из окна видна даль

Жарко. Душно. Тесно. Одним словом — невыносимо. Хорошо, что он привык спать раздетым, плохо — что блядский сон отчаянно отказывается приходить уже третьи сутки подряд. Если бы Дима знал, что даже спустя кучу лет после возвращения — возрождения, воскрешения, призыва из мира духов на пьяной тусовке тупых малолеток при помощи доски Уиджи — из дурки его будут продолжать накрывать с головой вьетнамские флешбеки, то, наверное, выпилился бы ещё в утробе матери. Не имеет значения, как именно называть долгожданный, но практически невозможный возврат, суть останется той же — до пизды плаксивой и в какой-то степени отравленной мистикой и теизмом. Фантомная горечь от транквилизаторов застревает в горячем, сухом горле — реабилитировавшийся бандюган в рот ебал самый разгар лета и все его сомнительные прелести, — а скулы сводит от одного лишь мыслеобраза приторности серых, потрескавшихся стен. В палате тоже было жарко, душно и тесно. В палате тоже было невыносимо. Наверное, все эти триггеры никогда не исчезнут из его поля зрения — вполне себе обычные вещи, размазня, хватит выёбываться, — и даже твёрдый, упругий матрац под телом никогда не сможет перечеркнуть воспоминания о пьяной, расхлябанной больничной койке. Лу говорит, что ПТСР само не проходит и даже подорожники тут бессильны. Хорошо бы записаться к мозгоправу, плохо — что у врача у самого кукуха поедет после услышанного. Как-нибудь зарубцуется, заживёт, срастётся, пусть коряво, некрасиво и стрёмно, а пока остаётся лишь одно — жить. Жить, жить и ещё раз жить, хотя в такую жару неимоверно хочется сдохнуть. Немного поразмыслив, Димас поднимается с влажной от пота постели и, на ходу натягивая валяющиеся на полу треники поверх голого тела, отправляется на кухню. Как бы Лу ни ругался, но сейчас вся их квартира — целиком и полностью — воняет дешёвым куревом и — совсем немного — удушающим одеколоном Левана, которым грузин-соблазнитель прыскается по тысяче раз на дню в надежде отыскать «ту самую» (девушку, работу, б/у машину — хрен его знает, и хорошо, что только хрен). С курильщиками ничего не поделаешь — крёстный отец семейства сам относится к их числу, — а вот соседу явно не мешает подарить новый парфюм (точнее поручить кому-то это нелепое занятие, не самому же искать духи для какого-то мужика — это уже пидорство какое-то). Хотя, может быть, до Нового года флакон с адской смесью успеет закончиться. Отбросив прошлое, сейчас Дима передвигается по комнатам, как хозяин и как король. Он в безопасности: это его район, его хата, его люди. Даже если Димона снова затащат в дурку — чисто гипотетически, потому что практика выльется в массовое кровопролитие и метафорический приём «Озверина», — верные псы всегда придут за ним. Это — его место, поэтому мужчина передвигается по комнатам практически вслепую, крадясь в приятных сумерках и по памяти очерчивая траекторию. Стоит только щёлкнуть переключателем — и тараканы, снующие по кухне, разбегутся по разным углам и щелям, точно объятые пламенем (ха-ха, у тебя снова неприятные ассоциации, ведь в какой-то период жизни ты и сам был сгорающим в огне и агонии тараканом). Шрамы неприятно ноют, но лишь на секунду. Две ложки кофе, ноль — сахара. Немного прогреть, залить отстоявшейся водой из-под чайника, периодически помешивать, не доводить до кипения. Это даже можно назвать медитацией, новым (точнее хорошо забытым) способом уходить из себя, будучи уже не в себе, и продавать стрессующим толстосумам за хорошие деньги. Тоже в теории — ему, во-первых, лень, а во-вторых, эта хуйня и яйца выеденного не стоит сразу во всех смыслах. Когда из непроизвольного транса всё-таки приходится вылезти, покрывшийся испариной Димон замечает, что он на кухне уже какое-то время вовсе не один. Патлатый сидит за столом с заумным видом и что-то высматривает в пожелтевшем соннике, спизженном на блошином рынке. Наверное, какая-нибудь хуйня приснилась (он ведь катался по всей стране, а не сидел за решёткой психодиспансера чёрт знает где). — Опять полуночничаешь, — Саня не спрашивает — утверждает, так и не отрываясь от книги. — М-м, — отвечать не то что не хочется, просто как-то всё очень лениво. Кофе перебирается из турки в свободную кружку, дарит микрооргазмы вкусовым рецепторам, заставляет потеть ещё больше, чем раньше, но это ненадолго — странно, но после горячего иногда становится даже чуть легче, хотя огонь плюс огонь никогда не равно лёд. Взгляд мужчины падает на часы: 04:16. Как иронично. Через четыре минуты* из больничного коридора доносились бы вопли от поехавших торчков, будто они всегда знали, в какое именно время нужно кричать (часов-то ни у кого не было, даже наручных). Возможно, кто-то случайно начинал горланить первым, а другие попросту подключались, чтобы ввести в заблуждение других обитателей крыла. А возможно, что великая наркоманская звезда загоралась ярче в этот самый момент. Кто знает. Фишка в том, что даже санитары смирились после нескольких безуспешных попыток унять гомон, и это стало своеобразной традицией. Из раздумий Димона вырывают холодные ладони, беззастенчиво касающиеся напряжённого торса. Пальцы скользят по пылающей коже невесомо, будто морося свежим летним дождём, острый подбородок — тоже прохладный — упирается в изгиб шеи со спины. Совсем охренел, думается Димону, но, господи, как же это хорошо, как же контрастно, как же приятно. Кофе опускается на тумбу, чужие руки — в штаны, под которыми ожидаемо ничего не оказывается, пока блядский (во всех смыслах) орган ожидаемо приходит в движение. — Засранец, — только и хватает сил, чтобы выдохнуть. Можно, конечно, было и отругать (и отодрать) за выпендрёжную самодеятельность, но в такую жарень чувствовать, как к тебе прилипает на удивление прохладное тело, — буквально пик наслаждения и блаженства, поэтому все грехи прощаются (но забываются ли — уже другой вопрос). Димон снова смотрит на циферблат настенных часов: 04:20, — и будто слышит крики отчаявшихся нарколыг в своей голове вперемешку со звуками дрочки, как вдруг дверь в комнату открывается. — Бля. Болек замирает на проходе (руки Санька — на головке члена), смотрит внимательно исподлобья, почти не дышит, явно мечтая стать сгоревшим тараканом — лишь бы не знать, чем эти двое тут занимаются, пока все спят. — Болек, блядь! В парня летит то ли солонка, то ли перечница, но тот успевает скрыться за злосчастной дверью, выкрикнув угрозу о жалобе Лу. — А он быстро отошёл, — хмыкает Димон. — Даже слишком. Санёк вынимает руки из чужих штанов, ополаскивает их под журчащим кухонным краном и задумчиво отвечает: — Привык, наверное. Вместе с эрекцией спал и жар, — худа без добра не бывает, — поэтому можно попытаться поспать хотя бы немного, чтобы за завтраком тоже порыться, подобно патлатому, в старом соннике и вычитать, что всё в кои-то веки наконец-то наладится.