Стенания Яманеко

По мере того, как опускалось солнце, лицо Мэйко все сильнее выражало болезненую горечь. Именно в этот час свет становится самым тёплым: это уже не то утреннее розовое золото. Это благородная охра, устало ложащаяся на поляну, огибая тёмные тени деревьев и захватывая длинными лапами их бока на солнечной стороне. Она накрыла тонким неощутимым одеялом спину девчонки, собою окрашивая её кимоно. Тень беспокойно дрожала, копируя свою обладательницу, беспрерывно смотрящую на рыхлую землю у своих ног. «Отец...» — Кусок дерьма, — прошипела Акаме сквозь зубы, пытаясь боковым зрением взглянуть на стоящего сзади. — Очередная пешка Хинотамы, я права? — Не советую так разговаривать со мной, шлюха, — рявкнул он, сокращая расстояние от горла до ножа и слегка задевая кожу. — В твоих интересах заткнуться и слушать меня, если хочешь остаться живой. — Да? — девушка тихо усмехнулась. — А что ты мне сделаешь? — Не храбрись, твой дружок тебе не поможет. — А кто сказал, что он мне нужен? Она тут же крепко схватила чужую руку, убирая подальше от горла. Ловко и отточенно, хватаясь уже второй рукой, Акаме резко вынырнула головой назад. Теперь она в выигрыше, и когда псевдолекарь с перепуганной гримасой уловил произошедшее, его руки уже были за спиной, он обездвижен, а крепкая рука девушки нещадно зафиксирована на его плече. Быстрый удар под колено деревянной подошвой. Противник с грохотом приземляется на пол, своим же телом придавливая вооружённую руку. Грудь пронзает острая боль, когда Акаме гордо подходит сбоку и с силой наступает на неё своим гэта. С лязгом выскальзывает из ножен катана. Запятнанная кровью прошлого боя, она сияла серебром и алыми пятнами. Рассекая воздух, клинок со свистом стремится к горлу запыхавшегося соперника и останавливается в миллиметре от цели. — Говори, — заорала, — что, сволочь, тебе приказали сделать? — Я не могу, — псевдолекарь жалобно кричит, осознавая свою беспомощность. — Нет. С хладнокровием убийцы Акаме вонзает острие тому прямо в горло. В воздух взмыли алые брызги, залившие одежду погибшего и деревянный пол вокруг. Стоя рядом с опущенной вниз катаной, девушка переводит дух. Её грудь часто-часто вздымается, когда лёгкие жадно поглощают воздух. Это, возможно, не самая напряжённая схватка, в которой ей доводилось участвовать, но сердце бешено колотится от переизбытка адреналина. Неожиданные нападания всегда доставляют большой дискомфорт. Кто мог подумать, что это подставной врач? Однако, если это подставной, то где настоящий? Выступы на обуви размеренно постукивала, Акаме приближалась к стенному шкафу. Оказавшись прямо перед ним, быстро схватилась за край раздвижной двери и потянула влево. Увиденное было предсказуемо, но ужас и сострадание застыли на её лице. Среди засушенных листьев и кореньев, среди шкатулок и полок со склянками, в луже собственной вязкой крови лежал изуродованный холодным оружием труп. Глаза бедняги были пусты, тело — покрыто многочисленными разрезами, что всё ещё кровоточили. «Убит недавно?» Внезапно нестерпимая боль. Болезненный крик Акаме раздался по помещению, когда невидимый враг вонзил в её плечо клинок. За спиной. Оглушённая, падает, в агонии жмурясь и шипя. Перед глазами плывёт, и все объекты в комнате распадаются на мутные цветовые пятна приглушённых полумраком оттенков. Ударил не «лекарь» — тело его безжизненно громоздилось у входа в обитель. Рукам уже непосильно тяжело удерживать её тело, и тогда она, наконец, тяжело дыша, решается повернуться к незнакомцу лицом. Клинок. Он у самого лица, и девушка начинает нервно потеть. Почти невидимые капельки стекают по лбу одна за другой. Подняв взгляд, она не узрела лица вошедшего. Маска, отдалённо напоминающая гиену, гордо красовалась на его физиономии. Крупная ладонь сосредоточенно сжимала рукоять. Глаза. В еле заметных прорезях виднелся холодный взгляд, направленный прямо на Акаме. Это мгновение казалось девушке бесконечно долгим, и растерянность, в целом ей не присущая, захватила её встревоженный разум. — Вас слишком легко провести, — глухо усмехнулся мужчина, — наивно было полагать, что твои ушки здесь никого не заинтересуют. Раненая рука, являющаяся единственной опорой для Акаме, от боли и напряжения