Пролог
10 марта 2020 г. в 17:27
Дазаю пятнадцать, а у него ни друзей, ни гроша за душой. Социально неловкий ребенок, брошенный всеми. От его имени вздрагивает вся Портовая мафия — от шестерок до боссов. Осаму сидит в уголке, сокрытый тенью, и учтиво молчит. Мори слушает очередной отчет, но его взгляд то и дело останавливается на подростке. Он вынужден с ним считаться. Огай не любит невнятных угроз. От Дазая смердит этой скрытой угрозой, что только обронила семена в его существо. Ему проще держать врага ближе к телу, чтобы в любой момент устранить опасность.
А Осаму плевать, он не считается ни с возрастом, ни с опытом. Он сам себе на уме. Мальчишка не боится смерти; пока он нужен Мори больше, чем тот ему — опасаться нечего. Жестокость выплескивается из него желанием причинить боль всем вокруг. Чередой предательств и осознанием собственного одиночества. Дазаю Осаму пятнадцать, и каждый мальчишка хочет стать таким же крутым. Он получает больше любого взрослого, носит дорогие костюмы и живет как в последний раз, но стоит заглянуть за ширму — и ничего, кроме крови и постоянных попыток совершить суицид, там не найдешь. Дазаю пятнадцать, и жить он больше не хочет.
Дазаю восемнадцать, а он все еще держит в страхе Мафию и ее противников. Перейти ему дорогу равносильно смерти. У него в подчиненных Черные Ящерицы, и в напарники затесался рыжий паренек, что своей способностью способен отправить их всех на тот свет. Ему бы найти хорошую девушку, повеселиться с друзьями, прожигая деньги и дни, но ему гораздо интереснее играть с чужой жизнью и вытягивать чужие нервы по ниточке. Прирожденный манипулятор, садист и самый молодой член Исполнительного комитета — Мори на него разве что не дрочит.
Чуя бесится, ножкой топает и колкими словами, как ядом, плюется, но Осаму лишь лениво плечами пожимает и подливает бензина в огонь, тоненьким голоском свое коронное «девочка моя» тянет. Потемневшие зрачки вытесняют голубую радужку — верный признак того, что Накахара медленно и верно сатанеет. На реактивной тяге своего бешенства он сшибает Дазая с ног, врезаясь лбом в солнечное сплетение, и они, сцепившись, катаются по полу, грозясь выцарапать друг другу глаза.
Пальцы нестерпимо болят, суставы на ладан дышат. Он весь на честном слове держится. Кожа пропахла порохом, чужой и своей кровью. По ночам от кошмаров просыпаться устает, когда очередной мертвец тянет в нему холодные руки в струпьях. Заснуть Осаму после этого не может, на кухню уходит и пьет, пока на столе не вырубается. Ни себе, ни другим признаваться не хочет, что боится стать таким же. Чистеньким лезвием новые порезы на руках и бедрах оставляет, затылком о кафель прикладывается до цветных кругов перед глазами и потресканные губы в усмешке растягивает до выступающих капелек крови, умоляя свою красавицу Смерть скорее забрать его в свои холодные объятия.
Дазаю восемнадцать, а он синяки и порезы носит с такой честью и гордостью, как будто это самая ценная награда. Каждое утро по два часа тратит, чтобы в бинты себя замотать. Тонкие и выцветшие, розовые и неровные, вспухшие и едва затянувшиеся — свои шрамы он любит и лелеет. Он словно художник, его тело — холст, а кисти и краски — все, что попадется под руку и способно мало-мальски причинить вред.
Ему войну из себя не вытравить. И в тишине, лежа на смятых простынях, после дня, проведенного за разгребанием бумажек, не дышится вовсе. Шум в ушах заменяет любимую музыку, под кожей распространяется сладкая истома, стоит лишь под пальцами почувствовать отсутствие чужого пульса. Внутренности у него — смесь из гнили и боли. Ода, глупый, все твердит ему, что в жизни может что-то измениться. Дазай прыскает в стакан с виски.
