из окна видна даль

Если бы он был чуточку настойчивее, бледная кожа смогла бы залиться красным, в одно мгновение став гиперчувствительной и похожей на сплошной солнечный ожог. Если бы он желал по-настоящему, — а не пьяно и придурошно, непостоянно и не совсем осознаваемо, — вечно строгий, взвешенный до мельчайших деталей голос впервые в жизни зазвучал бы нежно и с хрипотцой. — Какая ты, нахуй, гейша? — Димон смеётся, Димон утыкается в тёплое плечо своим носом, Димон вдыхает запах дешёвого мыла — ай-яй, Варя, какой смысл в твоей скрупулезной скупости, если деньги все разныканы по квартире, а в кошельке всегда не больше пяти соток рублей (и в ванне — жидкое антисептическое средство, спизженное из больничной палаты). На ней не то кимоно, не то дешёвая подделка с блошиного рынка: атласные полы халата с холодком пробегают по оголённым бёдрам, обтянутый вокруг точёной талии пояс свисает вниз двумя полудохлыми змеями, а из-под разреза, скрывающего небрежно зарытое сердце, выглядывает алая родинка на левой груди. Нельзя сказать, что бандит смотрит только на родинку, как нельзя сказать с уверенностью и то, что этот взгляд может быть вечной, незыблемой субстанцией. О Димоне вообще лучше не говорить — как о покойниках, если хорошие вещи не вертятся на языке. Грубые ладони опускаются на её талию, точно дефолт на страну в 98-ом году, притягивают ближе, ближе, ближе, нарушая законы пространства и времени, позволяя слиться с собой — лишь на мгновение, — давая возможность ощутить заветную мечту на вкус в пьяном поцелуе. У него — не болит, не скулит, не всплывает перед глазами серой нахальной радужкой (слишком пьян и слишком вымучен за все эти годы). У Вари тоже. Вроде бы. На кой хрен ей пиздострадать сейчас, когда лучшие из фантазий становятся вдруг такими реальными? Димон ныряет под гладкую ткань халата и кожей чувствует опаляющую наготу. Под пальцами проскальзывает едва заметная шершавость: шрам после удаления аппендицита перекрывает татуировка с изображением свёрнутой в кольцо змеи. Чуть к центру и ниже, ниже, ниже — станет невыносимо жарко и влажно. Варя не ждёт — привыкла: время — деньги. Лезет в карман, вынимает припасённый для особого случая презерватив, по себестоимости способный сравняться с килограммом отличного куриного филе на одну штуку. — Какая ты, нахуй, гейша? — повторяет Димон. И только звуки расстёгивающейся ширинки прерывают скoмкaннocть его дыхания. // Возвышаясь над трупом, держа в руках накалившийся ствол, чувствуя, как брызги чужой крови застывают на её собственном лице, — эта женщина никогда не лишалась рассудка и была хладнокровной абсолютно, мать её, всегда. Но любые ледники рано или поздно способны растаять. Пока громкие, звучные стоны в тысячный раз пролетают сквозь плотность бетона, недавно вернувшийся домой Лаурин успевает вскипятить воду, утопить в ней заварку, пленённую керамическим сосудом, и даже пожарить немного гренок. В три часа ночи. С высокой вероятностью местная хозяйственность в образе человека отправилась бы на боковую, игнорируя посторонние звуки, — слишком устал и выдохся на афтерпати, — только вот два поникших взгляда (и, возможно, голодных рта) битый час продолжали греть кухонные табуреты и явно не планировали отсюда съебывать. Один — такой же заёбанный, как и он сам, только злой: в моменты накала чужого удовлетворения на лицо мужчины пробиралась больная сутулость (поверьте, в данном спектре чувств лицо может быть сутулым), а в руках, спрятанных под столом, гармошкой собиралась скатерть. Второй — нескладный и несерьёзный, но отчаянно старающийся походить на копию первого. — Та-ак, — вздыхает Лу, ставя перед ними тарелку с золотистым, пахучим хлебом. — Долго вы ещё собираетесь тут околачиваться? Учтите: если после еды вы не пойдёте спать, мне придётся разбудить Левана; а если Леван услышит… всё это, то примкнёт к рядам грустных полуночников и заскулит похлеще вас двоих, вместе взятых. А оно вам надо? Саня вздыхает в ответ, мол, понял-понял, не угрожай, бля, а Болек стыдливо прикусывает губы и прячет нижнюю часть лица за ладонями — благо, что верхняя прикрыта чёлкой. Вырастил сыночка на свою голову, называется. Такого же преданного, такого же дурного, такого же повёрнутого на культе чужой личности. Если дети всегда повторяют ошибки своих родителей, то как же, сука, сильно должна была проебаться первая семейная пара в истории человечества? Когда Саня дожёвывает покрытую запекшимся яичным белком горбушку хлеба, стоны и возня вроде бы затихают. Слава богу — у Болека завтра контрольная (которую он, конечно, завалит чисто из принципа, зная материал на «отлично»). Блуждающие по кухне расходятся по своим спальным местам, но хули пиздеть — сна ни в одном глазу. Лишь тяжесть, сдавливающая грудную клетку. // Саня знает, что всё это ничего не значит. Варя — тоже. Завтракают они молча, едва заметное причавкивание Болека перебивает лишь стук столовых приборов о цветастый фарфор. Всем — до пизды неловко, но это скоро пройдёт. До Левана, всё ещё отсыпающегося после тяжёлой командировки, дойдёт позже (если вообще дойдёт), но и хуй с ним. Пятеро одного не ждут в принятии неизбежного экзистенциального ужаса. Неловкое молчание прерывает, как это ни странно, сам хозяин бала — больной от похмелья, потрёпанный и покрытый россыпью сиреневых укусов-засосов: — Какая ты, нахуй, гей…ша, Варя? — и смотрит не на неё вовсе, а на патлатого, а взгляд пристальный, будто бы извиняющийся, пробирающий старого друга до костей. И Саня роняет ложку в овсянку.