неистово содрогалась. Она знает, зачем он здесь. Она знает, зачем ведётся погоня. — Сначала мы, конечно, искали твоего дружка-убийцу, — начал незнакомец, скрывавший за маской ехидную улыбку, — но как только прознали про тебя, сразу сменили приоритеты. Её опасения подтвердились. Повисло напряжённое молчание. Акаме, под страхом напороться на клинок, не смела шевелиться, мужчина, словно ястреб, не спускал с неё глаз ни на секунду, подмечая каждый вдох и выдох. Тянулись минуты. Горячий свет заката, просачиваясь сквозь тонкую бумагу окон, создавал длинные неподвижные тени. Отчаянные лица, теперь словно отлитые из золота, смотрелись совсем иначе. Время застыло для всех присутствующих, и уже не различить, где мёртвый, а где живой — две золотые статуи. Один незнакомец, стоящий против солнечного света, оставался неизменно холодным. Стук. Время вновь возобновило свой ход, когда громкий стук донёсся со стороны входа, заставив вздрогнуть и Акаме, и мужчину, что немедленно обернулся. Фигура на пороге застыла. Все трое переглядывались очень долго. Каждый сверлил остальных взглядом, не решаясь что-либо предпринять. А фигурой этой был явно пребывающий в замешательстве Тайсёцу, с нелепо свисающей и неестественно угловатой поддельной грудью из ворованных яблок. Стоит отметить, что фруктовый бюст был ему очень даже к лицу, несмотря на то, что груди норовили в любой момент выкатиться из-под ткани рубахи и с грохотом упасть на пол. Катана вонзилась прямо в чрево загадочному незнакомцу, что мгновение назад увлечённо глазел на лисьи прелести. Акаме с силой потянула на себя, вырывая клинок из вражьей плоти, а затем, позабыв о боли в плече, поспешно поднялась и, резко замахнувшись, снесла тому, наконец, голову с плеч. Глядя на обмякшее тело и отсечённую голову в уродливой маске, она не могла ни о чём думать. Боль от старых, судя по всему, раскрывшихся ран, как и боль от нового, безжалостно прознала шипами терния. Тяжёлое сбивчивое дыхание. Тайсёцу, что, наконец, вышел из оцепенения, стремительно бросился к Акаме, огибая труп и швыряя яблоки в сторону. Такие же багряные, как кровь, в которой оказались. Взгляд рыси был устремлён вникуда. В место, что за гранью понимания. Она была просто в ужасе — мелкая дрожь пробежала по измождённому окровавленному телу. Лис был невероятно взволнован и вился волчком вокруг девушки, то раны осматривая, то бегая в кладовую за повязками. Трупы, лежащие под ногами, его ничуть не смущали — сейчас не до них. Найдя, наконец, ткань нужного размера, он задрал до плеча рукав Акаме, что всё так же безмолвно и неподвижно стояла, и поспешно замотал в несколько слоёв кровоточащее увечье. — Ты так беспокоишься, — мертвенно спокойным тоном подметила девушка. — Не тебя ведь ранили. С того момента её глаза словно опустели. В них не осталось прежней задорной искры, которая так цепляла. Их словно лишили жизни. Пробираясь сквозь сумрачный лес, с путеводными огнями-светлячками, петляя поросшими серебряной травой тропами, она не думала ни о чём. Совсем. Редкое прерывистое дыхание вырывалось из груди время от времени, когда она спотыкалась снова и снова, словно окутанная туманом. Впереди лишь тёмное размытое пятно с ушами и хвостом, которое ведёт её всё дальше и дальше в чащобу. В руке Акаме крепко сжимала огрызок спелого яблока — весь её рацион за последние несколько дней. Почти всё оно съедено было по дороге из Бибая. Да разве назовёшь это дорогой, когда ни зги не видно дальше своих ног и продираешься сквозь густые заросли? Нервно, но размеренно, по небольшому укусу раз в двадцать шагов. Казалось, что единственное её утешение сейчас — это несчастное краденое яблоко, доесть коротое уже нет сил, несмотря на зверский голод. Своё лис уже давно сточил. Безжалостно, в пять укусов. Должно быть, спокоен, как удав, и нет ему дела до произошедшего, но для девушки это стало настоящим ударом. Не каждый день находишься на волосок от смерти. Но только если ты не воин. Не привыкать воинам к этому чувству, чувству цепких лап смерти, нависших над горлом, готовых в любой миг вонзиться в плоть когтями-кинжалами. Ведь когда каждый день ставишь жизнь свою на кон, приходит, рано или поздно, смирение. И как Акаме отвыкла от этого, уйдя