действиям, надо полагать, тщательно обдуманным заранее. Миновав женскую половину, ту часть дома, в которой, несмотря на все старания мудрой Эвриклеи, царила суматоха, молодые люди перешли через опустевшую трапезную, зловеще темную при такой погоде, и, миновав сад, вышли к самой дальней калитке оливкой рощи. Там их ждал Телемах.