Хижина Лаэрта

Леокрит не любил своего великовозрастного пасынка. Точнее сказать, он не испытывал к нему никаких сильных чувств, тех чувств, – товарищеских, братских, отцовских, – которые порой, достигнув чрезмерного развития, отнимают у человеческой воли законное право повелевать разумом. Леокрит не избегал его, не искал его общества и не старался завоевать его расположение лестью или неискренним проявлением дружелюбия, никогда не старался разгадать смысл его туманных изречений и странных намеков, иногда жалел, как Лейода (жалеть так нетрудно), но никогда не боялся. Этот молодой человек, почти ровесник царя, воспринимался им как неотъемлемая часть приданого Пенелопы, что-то вроде странного предмета мебели, например, огромного спального места, которое, как утверждали служанки, совершенно невозможно было сдвинуть с места – вещь не особо нужная, но и особо не мешающая. Что поделать? Все эти политические баталии, подчас довольно жаркие, порядком охладили юношеский пыл лучших лет Леокрита, но и в более ранней юности он был более склонен к сочувственному созерцанию, нежели к деятельной филантропии. Не будем утверждать, что составленная нами типология имеет хоть какое-то право на существование. Справедливости ради скажем, что Телемах и правда был странным юношей. «Не царь!» - говорили, покачивая головой, знатные итакийцы. «Не царь…» - грустно вздыхала Пенелопа, секретничая со старой нянюшкой у себя на женской половине. «И не воин. Да какой там воин! Бедный мальчик, вечный мальчик!» - грустно добавляла она, но уже, разумеется, про себя, не выпуская из ограды зубов это горькое для матери обличение. Что же еще сказать о злосчастном царевиче? В самом деле, он вечный мальчик, которому по воле всемогущих богов не суждено было стать грозным мужем. Полагаем остальные объяснения излишними. Впрочем, и Телемах, существо по природе безобидное и кроткое, однажды проявил если не наклонность к бунту, то некоторое своеволие, вызвавшее поначалу большой переполох среди именитых итакийцев. Однажды он пропал. Не ночевал дома, не пировал вместе с женихами (вернее сказать, не присутствовал на очередной шумной пирушке претендентов на материнское царство). «Наверное, опять возится с чем-то в хижине у деда», - решили женихи, но ко всеобщему удивлению и это предположение не подтвердилось. «Убийцы! Убийцы! Куда девали законного?» - кричал на них Лаэрт, грозно замахиваясь какой-то мотыгой. Слухи об убийстве царевича просочились в город и чуть было не привели к нешуточным волнениям, но тут Телемах вернулся. Где он был? Отплыл с каким-то кораблем с острова и через пару дней вернулся на борту другого судна. Было объявлено, что он навещал спартанского царя Менелая, и итакийское общество поневоле было вынуждено принять такое объяснение, даже несмотря на очевидную невозможность за столь короткое время совершить поездку туда и обратно. Но краткое своеволие Телемаха этим эпизодом не ограничилось. В эту-то пору на Итаке и объявился странный нищий, о котором мы начали было рассказывать. Человек ничем не примечательный, проживший (если судить по внешности, не самым праведным образом проживший) лет пятьдесят или более, он выдавал себя за вконец разорившегося купца, потерявшего все состояние то ли на Крите, то ли в Египте, причем в своих несчастьях он обвинял не то пиратов, не то нечестных товарищей, не то – к ужасу праведных итакийцев – самих олимпийских богов, по какой-то причине бывших к нему особенно неблагосклонными. Люди благоразумные (или принимаемые за таковых) сразу решили, что перед ними был тип законченного неудачника и совершенно бессовестного человека (не будем утверждать, что это одно и то же). Но по неизвестной причине этот бродяга коротко сошелся с Телемахом (предположим, что виной тому было излишне доброе сердце царевича – этот изъян, столько раз становившийся причиной жутких трагедий), вертелся вместе с ним у пастуха Эвмея (еще одна темная личность, о которой мы скажем позднее) и даже обнаглел до того, что явился во дворец и стал просить подаяния