в уединение! Как бы по-прежнему искусно не орудовала она сейчас своей катаной, сколько бы вражьих голов не сносила вновь, как в минувшие годы, она уже забыла, каково это — быть воином. Не помнила уже ни воинской чести, ни преданности моральному долгу. Даже чувство вины перед небесами за каждую намеренно отнятую жизнь, пусть даже во имя благого замысла, подлежало забвению. Простой смертный берётся за оружие только тогда, когда видит угрозу для своей жизни, и так было всегда. Первобытный страх перерастает в ненависть к потенциальному убийце, охватывает паникующий разум, и, словно зверь, ты принимаешь чужую смерть, как должное, тебе безразличны его чувства. Так надо — иначе на его месте оказался бы я. Простые смертные всегда хватаются за жизнь, находясь в опасности, даже если выжив, они предадут свои принципы. Но не знакомо это рвение воину, он давно отдал жизнь в залог возвышенной идее, которую поставил в приоритет. Для него страшнее не выполнить долг, чем умереть. Очевидно, что для того, кто боится смерти, встреча с ней лицом к лицу — невероятно травмирующее событие, нередко переворачивающее всё мировоззрение с ног на голову. Оттого и говорят нередко, что воинами становятся те, кто избавились от страха. И к Акаме за долгие годы одиночества страх вернулся. Всë, что у неё осталось — её собственная жизнь. В одно мгновение ориентир потерян. Растворился во тьме. Словно обернулся вмиг змеем да скрылся в зарослях серебряной травы. Акаме опешила и замерла, вглядываясь в необъятную мглу. Не мог же он просто взять и пропасть, ведь только что она отчетливо видела его силуэт, робко освещаемый светлячками. Подойдя ближе острожными тихими шагами, она обнаружила Тайсёцу неподвижно лежащим в тусклой зелени. Девушка опустилась и села рядом. Спокойно, размеренными движениями, словно ничего серьёзного не произошло, она слегка приподняла его тело и положила себе на колени. В траве было довольно сыро — холодные капли впитались в таби и хакама. Лицо Акаме не выражало ничего, кроме опустошения и растерянности. Она смотрела на его собранные, но уже порядком растрёпанные белые волосы. Осторожно, словно боясь навредить, поглаживала ослабшей рукой. Девушка вдруг вздрогнула, отвлёкшись. Её потревожил огрызок яблока, неожиданно выпавший из кармана. С пожелтевшей своей мякотью и кожицей, покрытой «синяками» от падений, он казался невероятно жалким. Точно такое же, съеденное лисом, не спасло его от голодного обморока. Тогда Акаме снова ощутила себя беспомощной, ведь единственная помощь, которую она может предложить — быть рядом. Больше ничего. Кто знает, может быть этой ночью Тайсёцу умрёт по её вине. Жертва её бездействия. В этих высоких неприветливых зарослях. Она устало прильнула головой к его спине и не заметила, как сама с головою окунулась во тьму. Акаме почувствовала резкий, но осторожный толчок в бок, который, по всей видимости, её и разбудил. Неохотно продрав заспанные глаза, помимо ярких солнечных лучей, просочившихся через листву и нещадно её ослепивших, она увидела перед собой лицо незнакомца. Спросонья она на него никак не отреагировала, да и переутопление, что вчера буквально сбило её и Тайсёцу с ног, всё ещё давало о себе знать. Пусть это хоть очередной шпион — силам для драки взяться неоткуда. Поэтому девушка, аккуратно стащив со своих колен спящего напарника и положив его на траву, взглянула на пришедшего. Начала грубо, но ясно: — Мужик, ты кто такой? А мужик слегка оторопел, не ожидал такой реакции. Да ещё и чудо чудное, где это видано — так просто белого кицунэ встретить. На пару с ещё одним ёкаем, только каким-то мудрёным: уши длинные, как у лисы, а на кончиках острые кисточки. Почти какие же, какими иероглифы по пергаменту выводят. Постоял, поглядел то на одного, то на другого и как выдаст: — Солнце пригрело Усталых скитальцев Пора снова в путь. К этому времени проснулся Тайсёцу и внимательно наблюдав, приподняв голову над землёй. Акаме, явно недовольная ответом творческим, но очень абстрактным, поднялась — если в жилах закипает, то и силы находятся. — Слушай, — рявкнула она, зло глядя на него в упор. — Нам не до шуток. Говори как есть. Кто такой? Откуда? Словно понимая её гнев, но не собираясь