Ему нравится ощущение, когда реальность схлопывается чернотой перед глазами, а по телу разливается свинцовое тепло. Но ему совершенно не нравится боль. Боль, как третий лишний, в их идеальной паре со Смертью. Он туго вяжет белоснежную марлю на запястьях, чтобы Ода не смотрел так разочаровано. Не хочет быть жалким в глазах человека, который приближен к понятию «друг» больше других. Он подпустил Сакуноске слишком близко всего один раз, чтобы по гланды хватило на всю жизнь.
Дело было по весне, а Дазай слишком увлекся. Лезвие рассекло плоть, как нож подтаявшее масло, глубоко и плавно; кровь, стекая по кистям, окрасила воду. На мгновение зарождающаяся паника взяла верх, и Осаму, хватая ртом воздух, вскочил на ноги, чудом не хлопнувшись обратно в воду, схлестнулся взглядом со знакомым, замеревшим в дверном проеме. Зыбкий страх сковывает тело, оседая пульсирующим комком где-то под ребрами. В два шага преодолев разделяющее их расстояние, мужчина обхватил предплечья парня, поднося их ближе к лицу, чтобы оценить ущерб. На полу образовалась маленькая лужица крови. Воздух холодный, самую малость отдает лекарствами и страхом.
— Где бинты? — с налетом раздражения спросил Сакуноске, помогая молодому человеку выбраться из ванной и усесться на табурет.
Дазай кивком головы указал на подвесной ящик над раковиной. Ода быстро распахнул дверцы, порывшись с минуту, выудил из разнообразия конволют с таблетками, пластырей, бутыльков, шампуней упаковку бинтов и вернулся к пострадавшему. Плотно обмотал вокруг запястий, туго затянул и уже потянулся было за телефоном, но Дазай, перехватив его руку, с тяжелой, глухой обреченностью попросил:
— Не надо, само пройдет.
Складка между бровей мужчина грозилась перерасти в расщелину. Выглядел он при этом так, будто собирался выбить Дазаю каждый зуб по отдельности, но вместо этого лишь накинул на парнишку халат и повел за собой на кухню. Настойчиво усадил на стул, игнорируя попытки освободиться от вынужденной заботы, и включил чайник. Достал с полки чашку, кинул пакетик с зеленым чаем и залил кипятком. Плюхнул три ложки с горкой сахара и сунул ее Осаму в руки. Во рту сухо, под бинтами тянут порезы. Болит ужасно.
— Как ты вошел?
Сакуноске плечами передернул от едва сдерживаемой злости, но на вопрос ответил:
— Ты дверь забыл закрыть. Видимо, приспичило так сильно, что забыл об осторожности, — желчно протянул мужчина и недовольно цокнул языком.
Осаму уткнулся в чашку глазами, чтобы с губ не сорвалось просящееся извинение. Неуютная тишина натянулась между ними стальными струнами и загудела раскаленным жгутом у парня в висках. Они никогда это не обсудят. На следующий день, когда вечером встретятся в баре, они оба сделают вид, что ничего не было.
Дазаю дом иногда снится. Тот, что он покинул давным-давно, променял на кровь и животный страх в глазах своих жертв. Осаму не человек, всего лишь натасканный Мори пес. Хватка питбуля, горящие яростью глаза, когда солоноватая теплая жидкость заполняет пасть до краев, тонкими струйками стекая по шее. Дазай убеждает себя, что на самом-то деле выбора у никогда и не было — ему на костях написано убивать по наказу Мафии.
Дазаю восемнадцать, и он себя склеивает чужой кровью, под бинтами прячет. Хочет быть как Ода, не желает больше убивать, но должность обязывает. Убивать — все, что он умеет. Дазай умный, свои ошибки сразу же видит. Обрести свет в непроглядной, зыбкой тьме было роковой ошибкой. Цепляться крючками-пальцами за яркое, теплое и живое. Фатальная ошибка. Самому бы себя спасти, вытащить за шкирку, как тонущего котенка, но стоит взгляду зацепиться за крошечную фигурку, привязанную к стулу в темном подвале, Дазай тут же понимает, что это его шанс все обнулить.