у благородных женихов, обещая возместить затраты блестящих юношей в счет будущих прибылей, прибылей, которые непременно поплывут ему в руки, стоит лишь отмолить у жестоких богов хотя бы малую толику их прежней благосклонности. На все речи нищего, весьма пылкие и весьма витиеватые, женихи отвечали со свойственным им остроумием, остроумием весьма немудрящим. Нищий гость сносил попреки с безразличием опустившегося до последней степени создания, сладенько улыбался в ответ на плевки, извинялся за подзатыльники и даже бухнулся в ноги Ктесиппу, когда этот остряк вздумал к общему удовольствию запустить в гостя какой-то скамейкой. Телемах, посматривавший на эти безобразия, лишь молчал и хмурился. Но на второй или третий день таких визитов бродяга показал себя с неожиданной стороны. В тот день прекрасная Пенелопа, видимо, решившая в очередной раз хоть чем-то оправдать затянувшийся выбор мужа, предложила женихам оригинальное развлечение. Явите, мол, благородные юноши, свою силу, возьмите богатырский лук покойного Одиссея и пустите стрелу точно в цель сквозь двенадцать колец… Словом, еще одна проволочка и явное издевательство. Ясно, что царица хотела сказать: «Смотрите, какие вы слабаки, даже с луком покойного – будь он неладен! – Одиссея справиться не можете! Сидите смирно и знайте свое место!» И такой расчет, казалось бы, оправдывался. Леокрит хорошо запомнил это унижение. Он взялся за лук вторым, сразу после несчастного Лейода, который под оглушительный смех товарищей долго пытался натянуть тетиву и наконец грохнулся наземь. Такими же шутками (ну, впрочем, не такими же, все-таки царский сын Леокрит – это вам не какой-нибудь несчастный жертвогадатель Лейод, с ним надо быть поосторожней) встретили женихи и окончившуюся полным конфузом попытку Леокрита. Леокрит злился, краснел не то от злости, не то от натуги… Ничего не вышло. Как и у других претендентов. Что ж, Леокрит тоже хорошо посмеялся в тот день. Когда юноши, очевидно, разгадав коварное намерение Пенелопы бросили уже безнадежное дело, вдруг выступил никем до того не замеченный бродяга и попросил… И попросил право испытать свою силу! Нет, вы слышали? Женихи долго смеялись. «Что ж, это будет забавно!» - решили они и стали кричать: «Позволь ему, царица, позволь! Видишь, еще один прекрасный юноша сражен твоей красотой! Позволь ему поучаствовать в состязании, иначе он умрет от тоски!» На, мол, зараза, выкуси! (Это, разумеется, говорилось не вслух). Пенелопа, побагровевшая от гнева, кивнула, нехотя изъявляя согласие. Бродяга взял лук. Вот он почти… Но нет! Взрыв хохота. Еще попытка Провал, опять провал. Ах, на что он надеялся! Юноши смеялись, в неудачливого претендента полетели объедки и еще какая-то дрянь. Нищий попробовал еще, но ничего не вышло. С досадой он бросил лук на пол. «Еще, еще! Куда же ты, друг? Насмеши нас, купец! Мы заплатим тебе, а боги будут к тебе благосклонны! Давай, парень, давай, юный герой!» - кричали ему женихи, а некоторые и впрямь кидали в него монетами. «Вперед, вождь храбрейший! Вперед, славнейший воин! Вспомни, как громил Илион, гроза сластолюбивых троянцев!» - кричал ему молодой Ктесипп. Не будем слишком придираться к его остротам, все же этот молодой человек заслуживает если не снисхождения, то жалости. И вот почему: неосторожный насмешник подобрал лук, подошел к нищему с явным намерением всучить назойливому претенденту это оружие… и растянулся на полу, получив удар в нос. Пощадим эстетические чувства читателя и не будем подробно описывать дальнейшее. Безобразная драка, в которой помимо Ктесиппа и бродяги приняли участие еще несколько благородных господ, длилась недолго и была остановлена гневным окриком Пенелопы. Нищего драчуна вышвырнули вон из дворца. Сражавшиеся с ним юноши еще несколько раз являлись во дворец, но, представая перед грозными очами Пенелопы, были неизменно встречаемы с такой холодностью, что в скором времени сочли за благо прекратить свои искания и покинули остров. Бродяга тоже пропал из виду. Но, как оказалось, не навсегда.