отступать, незнакомец умиротворённо прикрыл глаза и скромно вымолвил: — Простой крестьянин Заметил дорогой двух Хочет помочь им. Акаме стояла с глазами навыкат после очередного его хокку, а Тайсёцу нашёл силы сесть и непонимающе нахмуриться, и не успели они оправиться, как незнакомец, чувствуя немой вопрос, сидящий в головах ёкаев, выдал новое произведение. — В поэзию влюблён Поступлю в академию Практика нужна, — снисходительно растолковал он и решил, что пора представиться. — Тошиюки я В Ивамидзаве дом мой Идём, угощу. Сказать, что подобное поведение насторожило их — ничего не сказать. Однако голод сильнее страха, поэтому странники, безмолвно переглядываясь пару секунд, так же безмолвно, а главное быстро, пришли к общему решению. Это в их духе — опрометчиво, бездумно, рискованно. Такие вечно попадают по собственной глупости в передряги. Нет, это уже не про них. Они не глупы. Они не хотят думать, пускают всё на самотёк, мол, будь как будет. А из этого самотёка и вытекают различной тяжести беды. А может и не напрасно они не заморачиваются, ведь всем известно, что на душе легче, когда живёшь с открытым сердцем, да только если не тому доверишься — худо будет. Но когда есть всегда за поясом родная ржавая железка, то и это не страшно. Чуть пригнувшись, Акаме протянула руку ослабшему лису, за которую он тут же ухватился, с натугой поднимаясь с земли. И только он снова почувствовал ступнями твёрдую поверхность, голова пошла кругом. В глазах потемнело, и словно в самом странном сне, который кто-либо видел, на фоне этой бесконечной темноты невероятно быстро вспыхивали ореолами китайских фейерверков разных цветов светящиеся кольца. Тогда он едва снова не свалился наземь, благо, Акаме успела подхватить под руку. Тошиюки наблюдал это с нескрываемой усмешкой, только сталотне до смеха, когда девушка приковала к нему свой раздражённый ёкайский взгляд исподлобья — ехидной улыбки и след простыл. На этот раз Тайсёцу быстро оклемался, что не могло не радовать. Прижимая ладонь к виску и щурясь, он кое-как выпрямился. Сначала сконфуженно поглядывая на руку, уверенно поддерживающую его равновесие, а затем на её обладательницу, он хотел изъяснить, что не нуждается в помощи. Однако же Акаме, что немой намёк внимательно подметила, категорически с ним не соглашалась. Не без аргументации своей точки зрения, конечно: — Нет желания тебя снова поднимать. Тайсёцу, конечно, как истинный лис (а лисы почти всегда ужасно самоуверенные) не был согласен с тем, что его придётся поднимать. Слишком часто появление в их распрях этого замкнутого круга. Однако он быстро исчезает — оба яростно стоят на своём лишь до тех пор, пока кто-нибудь из них не пойдёт на уступки. Так случилось и в этот раз. Не то что бы ему сильно хочется идти с Акаме под руку, но это не составит никакого труда, если ей так спокойнее. Да и кто знает, может быть, он в самом деле переоценивает свои возможности, и уже через десять шагов снова отключится? Тошиюки шёл неспеша, завороженно, как всегда, любуясь лесом, озарённым утренним солнцем, но при этом оставался от них на дистанции длиной в несколько сяку. — Недалёк путь наш И видны крыши хижен За лесной чащей, — с выражением проговорил он, завидев начавшие вырисовываться неподалёку силуэты домов. — Прекращай, — устало букрнул хриплым голосом Тайсёцу, что вяло тащился бок о бок с Акаме. — Надоел, честно. После этих слов девушка бросила на него строгий осуждающий взгляд, каким обычно смотрят на напакостившего ребёнка, взывая его к приличному поведению, хотя сама в глубине души была полностью с ним согласна. Поэзия — это, конечно, прекрасно, но в таких объёмах, какие вылились на странников за этот короткий промежуток времени, может ужасно опостыть. Тошиюки вдруг остановился и, бросив на застывшего Тайсёцу взгляд из-за плеча, холодно ответил: — Уж лучше молчать Целый век, чем бросаться Бранью в других, — после чего перешёл на мягкий тон, звучащий так сладко, будто мама зовёт любимых детишек к столу. — А вон и мой домишко стоит! Там, куда он показывал пальцем, говоря это, правда стоял скромный деревянный минка. Когда троица, наконец, добралась до него, выйдя из леса и пробравшись через густую полевую траву, что блестела на рассветном розовом солнце, двое почувствовали невероятное облегчение и предстоящий, хоть и недолгий, но всё-таки отдых; один — странное тоскливое чувство, гложущее изнутри, и прилив воспоминаний, тесно связанных с этим местом. — Уже сегодня он будет чужим, — невесело сообщил поэт. Акаме подошла поближе и взглянула вверх, наблюдая, как по старой замшелой крыше текло розовое золото, окрашивая серые доски в приятный бежевый. — Как это? — Я продал его, чтобы заплатить за дорогу и обучение. И сразу стало ясно, откуда эта тяжёлая тревога в его глазах. Акаме знакомо чувство потерянного навсегда дома. — А если не поступишь? — провокационным тоном, который он, полудохлый, неясно как выдавил, Тайсёцу задал этот совершенно бестактный вопрос, что прервал повисшую у порога печальную тишину. Хотела бы рысь ему как следует врезать, чтобы научить хорошим манерам, но на сей раз, из-за его особо тяжкого состояния, решила помиловать. Удивителен, конечно, этот Тайсёцу — даже после голодного обморока, после ночи на холодной земле, после нелёгких сражений он всё равно умудряется грубить кому ни попадя. Так подумалось ей и так подумалось многим его повстречавшим. — Я уверен, — твёрдо заявил Тошиюки, затем ухмыльнувшись, — что обязательно поступлю. Так звучат слова крайне уверенного в себе человека, и это неплохо, но была в них и доля безрассудства. Он легко отодвинул рукой амадо, что устрашающе при этом гремели. Открылся вид на внутренне убранство его скромного жилища, состоящее из низкого деревянного столика, мягких на вид дзабутонов, довольно-таки запущенной хлипкой лестницы на второй этаж и очага ирори, что расположился в самом центре комнаты с чёрным котелком, повисшим над такими же чёрными углями в выемке. Акаме мысленно подметила, что в комнате не было ни единого украшения, которые обычно присутствуют в жилище каждого японца, будь он беден или богат. Ни свитка с искусно выведенными чернилами иероглифами фамилии хозяев дома, даже ни одной простенькой икебаны*. Пустовал небольшой книжный шкаф. Всë это, как и внушительных размеров котомка с вещами, стоящая в углу комнаты, подтверждало слова Тошиюки о скором переезде. Изнурëнный до невозможного Тайсëцу в положении полусидя, спиной опираясь на стену дома, от бессилия молча и смиренно ждал свою порцию завтрака, обещанную новым, таким вовремя появившимся знакомым — словно божий дар снизошëл к ним с небес. Постояв немного у входа, с интересом разглядывая обитель начинающего поэта, Акаме предпочла не войти, а устало и отрешëнно шлëпнуться рядом с попутчиком, в траву с песком, словно в знак поддержки. Из дома слышался приглушëнный, вызывающий приятные воспоминания о доме звон керамических чашек. При одном этом звуке в груди разливалось тепло, а мысли захватывало искреннее предвкушение и детский восторг, словно снова, как раньше, жаждешь поскорее узнать, чего такого вкусненького приготовила мама. Стоило девушке к этому прийти, положительные эмоции исчезли так же быстро, как и возникли. Мир снова потерял все краски. Суровые обстоятельства снова украли её детскую радость, как украли когда-то ужасно давно. Тогда судьба впервые сказала ей с насмешкой: «Ты уже взрослая», а сейчас раздражëнно указывает, что стоит вести себя подобающе этому тяжелому статусу. Но кто бы что не говорил, она ещё совсем ребёнок. Акаме всë ещë любит радоваться, смотря на птиц, играющих в листве, любит радоваться глупым шуткам и вкусным фруктам, с аппетитом съеденным ею на залитом солнечным светом крыльце. Она любит радоваться, но у неё отняли право на это. Когда рысь почувствовала в одном сяку от себя еле уловимый запах варëного риса, она, мгновенно прийдя в себя, повернула голову. Её взгляду предстал Тошиюки, что стоял, глядя на неё в ответ, с двумя чашками, отделанными синими витиеватыми узорами. Каждая была щедро наполнена. Про деревянные палочки молодой хозяин, к слову, тоже не позабыл. Он молча протянул обе Акаме, Акаме, в свою очередь, отдала одну Тайсëцу, что после этого слегка взбодрился. На подъëм и поклон, как полагается, сил у странникоы не хватило бы, что все трое прекрасно осознавали, поэтому девушка мягко произнесла: «Премного благодарна за еду, Тошиюки-сан», после чего последовало тихое и красноречивое «Благодарю, Тошиюки-сан» от Тайсëцу, на что поэт кротко кивнул и устроился рядом с ними, на крыльце. Ему, честно говоря, было невероятно неловко смотреть на гостей, ютящихся в траве у порога. — Вы действительно не хотите войти? Последовал лишь осторожный, но понятный кивок девушки, узрев который, Тошиюки слегка успокоился. Тайсëцу же, по всей видимости, был настолько увлечен приëмом пищи, что пропустил слова хозяина дома мимо ушей. Целиком и полностью погружëнный в поедание риса, звеня палочками о тарелку, он словно одичал, но винить его за это было бы неправильным. В отличии от союзника, что начал не раздумывая жадно сметать всё из чашки, Акаме, прежде чем начать трапезничать, с интересом осмотрела свою порцию — вот он, спасительный оазис, прямо перед ней; после чего поднесла чашку поближе ко рту, начиная охотно загребать рис деревянными палочками. А рис, к слову, был добротный — всë его существо свидительствовало о том, что над его выращиванием усердно и честно трудились. Чашки, принимая удары палочек, вновь мелодично зазвенели. Приятное, уже позабытое за время дороги чувство размеренно наполняло желудок и дарило умиротворение. Снова клонило в сон. Акаме, одной рукой держа пустую чашку, другой — гладя волосы уже прикорнувшего после добротного завтрака Тайсëцу, разглядывала Тошиюки, что всë так же сидел на крыльце, сосредоточенно читая какой-то свиток. Выглядел он очень молодо, казалось, что ему лет пятнацдать, не более. Очарование юности сочеталась со строгостью во взгляде прелестных тëмных глаз. Длинные волосы, собранные в высокий хвост, также заставляли думать о поэте, как о суровом человеке, но редкие прядки, что, выпадая из причёски, затейливо ложились ему на лицо, вновь сглаживали это ощущение и смягчали образ. Одежда его, как у любого здешнего крестьянина, не отличалась оригинальностью и буйством цветов. В своих серо-бурых горных хакама, рубахе цвета хаки и соломенных дзори* он почти не отличался от какого-нибудь трудяги с поля. Но такая, казалось бы, неприметная и скучная одежда, была ему, всё-таки, к лицу. — Тошиюки-сан, — шепнула Акаме, мгновенно ловя взгляд отвлëкшегося от чтения юноши. — Почему Вы не позавтракали с нами? Не ожидавший такой заботы и польщëнный, он весь засиял, заулыбался. — Ах, это... Я вот, как раз, до нашей встречи в лесу успел позавтракать. Не беспокойтесь так, Акаме-сан! И отдыхайте — возьмите пример с Вашего товарища. До заката еще полно времени. Как говорил один поэт: С дороги смутной Сойдя, найдёшь во снах Заветный покой. — Этим поэтом, к слову, был я, — довольно щурясь, сообщил Тошиюки. И ведь не оспоришь его правоту, да и глаза сами предательски слипались, явно недовольные беспокойным и недолгим сном под сенью деревьев. Тайсëцу открыл глаза лишь тогда, когда ненароком, сквозь сон, уловил стук дзори о деревянные ступени хижины. Он не был готов к пробуждению, но, тем не менее, приподнялся, принимая положение полусидя. Первое, что он увидел помутненным сонным взглядом, помимо золотистого закатного неба, была Акаме, что прилегла рядом, очаровательно расставив длинные ушки в разные стороны. Несмотря на то, что устроилась она прямо на песке, спала он крепко и сладко сопела. Во сне, отличии от бодрствования, она казалась ласковым ручным котёнком — это её умиротворëнное лицо с приоткрытыми губами и изредка подрагивающими ресницами. Тревожить лис её не стал. Вместо этого он неохотно поднялся с земли, отряхивая одежду от приставших песчинок, и взглянул вперёд. Он мог увидеть уходящее солнце, но, к несчастью, увидел лишь спину Тошиюки, что стоял на крыльце, словно в ожидании чего-то, и нагло его загораживал. Заслышав позади шуршание, поэт обернулся через плечо, и их с лисом взгляды встретились. — Уже проснулись, Тайсëцу-сан? — увидев, как лис осторожно кивает, он продолжил. — Это Вы как нельзя кстати. Взгляните. Покупатель идëт. Он указывал на горизонт, где по главное дороге, мимо деревянных минка, неспеша вышагивал неясный силуэт. От наблюдения за незнакомцем его отвлëк шорох хлопковой ткани по левую руку. Это была Акаме, что приняв позу полулëжа, опиралась на одну руку, а другой устало потирала висок. Лицо её, с нахмуренными бровями, нависшими над болезненно сомкнутыми глазами и кривыи оскалом, выражало такую глубокую усталось, словно она не спала, а с рассвета до заката горбатилась на рисовом поле. Хоть дневной сон ей, как ночному существу, был вполне привычен, организм всё-таки бунтовал, пульсирующей болью в висках заставляя голову раскалываться. Девушка, не меняя лица и положения руки, кое-как поднялась и поковыляла к Тошиюки. Теперь и она, поднявшись на первую ступень и приглядевшись, была в курсе происходящего. Однако, теперь вид лису загораживали целых две спины, что заставило его раздражëнно насупиться. Поэт быстро и без колебаний распрощался с отчим домом. Когда долгожданный покупатель — обычный с виду крестьянин средних лет, наконец, подошëл к дому, они учтиво друг другу поклонились, после чего принялись на протяжении нескольких минут обмениваться формальностями, чем заставили нетерпеливых путников знатно, хоть и молча, вспылить. В конце-концов, мужчина, которого, как оказалось, прозвали именем Нобу, отдал Тошиюки обещанную плату. Уйма крупных золотых монет в хлопковом платочке, что Нобу бережно достал из-за пазухи, на свету засияли в руках юноши. Он не мог оторвать от них глаз, и немудрено — до сегодняшнего дня такие деньги ему могли только сниться. Налюбовавшись, он вновь завернул монеты в ткань, завязал крепкий узел и запрятал туда же, куда запрятывал их прежний хозяин. Тошиюки в последний раз поднялся по этим скрипучим дряхлым ступеням, завернул за угол и с натугой поднял походную котомку. Стоя с нею в руках, он в последний раз окинул взглядом помещение, прежде чем покинуть его навсегда. Поэт поспешно вышел, не оглядываясь, сухо пожелал мужчине удачи на новом месте, да таким отчаянным голосом, что тот остолбенел, а у самого слëзы на глаза наворачиваются, и только одна мысль его утешала — терять уже нечего. Оперативно и без лишних слов было решено, что все трое до Томакомая идут вместе, а дальше как сложится, ведь какой толк разбредаться, если всем по пути? Новообразованный союз был выгоден каждому его участнику. Как Акаме с Тайсëцу, что не имели ни гроша, удобно было иметь под рукой обеспеченного человека, так и Тошиюки иметь при себе двух потенциальных телохранителей. По центральной дороге им навстречу шло немало людей. Днëм никого не было видно, но сейчас, когда на горизонте небо вновь вспыхнуло красным, золотым и, совсем высоко, лиловым, улица оживилась. Вот идут девушки в скучных кимоно цвета хаки, что, вероятно, возвращаются с рисового поля, непринужденно переговариваются между собой о насущном, за ними мужчина с тяжëлой ношей на спине, что возвращается из города с гостинцами для детей и жены. Компания, состоящая из восьми молодых крестьян, что тащат на плечах земледельческие инструменты, травят глупые шутки о чëм-то своëм и шумно смеются. Это лишь малая часть прохожих, которых удалось заметить, и всех их объединяет одно — каждый из них спешит домой, к родным и близким, к заслуженной чашке тёплого супа с лапшой на ужин, к собственной мягкой постели. Трое же, что шли вперëд, когда другие шли назад, потеряли все эти блага сразу, и скорбят по ним они одинаково, несмотря на то, что кто-то потерял их только что, кто-то несколько лет назад, а у кого-то с момента утраты прошло более столетия. Краем глаза приметив что-то, чего Акаме и Тайсëцу не уловили, Тошиюки вдруг остановился и резко свернул направо, чем заставил двух ëкаев перестать витать в облаках. Чем больше они приближались к точке назначения, тем яснее становились мотивы юноши, что привëл их сюда. Стоило им приблизиться, тучного телосложения мужчина в тëмно-серых одеяниях мгновенно переключился с поглаживания гривы вороного коня на пришедших. — Чего вам? Тошиюки, прежде чем заговорить, отвесил средней глубины поклон. — Господин, нам бы заказать перевозку до Томакомая... — Каков груз? — помямлил мужчина, в это время оценивающе разглядывая каждого. — Эта котомка что ли? — Нет, господин, — поэт слегка усмехнулся. — Груз — мы. Тут извозчик даже поперхнулся. — А чего у них уши, — он указывал на Акаме с Тайсëцу, — звериные? Я ëкаев не вожу. — Их уши Вас не касаются, — юноша ухмыльнулся и достал из-за пазухи свëрток. — Я щедро заплачу. Акаме гордилась остроязычным Тошиюки, словно собственным сыном, будто он характером пошëл в неё. Еë хитрющие глаза и ехидная улыбка так и говорили: «Так его!». Лис же в это время с интересом рассматривал коней в стойле. Всего их было десять: один вороной, по всей видимости, любимец извозчика — он выглядел ухоженнее всех остальных; целых три серых, скромных на вид коня и два серых в яблоках; одна миловидная рыжая и три особо приглянувшихся Тайсëцу — буланая с чëрной гривой, соловая с белой гривой и гнедая. На их тëплых цветов бархатных шкурах живописнее всего играло заходящее солнце. Его свет делал буланую лошадь по-настоящему бронзовой, соловая при этом сияла золотом, а гнедая же была словно вылита из чистой меди. — Так тут же это... — неуверенно выдавил из себя извозчик. — Телега нужна. — Тащите, — Тошиюки ещё раз демонстративно взмахнул денежным свëртком, самодовольно улыбаясь. Деревянная телега, качаясь на ходу и ужасно скрипя, несла их прочь от этих мест. Наезжая на очередной мелкий дорожный камень, она подскакивала и угрожающе гремела, чем заставляла пассажиров на мгновение невольно содрогаться. В повозке их было четверо, считая извозчика, что сидел к странствующей троице спиной, крепко ухватившись за конские поводья. К слову, для перевозки был выбран рыжий конь, и не зря. Он был быстр и силëн. Несколько часов, ничуть не сбавляя ход, Киноко усердно тащил на себе телегу и даже не требовал отдыха. Его глаза-бусинки с пушистыми ресницами были устремлены вперëд. Туда, где даже за далëким горизонтом их ждëт пыльная ухабистая дорога, плотно укрытая тенью рослых северных криптомерий и соединяющая собою сотни японских поселений. Акаме сидела ближе к извозчику, опираясь на кромку телеги. Напротив неё, утомлëнные и полусонные, теснились Тайсëцу с Тошиюки, всеми силами борющиеся с дремотой. Поэт, согласно крестьянскому распорядку дня, должен был лечь ещё на закате, отчего сейчас, когда давно сгустились непроглядные сумерки, зевал почти каждую минуту, неловко прикрывая рот ладонью. Лис выглядел более собранно, однако в его хитрых серых глазах с затейливым прищуром, которые так понравились Акаме, виднелась тысячелетнюю усталость, и выразительные тëмные брови его нахмурены, бросая на очи зловещую тень. И вот он поднимает руку, с которой неспешно сползает рукав светлой рубахи с лазурными волнами, как в префектуре Канагава, чтобы раздражëнно потереть висок, уже изрядно осточертевший пульсирующей болью. Данное зрелище хоть и не самое интригующее, но оно, всё-таки, смогло немного отвлечь от изнуряющей дороги и заинтересовать девушку. Глядя на помятого после тяжëлых дней спутника, Акаме кажется и сама начала проваливаться в дремоту, подпирая ладонью гудящую голову. Вспышка. Гром, словно грозовой раскат и ослепляющий белый сполох, шедшие один за другим, за одно мгновение разорвавшие полуночную тьму, мгновенно взбодрили её. Сердце пропустило удар. Свет воссиял белой падающей звездою в алых застывших в сосредоточии ужаса глазах. Он озарил всë вокруг; лëг тëплым светом на спины двух мужчин и словно утреннее солнце играл в их собранных волосах; за считанные секунды превратил ночную пору в ясный полдень. Для Акаме мир в это мгновение остановился, как она сама, пребывающая в оцепенении. Она не могла пошевелиться. Не могла закричать. Зарница жадно хваталась своим светом за всë, что было на её пути, и словно праздничное кострище посреди чистого полуночного поля, где-то позади загорелась криптомерия — вспыхнувшее пламя, рьяно окутывая ствол дерева, наполнило холодный воздух запахом гари. Они повалили отовсюду бурным потоком — из зарослей у обочины, из-за деревьев, с деревьев, и, в конце концов, прямо с главной дороги явились взору и встали беспросветной стеной. Тех, что в телеге, словно парализовало, и ужас, что испытала рысь, на своей шкуре сейчас опробовали уже трое. Все, как один, обернулись и затаили дыхание, немигающими очами в неумышленно смиренном ожидании созерцая. Казалось, Акаме вот-вот без признаков жизни рухнет наземь, когда ее взгляд рухнул на воина в маске гиены, но едва он, взглянув прямо в душу, демонстративно её снял, она словно наяву почувствовала пронизывающий удар клинком. Удар за ударом. В чрево. В грудь. В бок. — Под этим юным серпом месяца я приветствую тебя, сестра.